ем, прибаутками так и сыпали, на лошадь садились по-мужичьи, скакали как
угорелые. Рассеялось бы ее горе в привычном быту, в откровенностях, в
слезах и песнях. Да с кем было откровенничать или песни петь? Распашонки
затягивали своими грубыми голосами, подхватывали их не в меру дружно и
зычно, с ёканьем и свистом. Шарый пел только насмешливо-плясовое что-то.
А Марина в своих песнях, даже любовных, была строга, горда и задумчи-
во-сумрачна.
В кiнцi греблi шумлять верби,
Що я посадила, -
тоскливо-протяжно рассказывала она - и прибавляла, понижая голос,
твердо и безнадежно:
Нема мого
Миленького,
Що я полюбила...
И в одиночестве, медленно испила Наташка первую, горько-сладкую отра-
ву неразделенной любви, перестрадала свой стыд, ревность, страшные и ми-
лые сны, часто снившиеся ей по ночам, несбыточные мечты и ожидания, дол-
го томившие ее в молчаливые степные дни. Часто жгучая обида сменялась в
ее сердце нежностью, страсть и отчаяние - покорностью, желанием самого
скромного, незаметного существования близ него, любви, навеки скрытой от
всех и ничего не ждущей, ничего не требующей. Вести, новости, доходившие
из Суходола, отрезвляли. Но не было долго вестей, не было ощущения буд-
ничной суходольской жизни - и начинал казаться Суходол таким прекрасным,
таким желанным, что не хватало сил терпеть одиночество и горе... Вдруг
явился Герваська. Он торопливо-резко вскинул ей все суходольские новос-
ти, в полчаса рассказал то, что другой не сумел бы и в день рассказать,
- вплоть до того, как он насмерть "толконул" деда, и твердо сказал:
- Ну, а теперь прощай довеку!
Он, прожигая ее, ошеломленную, своими глазищами, крикнул, выходя на
дорогу:
- А дурь из головы пора вон выбить! Он вот-вот женится, ты ему и в
любовницы не годишься... Образумься!
И она образумилась. Пережила страшные новости, пришла в себя - и об-
разумилась.
Дни потянулись после того мерно, скучно, как те богомолки, что шли и
шли по шоссе мимо хутора, вели, отдыхая, долгие беседы с ней, учили тер-
пению да надежде на Господа Бога, имя которого произносилось тупо, жа-
лобно, а пуще всего правилу: не думать.
- Думай не думай - по-нашему не будет, - говорили богомолки, перевя-
зывая лапти, морща измученные лица и расслабленно глядя в степную даль.
- У Господа Бога всего много... Сорви-ка ты нам, деушка, лучку украд-
кой...
А иные, как водится, и стращали - грехами, тем светом, сулили еще и
не такие беды и страхи. И однажды приснилось ей чуть не подряд два ужас-
ных сна. Все думала она о Суходоле, - трудно было сначала не думать-то!
- думала о барышне, о дедушке, о своем будущем, гадала, выйдет ли она
замуж, и если выйдет, то когда, за кого... Думы так незаметно перешли
однажды в сон, что совершенно явственно увидала она предвечернее время
знойного, пыльного, тревожно-ветреного дня и то, что бежит она на пруд с
ведрами - и вдруг видит на глинисто-сухом косогоре безобразного, голо-
вастого мужика-карлика в разбитых сапогах, без шапки, со всклоченными
ветром рыжими кудлами, в распоясанной, развевающейся огненно-красной ру-
бахе. "Дедушка! - крикнула она в тревоге и ужасе. - Ай пожар?" - "До
шпенту все слетит сейчас! - тоже криком, заглушаемым горячим ветром,
отозвался карлик. - Туча идет несказанная! И думать не моги замуж соби-
раться!" - А другой сон был и того страшнее: стояла она будто бы в пол-
день в жаркой пустой избе, припертая кем-то снаружи, замирала, ждала че-
го-то - и вот выпрыгнул из-за печки громадный серый козел, вскинулся на
дыбы и прямо к ней, непристойно возбужденный, с горящими, как уголья,
радостно-бешеными и молящими глазами. "Я твой жених!" - крикнул он чело-
вечьим голосом, быстро и неловко подбегая, мелко топоча маленькими зад-
ними копытцами - и с размаху упал ей на грудь передними...
Вскакивая после таких снов на своей постели в сенцах, чуть не умирала
она от сердцебиения, от страха темноты и мысли, что не к кому кинуться
ей.
- Господи Исусе, - скороговоркой шептала она.- Матушка Царица Небес-
ная! Угодники божий!
Но оттого, что все угодники представлялись ей коричневыми и безглавы-
ми, как Меркурий, делалось еще страшнее.
Когда же стала она обдумывать сны, то в голову стало приходить, что
девичьи годы ее кончены, что судьба ее уже определилась,- недаром выпало
ей на долю нечто необычное, любовь к барину! - что ждут ее еще какие-то
испытания, что надо подражать хохлам в сдержанности, а богомолкам - в
простоте и смирении. И так как любят суходольны играть роли, внушать се-
бе непреложность того, что будто бы должно быть, хотя сами же они и вы-
думывают это должное, то взяла на себя роль и Наташка.
VIII
У нее ноги отнялись от радости, когда, выскочив на порог накануне
Петрова дня, поняла она, что Бодуля - за нею, когда увидала она запылен-
ную, растрепанную суходолвскую телегу, увидала рваную шапку на лохматой
голове Бодули, его выцветшую на солнце путаную бороду, его лицо, усталое
и возбужденное, до времени состарившееся и безобразное, даже непонятное
какое-то в убожестве и несоразмерности черт, увидала знакомого кобеля,
тоже лохматого, имеющего какое-то сходство не только с Бодулей, но со
всем Суходолом, - мутно-серого на спине, а спереди, с груди, с гус-
то-опушенной шеи, точно прокопченного темным дымом курной избы. Но она
быстро овладела собою. Бодуля по пути домой плел, что в голову влезет, о
Крымской войне, то как будто радовался ей, то сокрушался, и Наташка рас-
судительно говорила:
- Что ж, видно, надобно окоротить их, французов-то...
Весь долгий день на пути к Суходолу прошел в жутком ощущении - смот-
реть новыми глазами на старое, знакомое, переживать, приближаясь к род-
ному углу, прежнюю самое себя, замечать перемены, узнавать встречных.
При повороте в Суходол с большой дороги, на парах, заросших сергибусом,
бегал третьяк жеребенок: мальчишка, став на веревочный повод босой но-
гой, уцепился за шею жеребенка и силился закинуть другую на спину, а же-
ребенок не давайся, бегал, тряс его. И Наташка радостно взволновалась,
признав в мальчишке Фомку Пантюхина. Повстречался столетний Назарушка,
сидевший в пустой телеге уже не по-мужичьи, а по-бабьи, - с прямо вытя-
нутыми ногами, - с напряженно, высоко и слабосильно поднятыми плечами, с
бесцветными, жалко-грустными глазами, исхудевший до того, что "нечего в
гроб положить", без шапки и в длинной ветхой рубахе, сизой от золы, от
постоянного лежания в печке. И опять содрогнулось сердце, - вспомнилось,
как года три тому назад добрейший и беззаботнейший Аркадий Петрович хо-
тел пороть этого Назарушку, пойманного на огороде с хвостиком редьки и
плакавшего среди дворни, окружившей его, еле живого от страха, и с хохо-
том кричавшей:
- Нет, дед, не калянься: видно, уж придется подгузники скидывать! Не
минуешь!
А как забилось сердце, когда увидала она выгон, ряд изб - и усадьбу:
сад, высокую крышу дома, задние стены людских, амбаров, конюшен. Желтое
ржаное поле, полное васильков, вплотную подходило к этим стенам, к
бурьянам, татаркам; чей-то белый в коричневых пятнах теленок тонул среди
овсов, стоял в них, объедая кисти. Все вокруг было мирно, просто, обычно
- все необычнее, все тревожнее становилось только в ее уме, который и
совсем помутился, когда шибко покатила телега по широкому двору, белев-
шему спящими борзыми, как погост камнями, когда, впервые после двухлет-
него пребывания в избе, вошла она в прохладный дом, так знакомо пахнущий
восковыми свечами, липовым цветом, буфетной, казацким седлом Аркадия
Петровича, валявшимся на лавке в прихожей, опустевшими перепелиными
клетками, висевшими над окном, - и робко взглянула на Меркурия, перене-
сенного из дедушкиных покоев в угол прихожей...
По-прежнему весело озарен был сумрачный зал солнцем, светившим из са-
да в маленькие окна. Цыпленок, неизвестно зачем попавший в дом, сиротли-
во пищал, бродя по гостиной. Липовый цвет сох и благоухал на горячих,
ярких подоконниках... Казалось, - все старое, что окружало ее, помолоде-
ло, как всегда бывает это в домах после покойника. Во всем, во всем - и
особенно в запахе цветов - чувствовалась часть ее собственной души, ее
детства, отрочества, первой любви. И жаль было выросших, умерших, изме-
нившихся - самое себя, барышню. Выросли ее сверстники и сверстницы. Мно-
гие старики и старухи, качавшие от дряхлости головами и порою тупо выг-
лядывавшие с порогов людских на мир божий, навсегда исчезли из этого ми-
ра. Исчезла Дарья Устиновна. Исчез дедушка, так по-детски боявшийся
смерти, думавший, что смерть будет овладевать им медленно, приуготовляя
его к страшному часу, и так неожиданно, молниеносно скошенный ее косою.
И не верилось, что нет его, что под могильным бугром возле церкви села
Черкизова истлел именно он. Не верилось, что эта черная, худая, востро-
носая женщина, то равнодушная, то бешеная, то тревожно-болтливая и отк-
ровенная с ней, как с равной, то вырывающая ей волосы, - барышня Тонеч-
ка. Непонятно было, почему хозяйствует в доме какая-то Клавдия Марковна,
маленькая, крикливая, с черными усиками... Раз робко заглянула Наташка в
ее спальню, увидала роковое зеркальце в серебряной оправе - и сладостно
прихлынули к ее сердцу все ее прежние страхи, радости, нежность, ожида-
ние стыда и счастья, запах росистых лопухов на вечерней заре... Но все
чувства, все помыслы затаивала, подавляла она в себе. Старая, старая су-
ходольская кровь текла в ней! Слишком пресный хлеб ела она с того суг-
линка, что окружал Суходол. Слишком пресную воду пила из тех прудов, что
изрыли ее деды в русле иссякнувшей речки. Не пугали ее изнуряющие будни
- пугало необычное. Не страшила даже смерть; но в трепет приводили сны,
ночная темнота, буря, гром и - огонь. Как ребенка под сердцем, носила
она смутное ожидание каких-то неминуемых бед...
Это ожидание старило ее. Да и неустанно внушала она себе, что моло-
дость миновала, во всем искала доказательства тому. И не сровнялось года
с приезда ее в Суходол, как уже следа не осталось от того молодого
чувства, с которым перешагнула она порог суходольского дома.
Родила Клавдия Марковна. Федосью-птичницу произвели в няньки - и Фе-
досья, женщина еще молодая, надела темное старушечье платье, стала сми-
ренной, богобоязненной. Еще едва таращил молочные бессмысленные глазки,
пускал пузырями слюну, беспомощно падал вперед, одолеваемый тяжестью
собственной головы, и свирепо орал новый Хрущев. А его уже называли бар-
чуком, - уже слышались из детской старые, старые причитания:
- Вон он, вон он, старик-то с мешком... Старик, старик! Не ходи к
нам, мы не дадим тебе барчука, он не будет кричать...
И Наташка подражала Федосье, считая себя тоже нянькой - нянькой и
подругой больной барышни. Зимой умерла Ольга Кирилловна - и она выпроси-
лась ехать со старухами, доживавшими свой век в людских, на похороны,
ела там кутью, которая внушала ей отвращение своим пресным и приторным
вкусом, а воротясь в Суходол, с умилением рассказывала, что лежала бары-
ня "почесть совсем как живая", хотя даже старухи не решались глядеть на
гроб с этим чудовищным телом.
А весной привозили к барышне колдуна из села Чермашного, знаменитого
Клима Ерохина, благообразного, богатого однодворца, с сивой большой бо-
родой, с сивыми кудрями, расчесанными на прямой ряд, очень дельного хо-
зяина и очень разумного, простого в речах обычно, но преображавшегося в
волхва возле болящих. На редкость крепка и опрятна была его одежда -
поддевка из сермяги железного цвета, красная подпояска, сапоги. Хитры и
зорки были его маленькие глаза, истово искал он ими образа, осторожно,
немного согнув свой ладный стан, входил он в дом, деловито начинал раз-
говор. Говорил он сперва о хлебах, о дождях и засухе, потом долго, акку-
