ней свежести. И все было неподвижно, успокоенно, почти торжественно.
Чуть показавшееся сзади, за деревней, солнце озаряло вершины картинной
аллеи, полуголых, осыпанных редким и мелким золотом, белоствольных бе-
рез, и прелестный, радостный, неуловимо-лиловатый тон был в этих белых с
золотом вершинах, сквозивших на лазури. Пробежала собака в холодной тени
под балконом, хрустя по сожженной морозом и точно солью осыпанной траве.
Хруст этот напомнил зиму - и, с удовольствием передернув плечами, дедуш-
ка вернулся в гостиную и, затаивая дыхание, стал передвигать, расстав-
лять тяжелую, рычащую по полу мебель, изредка поглядывая в зеркало, где
отражалось небо. Вдруг неслышно и быстро вошел Герваська - без казакина,
заспанный, "злой, как черт", как он сам же про себя рассказывал потом.
Он вошел и строго крикнул шепотом:
- Тише ты! Чего лезешь не в свое дело?
Дедушка поднял возбужденное лицо и, с той же нежностью, которая не
покидала его весь вчерашний день и всю ночь, шепотом ответил:
- Вот видишь, какой ты, Гервасий! Я простил тебя вчерась, а ты, за-
место благодарности барину...
- Надоел ты мне, слюнтяй, хуже осени! - перебил Герваська. - Пусти.
Дедушка со страхом взглянул на его затылок, еще более выступавший те-
перь над тонкой шеей, торчавшей из ворота белой рубахи, но вспыхнул и
загородил собою ломберный стол, который хотел тащить в угол.
- Ты пусти! - мгновение подумав, негромко крикнул он. - Это ты должен
уступить барину. Ты доведешь меня: я тебе кинжал в бок всажу!
- А! - досадливо сказал Герваська, блеснув зубами, - и наотмашь уда-
рил его в грудь.
Дедушка поскользнулся на гладком дубовом полу, взмахнул руками - и
как раз виском ударился об острый угол стола.
Увидя кровь, бессмысленно-раскосившиеся глаза и разинутый рот, Гер-
васька сорвал с еще теплой дедушкиной шеи золотой образок и ладанку на
заношенном шнуре... оглянулся, сорвал и бабушкино обручальное кольцо с
мизинца... Затем неслышно и быстро вышел из гостиной - и как в воду ка-
нул.
Единственным человеком из всего Суходола, видевшим его после этого,
была Наталья.
VII
Пока жила она в Сошках, произошло в Суходоле еще два крупных события:
женился Петр Петрович и отправились братья "Охотниками" в Крымскую кам-
панию.
Вернулась она только через два года: о ней забыли. И, вернувшись, не
узнала Суходола, как не узнал ее и Суходол.
В тот летний вечер, когда телега, присланная с барского двора, заск-
рипела возле хуторской хаты и Наташка выскочила на порог, Евсей Бодуля
удивленно воскликнул:
- Ужли это ты, Наташка?
- А то кто же? - ответила Наташка с чуть заметной улыбкой.
И Евсей покачал головою:
- Добре ты не хороша-то стала!
А стала она только не похожа на прежнюю: из стриженой девчонки, круг-
лоликой и ясноглазой, превратилась в невысокую, худощавую, стройную дев-
ку, спокойную, сдержанную и ласковую. Она была в плахте и вышитой сороч-
ке, хотя покрыта темным платочком по-нашему,. немного смугла от загара и
вся в мелких веснушках цвета проса. А Евсею, истому суходольцу, и темный
платок, и загар, и веснушки, конечно, казались некрасивыми.
На пути в Суходол Евсей сказал:
- Ну, вот, девка, и невестой ты стала. Хочется замуж-то?
Она только головой помотала:
- Нет, дядя Евсей, никогда не пойду.
- Это с какой же радости? - спросил Евсей и даже трубку изо рта вы-
нул.
И не спеша она пояснила: не всем же замужем быть; отдадут ее, верно,
барышне, а барышня обрекла себя Богу и, значит, замуж ее не пустит; да и
сны уж очень явственные снились ей не раз...
- Что ж ты видела? - спросил Евсей.
- Да так, пустое, - сказала она. - Напугал меня тогда Герваська до
смерти, наговорил новостей, раздумалась я... Ну, вот и снилось.
- А ужли правда, завтракал он у вас, Герваська-то?
Наташка подумала:
- Завтракал. Пришел и говорит: пришел я к вам от господ по большому
делу, только дайте сперва поесть мне. Ему и накрыли, как путному. А он
наелся, вышел из избы и мне моргнул. Я выскочила, он рассказал мне за
углом все дочиста, да и пошел себе...
- Да что ж ты хозяев-то не кликнула?
- Эко-ся. Он убить пригрозил. До вечера не велел сказывать. А им ска-
зал, - спать под анбар иду...
В Суходоле с большим любопытством глядела на нее вся дворня, приста-
вали с расспросами подруги и сверстницы по девичьей. Но и подругам отве-
чала она все так же кратко и точно любуясь какой-то ролью, взятой на се-
бя.
- Хорошо было, - повторяла она.
А раз сказала тоном богомолки:
- У Бога всего много. Хорошо было.
И просто, без промедлений вступила в рабочую, будничную жизнь, как бы
совсем не дивясь тому, что нет дедушки, что ушли молодые господа на вой-
ну "Охотниками", что барышня "тронулась" и бродит по комнатам, подражая
дедушке, что правит Суходолом новая, всем чужая барыня, - маленькая,
полная, очень живая, беременная...
Барыня крикнула за обедом:
- Позовите же сюда эту... как ее? - Наташку.
И Наташка быстро и неслышно вошла, перекрестилась, поклонилась в
угол, образам, потом барыне и барышне - и стала, ожидая расспросов и
приказаний. Расспрашивала, конечно, только барыня, - барышня, очень вы-
росшая, похудевшая, востроносая, глядя своими неправдоподобно-черными
глазами пристально-тупо, ни слова не проронила. Барыня же и определила
ее состоять при барышне. И она поклонилась и просто сказала:
- Слушаю-с.
Барышня, глядя все так же внимательно-равнодушно, внезапно кинулась
на нее вечером и, яростно раскосив глаза, жестоко и с наслаждением изор-
вала ей волосы - за то, что она неумело дернула с ее ноги чулок. Наташка
по-детски заплакала, но смолчала; а выйдя в девичью, сев на коник и вы-
бирая вырванные волосы, даже улыбнулась сквозь висевшие на ресницах сле-
зы.
- Ну, люта-а! - сказала она. - Трудно мне будет.
Барышня, проснувшись утром, долго лежала в постели, а Наташка стояла
у порога и, опустив голову, искоса поглядывала на ее бледное лицо.
- Что ж видела во сне? - спросила барышня так равнодушно, точно
кто-то другой говорил за нее.
Она ответила:
- Кажись, ничего-с.
И тогда барышня, опять так же внезапно, как вчера, вскочила с посте-
ли, бешено запустила в нее чашку с чаем и, упав на постель, горько, с
криком зарыдала. От чашки Наташка увернулась - и вскоре научилась увер-
тываться с необыкновенной ловкостью. Оказалось, что глупым девкам, отве-
чавшим на вопрос о снах: "Ничего-с не видала", - барышня кричала иногда:
"Ну, полги что-нибудь!" Но так как лгать Наташка была не мастерица, то и
пришлось ей развивать в себе другое уменье: увертываться.
Наконец к барышне привезли лекаря. Лекарь дал ей много пилюль, ка-
пель. Боясь, что ее отравят, барышня заставила перепробовать эти пилюли
и капли Наташку - и та без отказа перепробовала их все подряд. Вскоре
после приезда узнала она, что барышня ждала ее "как света белого": ба-
рышня-то и вспомнила о ней - все глаза проглядела, не едут ли из Сошек,
горячо уверяла всех, что будет совсем здорова, как только вернется На-
ташка. Наташка вернулась - и встречена была совершенно равнодушно. Но не
были ли слезы барышни слезами горького разочарования? У Наташки дрогнуло
сердце, когда она сообразила все это. Она вышла в коридор, села на рун-
дук и опять заплакала.
- Что ж, лучше тебе? - спросила барышня, когда она вошла к ней потом
с опухшими глазами.
- Лучше-с, - шепотом сказала Наташка, хотя от лекарств у нее замирало
сердце и кружилась голова, и, подойдя, горячо поцеловала руку барышни.
И долго после того ходила с опущенными ресницами, боясь поднять их на
барышню, умиленная жалостью к ней.
- У, хохлушка подколодная! - крикнула раз одна из подруг ее по де-
вичьей, Солошка, чаще всех пытавшаяся стать наперсницей всех тайн и
чувств ее и постоянно натыкавшаяся на краткие, простые ответы, исключав-
шие всякую прелесть девичьей дружбы.
Наташка грустно усмехнулась.
- А что ж, - сказала она задумчиво. - И то правда. С кем поведешься,
от того и наберешься. Я иной раз по отцу-матери не жалкую так-то, как по
хохлам своим...
В Сошках она сперва совсем не придала значения тому новому, что окру-
жало ее. Приехали под утро и странным показалось ей в это утро только
то, что хата очень длинна и бела, далеко видна среди окрестных равнин,
что хохлушка, топившая печь, поздоровалась приветливо, а хохол не слушал
Евсея. Евсей молол без умолку - и о господах, и о Демьяне, и о жаре в
пути, и о том, что ел он в городе, и о Петре Петровиче, и, уж конечно, о
зеркальце, - а хохол, Шарый, или, как звали его в Суходоле, Барсук,
только головой мотал и вдруг, когда Евсей смолк, рассеянно глянул на не-
го и превесело заныл под нос: "Круть, верть, метелиця..." Потом стала
она понемногу приходить в себя - и дивоваться на Сошки, находить в них
все больше прелести и несходства с Суходолом. Одна хата хохлацкая чего
стоила - ее. белизна, ее гладкая, ровная, очеретёная крыша. Как богато
казалось в этой хате внутреннее убранство по сравнению с неряшливым убо-
жеством суходольских изб! Какие дорогие фольговые образа висели в углу
ее, что за дивные бумажные цветы окружали их, как красиво пестрели поло-
тенца, висевшие под ними! А узорчатая скатерть на столе! А ряды сизых
горшков и махоточек на полках возле печи! Но удивительнее всего были хо-
зяева.
Чем они удивительны, она не совсем понимала, но чувствовала постоян-
но. Никогда еще не видала она таких опрятных, спокойных и ладных мужи-
ков, как Шарый. Был он невысок, голову имел клином, стриженую, в густом
крепком серебре, усы, - он только усы носил, - тоже серебряные, узкие,
татарские, лицо и шею черные от загара, в глубоких морщинах, но тоже ка-
ких-то ладных, определенных, нужных почему-то. Ходил он неловко, - тяже-
лы были его сапоги, - в сапоги заправлял порты из грубого беленого холс-
та, в порты - такую же рубаху, широкую под мышками, с отложным воротом.
На ходу гнулся слегка. Но ни эта манера, ни морщины, ни седины не стари-
ли его: не было ни усталости нашей, ни вялости в его лице; небольшие
глаза глядели остро, тонко-насмешливо. Старика-серба, откуда-то заходив-
шего однажды в Суходол с мальчиком, игравшим на скрипке, напомнил он На-
ташке.
А хохлушку Марину суходольны прозвали Копьем. Стройна была эта высо-
кая пятидесятилетняя женщина. Желтоватый загар ровно покрывал тонкую, не
суходольскую кожу ее широкоскулого лица, грубоватого, но почти красивого
своей прямотой и строгой живостью глаз - не то агатовых, не то янтар-
но-серых, менявшихся, как у кошки. Высоким тюрбаном лежал на ее голове
большой черно-золотой, в красном горошке, платок; черная, короткая плах-
та, резко оттенявшая белизну сорочки, плотно облегала удлиненные бедра и
голени. Обувалась она на босу ногу, в башмаки с подковками, голые берцы
ее были тонки, но округлы, стали от солнца как полированное желто-корич-
невое дерево. И когда она порою пела за работой, сдвинув брови, сильным
грудным голосом, песню об осаде неверными Нечаева, о том,
Як зiйшла зоря вечiровая,
Та над Почаевом стала,
как сама Божья Матерь святой монастырь "рятувала", в голосе ее было
столько безнадежности, завывания, но вместе с тем столько величия, силы,
угрозы, что Наташка не спускала в жутком восторге глаз с нее.
Детей хохлы не имели; Наташка была сирота. И живи она у суходольцев,
звали бы ее дочкой приемной, а порой и воровкой, то жалели бы ее, то
глаза кололи. А хохлы были почти холодны, но ровны в обращении, совсем
не любопытны и не многоречивы. Осенью пригоняли на косьбу, на молотьбу
калужских баб и девок, которых звали за их пестрые сарафаны "распашонка-
ми". Но распашонок Наташка чуждалась: слыли они распутными, дурноболез-
ными, были грудасты, охальны и дерзки, ругались скверно и с наслаждени-
