сестренками старых друзей или подруг. Как бы не было мне худо самому, я
должен был ее поддержать. Пусть помнит, что у нее есть друзья, которые ее
никогда не подведут. Я отпустил ее, она шмыгнула носом, мне показалось, с
благодарностью, и пошла. Страшные слова готовилась она сейчас сказать отцу
и матери... Я с ней подняться не набрался духа. Постоял немного и поехал.
В прокуратуру поперся.
В вестибюле я спросил у похожего на ворону дежурного, кто занимается
делом Романа Хмелика. Тот подозрительно меня оглядел, но потом-таки
звякнул куда-то и сказал мне: "В тринадцатую пройдите - на третий этаж".
Встретил меня мрачный, но, сразу видно, умный мужик. Лет сорока, в
официальном прикиде. Он назвался следователем Евгением Валериановичем
Гридневым и поинтересовался, чем может быть мне полезен. Но цепкий его
взгляд говорил о том, что он как раз решает, чем могу быть полезен ему я.
Я назвал свое имя, место работы и объяснил, зачем явился:
- Я хотел бы увидеть запись - из магазина.
- Какую запись?
- Вы понимаете, какую. Которую его жене показывали.
- А вы откуда об этой записи знаете?
- Настя мне и рассказала.
- А вы, простите, когда в последний раз видели Хмелика?
- Вчера на концерте.
- И как он вам показался?
- Очень усталым... Вы мне запись покажете или нет?
- Вы, как я понял, журналист?..
Все ясно. И я попер на понт:
- Вот что, Евгений Валерианович, я вам клянусь, что писать об этом
без вашего специального разрешения не буду. Роман - мой старый друг. Это
нужно лично мне, понимаете? А если вы мне откажете, тогда я точно буду
звонить на каждом углу и все следствие вам попорчу.
Гриднев тихонько постучал пальцем по краю стола, говоря:
- Вот только пугать меня не надо, молодой человек. Я сам кого хочешь
напугаю... А запись я вам покажу, черт с вами.
Он полез в сейф и вытащил кассету. Потом открыл стенной шкаф, а там -
КИМовские видик и телевизор.
...Перед скудно освещенной дверью, стоя на коленях голой спиной к
объективу, возится человек. Рядом с ним на асфальте лежит небольшой темный
прямоугольный предмет. Эта картина не меняется с полминуты. Вдруг на спине
человека появляется несколько небольших черных пятен. Человек быстро
хватает лежащий рядом предмет, который оказывается пистолетом и,
поднявшись во весь рост, оборачивается лицом к камере.
Да, это Роман, сомнений быть не может. Но, господи, что с ним?
Неестественно перекошенный открытый рот; выкатившиеся из орбит глаза... А
там, где спину его только что покрыли пятна, спереди, на животе и груди -
зияют ужасные рваные раны. Словно и не замечая их, он стоит, вперив
невидящий взгляд в темноту. Около минуты рука с пистолетом подрагивает,
методично отклоняясь то вправо, то влево.
- Это он расстреливает машину патрульно-постовой службы, - нарушив
тишину, пояснил Гриднев. - Милиционеров было двое. Теперь уже не у кого
спросить, как в деталях было дело, и почему они начали палить в него, даже
не попытавшись взять.
Меня прошиб озноб. Жуть. Роман - труп, это коню ясно. Права была
Настя. Пули, пройдя насквозь, не остановили его. Я что есть силы прикусил
губу и почувствовал солоноватый привкус. Если это сон, то он - реальнее
реальности.
А на экране - мертвый Ром засовывает пистолет за пояс джинсов,
расправившись, видимо, с находившимися вне поля зрения камеры ментами, и,
снова опустившись на колени, продолжает свое загадочное занятие. Спина
ниже ран залита черной кровью, жирным пятном расплывающейся на джинсах.
Еще через мгновение он вдруг резко встает на ноги и выходит из кадра.
Вспышка!!!
С минуту в дыму и строительной пыли ничего нельзя разобрать. Но
какое-то неясное движение там все-таки есть. Вот становится виден пролом -
примерно в рост человека - на том месте, где только что была дверь.
Но тут запись обрывается, сменившись черно-белой рябью помех на
экране.
- Все, - сказал Гриднев, вынимая кассету и пряча ее обратно в сейф. -
Это все, что мы имеем. К сожалению. В этом месте кончилась лента, а хозяин
квартиры, в которой установлена камера, так напугался взрыва, что зарядить
новую и не подумал.
- Где сейчас... Роман?
- Это, мой дорогой, я у вас хотел узнать. И все прочее, что вы
знаете, прямо или косвенно касающееся этого дела. Замечу, с ограблением на
такую крупную сумму я в своей практике сталкиваюсь впервые.
"Неужели он не въезжает?!" - поразился я. Магазин, ограбление,
крупная сумма... - это же все такая ерунда. Главное... И я додумал вслух:
- Как он мог действовать после всех этих ран?
- Да, мне тоже кажется это странным. Но в специальной литературе
встречаются описания подобных или близких к этому случаев. По-видимому его
накачали каким-то мощным допингом, и свою задачу - взорвать дверь - он
выполнил, как автомат. Сейчас он, конечно, вряд ли жив.
Я понял, что у этого, вроде бы и очень проницательного человека
никогда не появится в голове идея, что Ром был мертв не ПОСЛЕ, а ДО
ограбления. И я не собирался его переубеждать.
Обменявшись координатами, мы мило с ним разошлись. Я обещал держать
его в курсе всего, что мне удастся выяснить. И он пообещал то же.
...Когда меня перестало трясти, я добрался до ближайшего телефона и
позвонил Тоше. Его пионер ответил мне, что "папа на даче".
Что ж, бывал я на его фазенде, бывал.
Я и мой "Жигуль" выбрались с людных улиц на пригородное шоссе. "Ах,
Тоша, Тоша, - рассуждал я про себя, - как же давно следовало тебя удавить.
Да все казалось - пригодишься..."
Антон Пташкин был институтским "комсомольским вожаком". Пока мы
"несли свою вахту в прокуренных кухнях" и "сажали алюминиевые огурцы", он
с усердием и завидным успехом делал политическую карьеру, пока-районного
масштаба.
Тоша Пташкин? Как не знать. Рубаха-парень! Заводила и хохмач. Он тебе
и КВН институтский проведет, и конкурс СТЭМов, он и на картошку народ
организует, да так, что и не пикнет никто. В архитектурном ему цены не
было. Правда, Генка Великс - из его группы - аж слюной брызгал, доказывал,
что Тоша в ГБ постукивает. Но никто Генке не верил. Завидует он, вот и
придумывает. Генка, он вообще - тип неприятный и неопрятный.
И надо же: Тоша на третьем курсе еще учится, а уже - комсорг
института! И ни какой-нибудь липовый. Раньше сюда сверху назначали, а его
студенты сами выбрали - из своих рядов. Демократическим путем.
Да что там говорить! Когда меня из института в очередной раз пинали
(в последний и окончательный) - за "аморалку", кто за меня заступился?
Тоша. "Славяне, - говорит. - Наш Коля человек, советский. Попал под
влияние. С кем не бывает? Возьмем его, - говорит, - на поруки, волосы он
пострижет, слово даст песен этих не петь, и все будет как надо..." Не
послушались его, правда, тогда старшие товарищи, пнули-таки меня.
А после собрания ко мне Генка Великс подошел, говорит: "Ты, Крот,
учти. Пташкин тебя защищал, а в преподавательской перед этим говорил,
чтобы гнали тебя. "Мне у ребят авторитет нужно зарабатывать, я за него
горой буду стоять, - так он декану говорил, - а вы уж сами решайте, как
поступить." "Слушай, Великс, - отвечаю я, - что ты вынюхиваешь? Тебе-то
какое дело?!" Мне уже все обрыдло до смерти, особенно морды их.
Потом "Дребезги" к какому-то фестивалю готовились, типа "Рок - за
мир" или что-то в этом духе. И я Тошу там в оргкомитете обнаружил. Он,
оказывается, уже - секретарь райкома. После прогона подкатил он ко мне:
"Крот, - говорит, - ты талантливый парень. Я завидую тебе. И помочь хочу.
Мы, - говорит, - при райкоме студию молодежную организуем; ребят способных
собираем. Приходите, у нас и аппаратура хорошая, и звукозапись налажена".
Это меня сейчас от одних только слов этих ломает - "молодежная",
"райком", "фестиваль"... А тогда только так и жили. И тогда ломало, но
другого-то не знали. Записались мы в его долбаную студию. А вскорости
переросла она в хозрасчетный молодежный центр "Феникс"; и Тоша из
секретарей ушел, только этим центром стал заниматься - в качестве
"президента". В райкоме его при этом еще больше ценить стали, поскольку
доходы (от нас, от театра миниатюр, от танцевальной группы, да от
нескольких видиотек) покатили, комсомолом доселе невиданные.
А тут, как раз все совпало: в стране очередная политическая
"оттепель" - раз, кооперативы и МП разрешили - два, я притащил Рома - три.
И наши записи поползли по Союзу (даже в журнальных хит-парадах наши
магнитные альбомы в первых номерах были).
Вот тогда-то Тоша и объявил, что от райкома отпочковывается: отныне
фирма "Феникс" - самостоятельная. И всех он - разгоняет, кроме нас. Я-то к
тому моменту из группы уже ушел. Но в тот день заглянул к ребятам в
подвал, гляжу: пир горой, шампань рекой. Радость. И я за них порадовался -
я ведь тоже когда-то мечтал, чтобы фирма своя...
Да. Дураки мы были. Забыли пословицу - про Юрьев день. Не дают его
так просто. Сейчас-то мне кажется, что будь я тогда с ребятами, я бы
просек, что к чему. А их он - как котят облапошил.
Объявив себя коммерческим директором группы, Тоша Пташкин, заранее
зная ответ, задал риторический вопрос: "Славяне! Хотите, через четыре
месяца играть в "Олимпийском"?" У них слюнки и потекли. Тогда-то он и
предложил им подписать заранее подготовленную бумагу.
Это был договор сроком на пять лет, по которому Антон Павлович
Пташкин обязывался перед группой "Дребезги" (далее - фамилии и инициалы
участников в алфавитном порядке) вывести последнюю на "большую сцену".
Первым этапом выполнения обеими сторонами данного договора значилась
организация Пташкиным А.П. выступления "Дребезгов" на сцене спорткомплекса
"Олимпийского" не позднее, чем через четыре месяца со дня подписания
договора. Если названного события не произойдет, договор автоматически
расторгается, и Тоша выплачивает группе неустойку в размере своего
заработка за прошедший со дня подписания период - т.е. 40 процентов сборов
от всех выступлений группы. Контракт действителен по отношению к группе до
тех пор, пока в ней, независимо от названия, играет хотя бы двое из
названных выше музыкантов.
Цифра сорок и без того была явно завышена, а по условиям договора,
Тошин процент был "чистым": плата за инструменты, за аренду помещений,
оплата труда обслуге и прочее - все шло из шестидесяти оставшихся. Но это
ребят не остановило. Они мечтали о славе. Им надоели концерты в
третьеразрядных подмосковных ДК... И - понеслись горячие денечки.
Через два (!) месяца они играли на сцене "Олимпийского". А еще через
полгода их носила на руках вся страна. Но к тому времени они уже кое-что
поняли. Например, что от их шестидесяти процентов после всех затрат
остаются считанные гроши. Что условия договора изменить невозможно. Что
Тошины деньги - это ПРИБЫЛЬ, а их - ОБОРОТНЫЙ КАПИТАЛ. А значит, на руки
причитающееся они получить не могут.
Им не хватало буквально на жратву и одежду. Точнее, не хватало БЫ,
если бы Тоша не заботился о том, чтобы у них было все необходимое. Более
того, жили они если не в роскоши, то, во всяком случае, очень прилично. Но
Тоша скрупулезно фиксировал их вечный долг и, стоило им заработать более
или менее крупную сумму, она автоматически шла на погашение.
Все это я обнаружил, когда вернулся к "Дребезгам" в качестве штатного
пресс-агента. Но изменить я ничего не мог: в финансовых и юридических
делах Тоша собаку съел. Надо было видеть, как он пух от гордости. Он не
