Точно в лад с ним, тяжелые железные задвижки и вверху и внизу висели на
тяжелых половинках дверей. Доски пола в зале были непомерно широки, тем-
ны и скользки, окна малы, с подъемными рамами. По залу, уменьшенному
двойнику того самого, где Хрущевы садились за стол с татарками, мы прош-
ли в гостиную. Тут, против дверей на балкон, стояло когда-то фортепиано,
на котором играла тетя Тоня, влюбленная в офицера Войткевича, товарища
Петра Петровича. А дальше зияли раскрытые двери в диванную, в угольную,
- туда, где были когда-то дедушкины покои...
Вечер же был сумрачный. В тучах, за окраинами вырубленного сада, за
полуголой ригой и серебристыми тополями, вспыхивали зарницы, раскрывав-
шие на мгновение облачные розово-золотистые горы. Ливень, верно, не зах-
ватил Трошина леса, что темнел далеко за садом, на косогорах за оврага-
ми. Оттуда доходил сухой, теплый запах дуба, мешавшийся с запахом зеле-
ни, с влажным мягким ветром, пробегавшим по верхушкам берез, уцелевших
от аллеи, по высокой крапиве, бурьянам и кустарникам вокруг балкона. И
глубокая тишина вечера, степи, глухой Руси царила надо всем...
- Чай кушать пожалуйте-с,- окликнул нас негромкий голос.
Это была она, участница и свидетельница всей этой жизни, главная ска-
зительница ее, Наталья. А за ней, внимательно глядя сумасшедшими глаза-
ми, немного согнувшись, церемонно скользя по темному гладкому полу, под-
вигалась госпожа ее. Шлыка она не сняла, но вместо халата на ней было
теперь старомодное барежевое платье, на плечи накинута блекло-золотистая
шелковая шаль.
- Ou etes-vous, mes enfants? - жантильно улыбаясь, кричала она, и го-
лос ее, четкий и резкий, как голос попугая, странно раздавался в пустых
черных горницах...
III
Как в Наталье, в ее крестьянской простоте, во всей ее прекрасной и
жалкой душе, порожденной Суходолом, было очарование и в суходольской ра-
зоренной усадьбе.
Пахло жасмином в старой гостиной с покосившимися полами. Сгнивший,
серо-голубой от времени балкон, с которого, за отсутствием ступенек, на-
до было спрыгивать, тонул в крапиве, бузине, бересклете. В жаркие дни,
когда его пекло солнце, когда были отворены осевшие стеклянные двери и
веселый отблеск стекла передавался в тусклое овальное зеркало, висевшее
на стене против двери, все вспоминалось нам фортепиано тети Тони, ког-
да-то стоявшее под этим зеркалом. Когда-то играла она на нем, глядя на
пожелтевшие ноты с заглавиями в завитушках, а он стоял сзади, крепко
подпирая талию левой рукой, крепко сжимая челюсти и хмурясь. Чудесные
бабочки - и в ситцевых пестреньких платьицах, и в японских нарядах, и в
черно-лиловых бархатных шалях - залетали в гостиную. И перед отъездом он
с сердцем хлопнул однажды ладонью по одной из них, трепетно замиравшей
на крышке фортепиано. Осталась только серебристая пыль. Но, когда девки,
по глупости, через несколько дней стерли ее, с тетей Тоней сделалась ис-
терика. Мы выходили из гостиной на балкон, садились на теплые доски - и
думали, думали. Ветер, пробегая по саду, доносил до нас шелковистый ше-
лест берез с атласно-белыми, испещренными чернью стволами и широко рас-
кинутыми зелеными ветвями, ветер, шумя и шелестя, бежал с полей - и зе-
лено-золотая иволга вскрикивала резко и радостно, колом проносясь над
белыми цветами за болтливыми галками, обитавшими с многочисленным
родством в развалившихся трубах и в темных чердаках, где пахнет старыми
кирпичами и через слуховые окна полосами падает на бугры серо-фиолетовой
золы золотой свет; ветер замирал, сонно ползали пчелы по цветам у балко-
на, совершая свою неспешную работу, - и в тишине слышался только ровный,
струящийся, как непрерывный мелкий дождик, лепет серебристой листвы то-
полей... Мы бродили по саду, забирались в глушь окраин. Там, на этих ок-
раинах, слившихся с хлебами, в прадедовской бане с провалившимся потол-
ком, в той самой бане, где Наталья хранила украденное у Петра Петровича
зеркальце, жили белые трусы. Как они мягко выпрыгивали на порог, как
странно, шевеля усами и раздвоенными губами, косили они далеко расстав-
ленные, выпученные глаза на высокие татарки, кусты белены и заросли кра-
пивы, глушившей терн и вишенник! А в полураскрытой риге жил филин. Он
сидел на перемете, выбрав место посумрачнее, торчком подняв уши, выкатив
желтые слепые зрачки - и вид у него был дикий, чертовский. Опускалось
солнце далеко за садом, в море хлебов, наступал вечер, мирный и ясный,
куковала кукушка в Трошином лесу, жалобно звенели где-то над лугами жа-
лейки старика-пастуха Степы... Филин сидел и ждал ночи. Ночью все спало
- и поля, и деревня, и усадьба. А филин только и делал, что ухал и пла-
кал. Он неслышно носился вкруг риги, по саду, прилетал к избе тети Тони,
легко опускался на крышу - и болезненно вскрикивал... Тетя просыпалась
на лавке у печки.
- Исусе сладчайший, помилуй мя, - шептала она, вздыхая.
Мухи сонно и недовольно гудели по потолку жаркой, темной избы. Каждую
ночь что-нибудь будило их. То корова чесалась боком о стену избы; то
крыса пробегала по отрывисто звенящим клавишам фортепиано и, сорвавшись,
с треском падала в черепки, заботливо складываемые тетей в угол; то ста-
рый черный кот с зелеными глазами поздно возвращался откуда-то домой и
лениво просился в избу; или же прилетал вот этот филин, криками своими
пророчивший беду. И тетя, пересиливая дремоту, отмахиваясь от мух, в
темноте лезших в глаза, вставала, шарила по лавкам, хлопала дверью - и,
выйдя на порог, наугад запускала вверх, в звездное небо, скалку. Филин,
с шорохом, задевая крыльями солому, срывался с крыши - и низко падал ку-
да-то в темноту. Он почти касался земли, плавно доносился до риги и,
взмыв, садился на ее хребет. И в усадьбу опять доносился его плач. Он
сидел, как будто что-то вспоминая, - и вдруг испускал вопль изумления;
смолкал - и внезапно принимался истерически ухать, хохотать и взвизги-
вать; опять смолкал - и разражался стонами, всхлипываниями, рыданиями...
А ночи, темные, теплые, с лиловыми тучками, были спокойны, спокойны.
Сонно бежал и струился лепет сонных тополей. Зарница осторожно мелькала
над темным Трошиным лесом - и тепло, сухо пахло дубом. Возле леса, над
равнинами овсов, на прогалине неба среди туч, горел серебряным треу-
гольником, могильным голубцом Скорпион...
Поздно возвращались мы в усадьбу. Надышавшись росой, свежестью степи,
полевых цветов и трав, осторожно поднимались мы на крыльцо, входили в
темную прихожую. И часто заставали Наталью на молитве перед образом Мер-
курия. Босая, маленькая, поджав руки, стояла она перед ним, шептала
что-то, крестилась, низко кланялась ему, невидному в темноте, - и все
это так просто, точно беседовала она с кем-то близким, тоже простым,
добрым, милостивым.
- Наталья? - тихо окликали мы.
- Я-с? - тихо и просто отзывалась она, прерывая молитву.
- Что же ты не спишь до сих пор?
- Да авось еще в могиле-с наспимся...
Мы садились на коник, раскрывали окно; она стояла, поджав руки. Та-
инственно мелькали зарницы, озаряя темные горницы; перепел бил где-то
далеко в росистой степи. Предостерегающе-тревожно крякала проснувшаяся
на пруде утка...
- Гуляли-с?
- Гуляли.
- Что ж, дело молодое... Мы, бывалыча, так-то все ночи напролет про-
гуливали... Одна заря выгонит, другая загонит...
- Хорошо жилось прежде?
- Хорошо-с...
И наступало долгое молчание.
- Чего это, нянечка, филин кричит? - говорила сестра.
- Не судом кричит-с, пропасти на него нету. Хоть бы из ружья постра-
щать. А то прямо жуть, все думается: либо к беде какой? И все барышню
пугает. А она ведь до смерти пуглива!
- А как захворала она?
- Да известно-с: все слезы, слезы, тоска... Потом молиться зачали...
Да все лютее с нами, с девками, да все сердитей с братцами...
И, вспоминая арапники, мы спрашивали:
- Не дружно, значит, жили?
- Куда как дружно! А уж особливо после того, как заболели-то оне, как
дедушка померли, как вошли в силу молодые господа и женился покойник
Петр Петрович. Горячие все были - чистый порох!
- А пороли дворовых часто?
- Этого у нас и в заведенье не было-с. Я как провинилась-то! А и бы-
ло-то всего-навсего, что приказали Петр Петрович голову мне овечьими
ножницами оболванить, затрапезную рубаху надеть да на хутор отправить...
- А чем же ты провинилась?
Но ответ далеко не всегда следовал прямой и скорый. Рассказывала На-
талья порою с удивительной прямотой и тщательностью; но порою запина-
лась, что-то думала; потом легонько вздыхала, и по голосу, не видя лица
в сумраке, мы понимали, что она грустно усмехается:
- Да тем и провинилась... Я ведь уж сказывала... Молода-глупа была-с.
"Пел на грех, на беду соловей во саду..." А, известно, дело мое было де-
вичье...
Сестра ласково спросила ее:
- Ты уж скажи, нянечка, стихи эти до конца.
И Наталья смущалась.
- Это не стихи-с, а песня... Да я ее и не упомню-с теперь.
- Неправда, неправда!
- Ну, извольте-с...
И скороговоркой кончала:
- "Как на грех, на беду..." То бишь: "Пел на грех, на беду соловей во
саду - песню томную... Глупой спать не давал - в ночку темную..."
Пересиливая себя, сестра спрашивала:
- А ты очень была влюблена в дядю? И Наталья тупо и кратко шептала:
- Очень-с.
- Ты всегда поминаешь его на молитве?
- Всегда-с.
- Ты, говорят, в обморок упала, когда тебя везли в Сошки?
- В оморок-с. Мы, дворовые, страшные нежные были... жидки на распра-
ву... не сравнять же с серым однодворцем! Как повез меня Евсей Бодуля,
отупела я от горя и страху... В городе чуть не задохнулась с непривычки.
А как выехали в степь, таково мне нежно да жалостно стало! Метнулся офи-
цер навстречу, похожий на них,- крикнула я, да и замертво! А пришедчи в
себя, лежу этак в телеге и думаю: хорошо мне теперь, ровно в царстве не-
бесном!
- Строг он был?
- Не приведи господи!
- Ну, а все-таки своенравнее всех тетя была?
- Оне-с, оне-с. Докладываю же вам: их даже к угоднику возили. Натер-
пелись мы страсти с ними! Им бы жить да поживать теперь, как надобно, а
оне погордилися, да и тронулись... Как любил их Войткевич-то! Ну, да вот
поди ж ты!
- Ну, а дедушка?
- Те что ж? Те слабы умом были. А, конечно, и с ними случалось. Все в
ту пору были пылкие... Да зато прежние-то господа нашим братом не брез-
говали. Бывалыча, папаша ваш накажут Герваську в обед, - энтого и следо-
вало! - а вечером, глядь, уж на дворне жируют, на балалайках с ним жун-
дят...
- А скажи,- он хорош был, Войткевич-то? Наталья задумывалась.
- Нет-с, не хочу соврать: вроде калмыка был. А сурьезный, настойчи-
вый. Все стихи ей читал, все напугивал: мол, помру и приду за тобой...
- Ведь и дед от любви с ума сошел?
- Те по бабушке. Это дело иное, сударыня. Да и дом у нас был сумра-
чен, - не веселый, бог с ним. Вот извольте послушать мои глупые слова...
И неторопливым шепотом начинала Наталья долгое, долгое повествова-
ние...
IV
Если верить преданиям, прадед наш, человек богатый, только под ста-
рость переселился из-под Курска в Суходол: не любил наших мест, их глу-
ши, лесов. Да, ведь это вошло в пословицу: "В старину везде леса бы-
ли..." Люди, пробиравшиеся лет двести тому назад по нашим дорогам, про-
бирались сквозь густые леса. В лесу терялись и речка Каменка, и те вер-
хи, где протекала она, и деревня, и усадьба, и холмистые поля вокруг.
Однако уже не то было при дедушке. При дедушке картина была иная: полус-
тепной простор, голые косогоры, на полях - рожь, овес, греча, на большой
дороге - редкие дуплистые ветлы, а по суходольскому верху - только белый
голыш. От лесов остался один Трошин лесок. Только сад был, конечно, чу-
десный: широкая аллея в семьдесят раскидистых берез, вишенники, тонувшие
