в крапиве, дремучие заросли малины, акации, сирени и чуть не целая роща
серебристых тополей на окраинах, сливавшихся с хлебами. Дом был под со-
ломенной крышей, толстой, темной и плотной. И глядел он на двор, по сто-
ронам которого шли длиннейшие службы и людские в несколько связей, а за
двором расстилался бесконечный зеленый выгон и широко раскидывалась
барская деревня, большая, бедная и - беззаботная.
- Вся в господ-с! - говорила Наталья.- И господа беззаботны были - не
хозяйственны, не жадны. Семен Кириллыч, братец дедушки, разделялись с
нами: себе взяли что побольше да полутче, престольную вотчину, нам
только Сошки, Суходол да четыреста душ прикинули. А из четырех-то сот
чуть не половина разбежалася...
Дедушка Петр Кириллыч умер лет сорока пяти. Отец часто говорил, что
помешался он после того, как на него, заснувшего на ковре в саду, под
яблоней, внезапно сорвавшийся ураган обрушил целый ливень яблок. А на
дворне, по словам Натальи, объясняли слабоумие деда иначе: тем, что тро-
нулся Петр Кириллыч от любовной тоски после смерти красавицы бабушки,
что великая гроза прошла над Суходолом перед вечером того дня. И доживал
Петр Кириллыч, - сутулый брюнет, с черными, внимательно-ласковыми глаза-
ми, немного похожий на тетю Тоню, - в тихом помешательстве. Денег, по
словам Натальи, прежде не знали, куда девать, и вот он, в сафьяновых са-
пожках и пестром архалуке, заботливо и неслышно бродил по дому и, огля-
дываясь, совал в трещины дубовых бревен золотые.
- Это я для Тонечки в приданое,- бормотал он, когда захватывали его.
- Надежнее, друзья мои, надежнее... Ну, а за всем тем - воля ваша: не
хочете - я не буду...
И опять совал. А не то переставлял тяжелую мебель в зале, в гостиной,
все ждал чьего-то приезда, хотя соседи почти никогда не бывали в Суходо-
ле; или жаловался на голод, и сам мастерил себе тюрю - неумело толок и
растирал в деревянной чашке зеленый лук, крошил туда хлеб, лил густой
пенящийся суровец и сыпал столько крупной серой соли, что тюря оказыва-
лась горькой и есть ее было не под силу. Когда же, после обеда, жизнь в
усадьбе замирала, все разбредались по излюбленным углам и надолго засы-
пали, не знал куда деваться одинокий, даже по ночам мало спавший Петр
Кириллыч. И, не выдержав одиночества, начинал заглядывать в спальни,
прихожие, девичьи и осторожно окликать спящих:
- Ты спишь, Аркаша? Ты спишь, Тонюша?
И, получив сердитый окрик: "Да отвяжитесь вы, ради бога, папенька!" -
торопливо успокаивал:
- Ну, спи, спи, душа моя. Я тебя будить не буду...
И уходил дальше, - минуя только лакейскую, ибо лакеи были народ очень
грубый,- а через десять минут снова появлялся на пороге и снова еще ос-
торожнее окликал, выдумывая, что по деревне кто-то проехал с ямщицкими
колокольчиками, - "уж не Петенька ли из полка в побывку", - или что за-
ходит страшная градовая туча.
- Они, голубчики, уж очень грозы боялись, - рассказывала Наталья. -
Я-то еще девчонкой простоволосой была, ну, а все-таки помню-с. Дом у нас
какой-то черный был... невеселый, господь с ним. А день летом - год.
Дворни девать было некуды... одних лакеев пять человек... Да, известно,
започивают после обеда молодые господа, а за ними и мы, холопы верные,
слуги примерные. И тут уж Петр Кириллыч не приступайся к нам, - особливо
к Герваське. "Лакеи! Лакеи! Вы спите?" А Герваська подымет голову с ла-
ря, да и спрашивает: "А хочешь, я тебе сейчас крапивы в мотню набью?" -
"Да ты кому ж это говоришь-то, бездельник ты этакий?" - "Домовому, су-
дарь: спросонья..." Ну вот, Петр Кириллыч и пойдут опять по залу, по
гостиной и все в окна, в сад заглядывают: не видно ли тучи? А грозы, и
правда, куда как часто в старину сбирались. Да и грозы-то великие. Как,
бывалыча, дело после обеда, так и почнет орать иволга, и пойдут из-за
саду тучки... потемнеет в доме, зашуршит бурьян да глухая крапива, поп-
рячутся индюшки с индюшатами под балкон... прямо жуть, скука-с! А они,
батюшка, вздыхают, крестятся, лезут свечку восковую у образов зажигать,
полотенце заветное с покойника прадедушки вешать, - боялась я того поло-
тенца до смерти! - али ножницы за окошко выкидывают. Это уж первое де-
ло-с, ножницы-то: очень хорошо против грозы...
Было веселее в суходольском доме, когда жили в нем французы, - сперва
какой-то Луи Иванович, мужчина в широчайших, книзу узких панталонах, с
длинными усами и мечтательными голубыми глазами, накладывавший на лысину
волосы от уха к уху, а потом пожилая, вечно зябнувшая мадмазель Сизи, -
когда по всем комнатам гремел голос Луи Ивановича, оравшего на Аркашу:
"Идьите и больше не вернитесь!" - когда слышалось в классной: "Maitre
corbeau sur un arbre perche"1 и на фортепиано училась Тонечка. Восемь
лет жили французы в Суходоле, оставались в нем, чтобы не скучно было
Петру Кириллычу, и после того, как увезли детей в губернский город, по-
кинули же его перед самым возвращением их домой на третьи каникулы. Ког-
да прошли эти каникулы, Петр Кириллыч уже никуда не отправил ни Аркашу,
ни Тонечку: достаточно было, по его мнению, отправить одного Петеньку. И
дети навсегда остались и без ученья и без призора... Наталья говаривала:
- Я-то была моложе их всех. Ну, а Герваська с папашей вашим почти од-
нолетки были и, значит, первые друзья-приятели-с. Только, правда гово-
рится, - волк коню не свойственник. Подружились они это, поклялись в
дружбе на вечные времена, поменялись даже крестами, а Герваська вскорос-
ти же и начереди: чуть было вашего папашу в пруде не утопил! Коростовый
был, а уж на каторжные затеи мастер. "Что ж, - говорит раз барчуку, - ты
подрастете, будете меня пороть?" - "Буду". - "Ан нет". - "Как так?" - "А
так..." И надумал: стояла у нас бочка над прудами, на самом косогоре, а
он и заприметь ее, да и подучи Аркадь Петровича залезть в нее и пока-
титься вниз. "Перва, говорит, ты, барчук, прожжете, а там я..." Ну, а
барчук-то и послушайся: залез, толкнулся, да как пошел греметь под гору,
в воду, как пошел... Матушка Царица Небесная! Только пыль столбом завих-
рилась!.. Уж спасибо вблизи пастухи оказалися...
Пока жили французы в суходольском доме, дом сохранял еще жилой вид.
При бабушке еще были в нем и господа, и хозяева, и власть, и подчинение,
и парадные покои, и семейные, и будни, и праздники. Видимость всего это-
го держалась и при французах. Но французы уехали, и дом остался совсем
без хозяев. Пока дети были малы, на первом месте был как будто Петр Ки-
риллыч. Но что он мог? Кто кем владел: он дворовыми или дворовые им?
Фортепиано закрыли, скатерть с дубового стола исчезла, - обедали без
скатерти и когда попало, в сенцах проходу не было от борзых собак. Забо-
титься о чистоте стало некому, - и темные бревенчатые стены, темные полы
и потолки, темные тяжелые двери и притолки, старые образа, закрывавшие
своими суздальскими ликами весь угол в зале, скоро и совсем почернели.
По ночам, особеннее в грозу, когда бушевал под дождем сад, поминутно
озарялись в зале лики образов, раскрывалось, распахивалось над садом
дрожащее розово-золотое небо, а потом, в темноте, с треском раскалыва-
лись громовые удары, - по ночам в доме было страшно. А днем - сонно,
пусто и скучно. С годами Петр Кириллыч все слабел, становился все неза-
метнее, хозяйкой же дома являлась дряхлая Дарья Установив, кормилица де-
душки. Но власть ее почти равнялась его власти, а староста Демьян не
вмешивался в управление домом: он знал только полевое хозяйство, с лени-
вой усмешкой говоря иногда: "Что ж, я своих господ не обиждаю..." Отцу,
юноше, не до Суходола было: его с ума сводила охота, балалайка, любовь к
Герваське, который числился в лакеях, но по целым дням пропадал с ним на
каких-то Мещерских болотцах или в каретном сарае за изучением балалаеч-
ных и жалеечных хитростей.
- Так уж мы и знали-с, - говорила Наталья, - в доме только почивают.
А не почивают, - значит, либо на деревне, либо в каретном, либо на охо-
те: зимою - зайцы, осенью - лисицы, летом - перепела, утки либо дряхвы;
сядут на дрожки беговые, перекинут ружьецо за плечи, кликнут Дианку, да
и с господом: нынче на Середнюю мельницу, завтра на Мещерские, после-
завтра на степя. И все с Герваськой. Тот первый коновод всему был, а
прикидывался, что это барчук его таскает. Любил его, врага своего, Ар-
кадь Петрович истинно как брата, а он, чем дальше, тем все злей измывал-
ся над ним. Бывалыча, скажут: "Ну, давай, Гервасий, на балалайках! Выучи
ты меня, за ради бога, "Закатилось солнце красное за лес...". А Гер-
васька посмотрит на них, пустит в ноздри дым и этак с усмешечкой: "Поце-
луйте перва ручку у меня". Побелеют весь Аркадь Петрович, вскочут с мес-
та, бац его, что есть силы, по щеке, а он только головой мотнет и еще
черней сделается, насупится, как разбойник какой. "Встать, негодяй!"
Встанет, вытянется, как борзой, портки плисовые висят... молчит. "Проси
прощенья". - "Виноват, сударь". А барчук задвохнутся - и уж не знают,
что дальше сказать. "То-то "сударь"! - кричат. - Я, мол, норовлю с то-
бой, с негодяем, как с равным обойтиться, я, мол, иной раз думаю: я для
него души не пожалею... А ты что? Ты нарочно меня озлобляешь?"
- Диковинное дело! - говорила Наталья. - Над барчуком и дедушкой Гер-
васька измывался, -а надо мной - барышня. Барчук, - а, по правде-то ска-
зать, и сами дедушка, - в Герваське души не чаяли, а я - в ней... как из
Сошек-то вернулась я да маленько образумилась посля своей провинности...
V
С арапниками садились за стол уже после смерти дедушки, после бегства
Герваськи и женитьбы Петра Петровича, после того, как тетя Тоня, тронув-
шись, обрекла себя в невесты Иисусу сладчайшему, а Наталья возвратилась
из этих самых Сошек. Тронулась же тетя Тоня и в ссылке побывала Наталья
- из-за любви.
Скучные, глухие времена дедушки сменились временами молодых господ.
Возвратился в Суходол Петр Петрович, неожиданно для всех вышедший в отс-
тавку. И приезд его оказался гибельным и для Натальи и для тети Тони.
Они обе влюбились. Не заметили, как влюбились. Им казалось сперва,
что "просто стало веселее жить".
Петр Петрович повернул на первых порах жизнь в Суходоле на новый лад
- на праздничный и барский. Он приехал с товарищем, Войткевичем, привез
с собой повара, бритого алкоголика, с пренебрежением косившегося на по-
зеленевшие рубчатые формы для желе, на грубые ножи, вилки. Петр Петрович
желал показать себя перед товарищем радушным, щедрым, богатым - и делал
это неумело, по-мальчишески. Да он и был почти мальчиком, очень неясным
и красивым с виду, но по натуре резким и жестоким, мальчиком как будто
самоуверенным, но легко и чуть не до слез смущающимся, а потом надолго
затаивающим злобу на того, кто смутил его.
- Помнится, брат Аркадий, - сказал он за столом в первый же день сво-
его пребывания в Суходоле, - помнится, была у нас мадера недурная?
Дедушка покраснел, хотел что-то сказать, но не насмелился и только
затеребил на груди архалук. Аркадий Петрович изумился:
- Какая мадера?
А Герваська нагло поглядел на Петра Петровича и ухмыльнулся.
- Вы изволили забыть, сударь, - сказал он Аркадию Петровичу, даже и
не стараясь скрыть насмешки. - У нас, и правда, девать некуда было этой
самой мадеры. Да все мы, холопы, потаскали. Вино барское, а мы ее дуром,
заместо квасу.
- Это еще что такое? - крикнул Петр Петрович, заливаясь своим темным
румянцем. - Молчать!
Дедушка восторженно подхватил.
- Так, так, Петенька! Фора! - радостно, тонким голосом воскликнул он
и чуть не заплакал. - Ты и представить себе не можешь, как он меня унич-
тожает! Я уж не однажды думал: подкрадусь и проломлю ему голову толкачом
медным... Ей-богу, думал! Я ему кинжал в бок по эфес всажу!
А Герваська и тут нашелся.
