- Я, сударь, слышал, что за это больно наказывают, - возразил он, на-
супясь. - А то и мне все лезет в голову: пора барину в царство небесное!
Говорил Петр Петрович, что после такого неожиданно дерзкого ответа
сдержался он только ради чужого человека. Он сказал Герваське только од-
но: "Сию минуту выйди вон!" А потом даже устыдился своей горячности - и,
торопливо извиняясь перед Войткевичем, поднял на него с улыбкой те оча-
ровательные глаза, который долго не могли забыть все знавшие Петра Пет-
ровича.
Слишком долго не могла забыть этих глаз и Наталья.
Счастье ее было необыкновенно кратко - и кто бы мог думать, что раз-
решится оно путешествием в Сошки, самым замечательным событием всей ее
жизни?
Хутор Сошки цел и доныне, хотя уже давно перешел к тамбовскому купцу.
Это - длинная изба среди пустой равнины, амбар, журавль колодца и гумно,
вокруг которого бахчи. Таким, конечно, был хутор и в дедовские времена;
да мало изменился и город, что на пути к нему из Суходола. А провинилась
Наташка тем, что, совершенно неожиданно для самой себя, украла складное,
оправленное в серебро, зеркальце Петра Петровича.
Увидела она это зеркальце - и так была поражена красотой его,- как,
впрочем, и всем, что принадлежало Петру Петровичу,- что не устояла. И
несколько дней, пока не хватились зеркальца, прожила ошеломленная своим
преступлением, очарованная своей страшной тайной и сокровищем, как в
сказке об аленьком цветочке. Ложась спать, она молила Бога, чтобы скорее
прошла ночь, чтобы скорее наступило утро: празднично было в доме, кото-
рый ожил, наполнился чем-то новым, чудесным с приездом красавца барчука,
нарядного, напомаженного, с высоким красным воротом мундира, с лицом
смуглым, но нежным, как у барышни; празднично было даже в прихожей, где
спала Наташка и где, вскакивая с рундука на рассвете, она сразу вспоми-
нала, что в мире - радость, потому что у порога стояли, ждали чистки та-
кие легонькие сапожки, что их впору было царскому сыну носить; и всего
страшнее и праздничнее было за садом, в заброшенной бане, где хранилось
двойное зеркальце в тяжелой серебряной оправе, - за садом, куда, пока
еще все спали, по росистым зарослям, тайком бежала Наташка, чтоб насла-
диться обладанием своего сокровища, вынести его на порог, раскрыть при
жарком утреннем солнце и насмотреться на себя до головокруженья, а потом
опять скрыть, схоронить и опять бежать, прислуживать все утро тому, на
кого она и глаз поднять не смела, для кого она, в безумной надежде пон-
равиться, и заглядывалась-то в зеркальце.
Но сказка об аленьком цветочке кончилась скоро, очень скоро. Кончи-
лась позором и стыдом, которому нет имени, как думала Наташка... Кончи-
лась тем, что сам же Петр Петрович приказал остричь, обезобразить ее,
принаряжавшуюся, сурьмившую брови перед зеркальцем, создавшую какую-то
сладкую тайну, небывалую близость между ним и собой. Он сам открыл и
превратил ее преступление в простое воровство, в глупую проделку дворо-
вой девчонки, которую, в затрапезной рубахе, с лицом, опухшим от слез,
на глазах всей дворни, посадили на навозную телегу и, опозоренную, вне-
запно оторванную от всего родного, повезли на какой-то неведомый, страш-
ный хутор, в степные дали. Она уже знала: там, на хуторе, она должна бу-
дет стеречь цыплят, индюшек и бахчи; там она спечется на солнце, забытая
всем светом; там, как годы, будут долги степные дни, когда в зыбком ма-
реве тонут горизонты и так тихо, так знойно, что спал бы мертвым сном
весь день, если бы не нужно было слушать осторожный треск пересохшего
гороха, домовитую возню наседок в горячей земле, мирно-грустную перек-
личку индюшек, не следить за набегающей сверху, жуткой тенью ястреба и
не вскакивать, не кричать тонким протяжным голосом: "Шу-у!.." Там, на
хуторе, чего стоила одна старуха-хохлушка, получившая власть над ее
жизнью и смертью и, верно, уже с нетерпением поджидавшая свою жертву!
Единственное преимущество имела Наташка перед теми, которых везут на
смертную казнь: возможность удавиться. И только одно это и поддерживало
ее на пути в ссылку, - конечно, вечную, как полагала она.
На пути из конца в конец уезда чего только она не насмотрелась! Да не
до того ей было. Она думала или, скорее, чувствовала одно: жизнь конче-
на, преступление и позор слишком велики, чтобы надеяться на возвращение
к ней! Пока еще оставался возле нее близкий человек, Евсей Бодуля. Но
что будет, когда он сдаст ее с рук на руки хохлушке, переночует и уедет,
навеки покинет ее в чужой стороне? Наплакавшись, она захотела есть. И
Евсей, к удивлению ее, взглянул на это очень просто и, закусывая, разго-
варивал с ней так, как будто ничего не случилось. А потом она заснула -
и очнулась уже в городе. И город поразил ее только скукой, сушью, духо-
той да еще чем-то смутно-страшным, тоскливым, что похоже было на сон,
который не расскажешь. Запомнилось за этот день только то, что очень
жарко летом в степи, что бесконечнее летнего дня и длиннее больших дорог
нет ничего на свете. Запомнилось, что есть места на городских улицах,
выложенные камнями, по которым престранно гремит телега, что издалека
пахнет город железными крышами, а среди площади, где отдыхали и кормили
лошадь, возле пустых под вечер "обжорных" навесов, - пылью, дегтем, гни-
ющим сеном, клоки которого, перебитые с конским навозом, остаются на
стоянках мужиков. Евсей отпряг и поставил лошадь к телеге, к корму;
сдвинул на затылок горячую шапку, вытер рукавом пот и, весь черный от
зноя, ушел в харчевню. Он строго-настрого приказал Наташке "поглядывать"
и, в случае чего, кричать на всю площадь. И Наташка сидела, не двигаясь,
не сводила глаз с купола тогда только что построенного собора, огромной
серебряной звездой горевшего где-то далеко за домами, - сидела до тех
пор, пока не вернулся жующий, повеселевший Евсей и не стал, с калачом
под мышкой, снова заводить лошадь в оглобли.
- Припоздали мы с тобой, королевишна, маленько! - оживленно бормотал
он, обращаясь не то к лошади, не то к Наташке. Ну, да авось не удавят!
Авось не на пожар... Я и назад гнать не стану, - мне, брат, барская ло-
шадь подороже твоего хайла, - говорил он, уже разумея Демьяна. - Разинул
хайло: "Ты у меня смотри! Я, в случае чего, догляжусь, что у тебя в
портках-то..." А-ах! - думаю... Взяла меня обида поперек живота! С меня,
мол, господа, и те еще не спускали порток-то... не тебе чета, чернонёбо-
му. - "Смотри!" - А чего мне смотреть? Авось не дурей тебя. Захочу - и
совсем не ворочусь: девку доправ-лю, а сам перекрещусь да потуда меня и
видели... Я и на девку-то дивуюсь: чего, дура, затужила? Ай свет клином
сошелся? Пойдут чумаки либо старчики какие мимо хуторя - только слово
сказать: в один мент за Ростовым-батюшкой очутишься... А там и поминай
как звали!
И мысль: "удавлюсь" - сменилась в стриженой голове Наташки мыслью о
бегстве. Телега заскрипела и закачалась. Евсей смолк и повел лошадь к
колодцу среди площади. Там, откуда приехали, опускалося солнце за
большой монастырский сад, и окна в желтом остроге, что стоял против мо-
настыря, через дорогу, сверкали золотом. И вид острога на минуту еще
больше возбудил мысль о бегстве. Вона, и в бегах живут! Только вот гово-
рят, что старчики выжигают ворованным девкам и ребятам глаза кипяченым
молоком и выдают их за убогеньких, а чумаки завозят к морю и продают на-
гайцам... Случается, что и ловят господа своих беглых, забивают их в
кандалы, в острог сажают... Да авось и в остроге не быки, а мужики, как
говорит Герваська!
Но окна в остроге гасли, мысли путались, - нет, бежать еще страшнее,
чем удавиться! Да смолк, отрезвел и Евсей.
- Припоздали, девка, - уже беспокойно говорил он, вскакивая боком на
грядку телеги.
И телега, выбравшись на шоссе, опять затряслась, забилась, шибко заг-
ремела по камням... "Ах, лучше-то всего было бы назад повернуть ее, - не
то думала, не то чувствовала Наташка, - повернуть, доскакать до Суходола
- и упасть господам в ноги!" Но Евсей погонял. Звезды за домами уже не
было. Впереди была белая голая улица, белая мостовая, белые дома - и все
это замыкалось огромным белым собором под новым беложестяным куполом, и
небо над ним стало бледно-синее, сухое. А там, дома, в это время уже ро-
са падала, сад благоухал свежестью, пахло из топившейся поварской; дале-
ко за равнинами хлебов, за серебристыми тополями на окраинах сада, за
старой заветной баней догорала заря, а в гостиной были отворены двери на
балкон, алый свет мешался с сумраком в углах, и желто-смуглая, черногла-
зая, похожая и на дедушку и на Петра Петровича барышня поминутно оправ-
ляла рукава легкого и широкого платья из оранжевого шелка, пристально
смотрела в ноты, сидя спиной к заре, ударяя по желтым клавишам, наполняя
гостиную торжественно-певучими, сладостно-отчаянными звуками полонеза
Огинского и как будто не обращая никакого внимания на стоявшего за нею
офицера - приземистого, темноликого, подпиравшего талию левой рукою и
сосредоточенно-мрачно следившего за ее быстрыми руками...
"У ней - свой, а у меня - свой", - не то думала, не то чувствовала
Наташка в такие вечера с замиранием сердца и бежала в холодный, росистый
сад, забивалась в глушь крапивы и остро пахнущих, сырых лопухов и стоя-
ла, ждала несбыточного, - того, что сойдет с балкона барчук, пойдет по
аллее, увидит ее и, внезапно свернув, приблизится к ней быстрыми шагами
- и она не проронит от ужаса и счастья ни звука...
А телега гремела. Город был вокруг, жаркий и вонючий, тот самый, что
представлялся прежде чем-то волшебным. И Наташка с болезненным удивлени-
ем глядела на разряженный народ, идущий взад и вперед по камням возле
домов, ворот и лавок с раскрытыми дверями... "И зачем поехал тут Евсей,
- думала она, - как решился он греметь тут телегой?"
Но проехали мимо собора, стали спускаться к мелкой реке по ухабистым
пыльным косогорам, мимо черных кузниц, мимо гнилых мещанских лачуг...
Опять знакомо запахло пресной теплой водой, илом, полевой вечерней све-
жестью. Первый огонек блеснул вдали, на противоположной горе, в одиноком
домишке близ шлагбаума... Вот и совсем выбрались на волю, переехали
мост, поднялись к шлагбауму - и глянула в глаза каменная, пустынная до-
рога, смутно белеющая и убегающая в бесконечную даль, в синь степной
свежей ночи. И лошадь пошла мелкой рысцой, а миновав шлагбаум, и совсем
шагом. И опять стало слышно, что тихо, тихо ночью и на земле и в небе,-
только где-то далеко плачет колокольчик. Он плакал все слышнее, все пе-
вучее и слился наконец с дружным топотом тройки, с ровным стуком бегущих
по шоссе и приближающихся колес... Тройкой правил вольный молодой ямщик,
а в бричке, уткнувши подбородок в шинель с капюшоном, сидел офицер. По-
равнявшись с телегой, на мгновение поднял он голову - и вдруг увидела
Наташка красный воротник, черные усы, молодые глаза, блеснувшие под кас-
кой, похожей на ведерко... Она вскрикнула, помертвела, потеряла созна-
ние...
Озарила ее безумная мысль, что это Петр Петрович, и, по той боли и
нежности, которая молнией прошла ее нервное дворовое сердце, она вдруг
поняла, чего она лишилась: близости к нему... Евсей кинулся поливать ее
стриженую, отвалившуюся голову водой из дорожного жбана.
Тогда она очнулась от приступа тошноты - и торопливо перекинула голо-
ву за грядку телеги. Евсей торопливо подложил под ее холодный лоб ла-
донь...
А потом, облегченная, озябнувшая, с мокрым воротом, лежала она на
спине и смотрела на звезды. Перепугавшийся Евсей молчал, думая, что она
уснула, - только головой покачивал, - и погонял, погонял. Телега тряс-
лась и убегала. А девчонке казалось, что у нее нет тела, что теперь у
нее - одна душа. И душе этой было "так хорошо, ровно в царстве небес-
