кармана справочник в красном переплете с золотыми буквами. Верный друг мой,
с которым я не расставался на первых шагах моего трудного пути. Сколько раз
он выручал меня, когда проклятые рецептурные вопросы разверзали черную
пасть передо мной! Я украдкой, в то время, как пациент одевался,
перелистывал странички и нашел то, что мне было нужно.
Ртутная мазь - великое средство.
- Вы будете делать втирания. Вам дадут шесть пакетиков мази. Будете
втирать по одному пакетику в день... вот так...
И я наглядно и с жаром показал, как нужно втирать, и сам пустую ладонь
втирал в халат...
- ...Сегодня - в руку, завтра - в ногу, потом опять в руку - другую. Когда
сделаете шесть втираний, вымоетесь и придете ко мне. Обязательно. Слышите?
Обязательно! Да! Кроме того, нужно внимательно следить за зубами и вообще
за ртом, пока будете лечиться. Я вам дам полоскание. После еды обязательно
полощите...
- И глотку? - спросил пациент хрипло, и тут я заметил, что при слове
полоскание он оживился.
- Да, да, и глотку.
Через несколько минут желтая спина тулупа уходила с моих глаз в двери, а
ей навстречу протискивалась бабья голова в платке.
А еще через несколько минут, пробегая по полутемному коридору из
амбулаторного своего кабинета в аптеку за папиросами, я услыхал бегло
хриплый шепот:
- Плохо лечит. Молодой. Понимаешь, глотку заложило, а он смотрит,
смотрит... то грудь, то живот. Тут делов полно, а на больницу полдня. Пока
выедешь - вот те и ночь. О, господи! Глотка болит, а он мази на ноги дает.
- Без внимания, без внимания, - подтвердил бабий голос, с некоторым
дребезжанием и вдруг осекся. Это я, как привидение, промелькнул в своем
белом халате. Не вытерпел, оглянулся и узнал в полутьме бороденку, похожую
на бороденку из пакли, и набрякшие веки и куриный глаз. Да и голос с
грозной хрипотой узнал. Я втянул голову в плечи, как-то воровато съежился,
точно был виноват, исчез, ясно чувствуя какую-то ссадину, нагоравшую в
душе. Мне было страшно.
Неужто же все впустую?..
...Не может быть! И месяц я сыщнически внимательно проглядывал на каждом
приеме по утрам амбулаторную книгу, ожидая встретить фамилию жены
внимательного слушателя моего монолога о сифилисе. Месяц я ждал его самого.
И не дождался никого. И через месяц он угас в моей памяти, перестал
тревожить, забылся...
Потому что шли новые и новые, и каждый день моей работы в забытой глуши
нес для меня изумительные случаи, каверзные вещи, заставлявшие меня
изнурять мой мозг, сотни раз теряться и вновь обретать присутствие духа и
вновь окрыляться на борьбу.
Теперь, когда прошло много лет, вдалеке от забытой облупленной белой
больницы, я вспоминаю звездную сыпь на его груди. Где он? Что делает? Ах, я
знаю, знаю. Если он жив, время от времени он и его жена ездят в местную
больницу. Жалуются на язвы на ногах. Я ясно представляю, как он разматывает
портянки, ищет сочувствия. И молодой врач, мужчина или женщина, в беленьком
штопаном халате, склоняется к ногам, давит пальцем кость выше язвы, ищет
причины. Находит и пишет в книге: Lues III, потом спрашивает, не давали ли
ему для лечения черную мазь.
И вот тогда, как я вспоминаю его, он вспомнит меня, 17-й год, снег за
окном и шесть пакетиков в вощеной бумаге, шесть неиспользованных липких
комков.
- Как же, как же, давал... - скажет он и поглядит, но уже без иронии, а с
черноватой тревогой в глазах. И врач выпишет ему иодистый калий, быть
может, назначит другое лечение. Так же, быть может, заглянет, как и я, в
справочник...
Привет вам, мой товарищ!
...еще, дражайшая супруга, передайте низкий поклон дяде Софрону
Ивановичу. А, кроме того, дорогая супруга, съездиите к нашему доктору,
покажь ему себе, как я уже полгода больной дурной болью сифилем. А на
побывке у вас не открылся. Примите лечение.
Супруг Ваш. Ан. Буков.
Молодая женщина зажала рот концом байкового платка, села на лавку и
затряслась от плача. Завитки ее светлых волос, намокшие от растаявшего
снега, выбились на лоб.
- Подлец он? А?! - выкрикнула она.
- Подлец, - твердо ответил я.
Затем настало и самое трудное и мучительное. Нужно было успокоить ее. А
как успокоить? Под гул голосов, нетерпеливо ждущих в приемной, мы долго
шептались...
Где-то в глубине моей души, еще не притупившейся к человеческому
страданию, я разыскал теплые слова. Прежде всего я постарался убить в ней
страх. Говорил, что ничего еще ровно не известно и до исследования
предаваться отчаянию нельзя. Да и после исследования ему не место: я
рассказал о том, с каким успехом мы лечим эту дурную болезнь - сифилис.
- Подлец, подлец, - всхлипнула молодая женщина и давилась слезами.
- Подлец, - вторил я.
Так довольно долго мы называли бранными словами дражайшего супруга,
побывавшего дома и отбывшего в город Москву.
Наконец лицо женщины стало высыхать, остались лишь пятна, и тяжко
набрякли веки над черными отчаянными глазами.
- Что я буду делать? Ведь у меня двое детей, - говорила она сухим
измученным голосом.
- Погодите, погодите, - бормотал я, - видно будет, что делать.
Я позвал акушерку Пелагею Ивановну, втроем мы уединились в отдельной
палате, где было гинекологическое кресло.
- Ах, прохвост, ах, прохвост, - сквозь зубы сипела Пелагея Ивановна.
Женщина молчала, глаза ее были, как две черные ямки, она всматривалась в
окно - в сумерки.
Это был и один из самых внимательных осмотров в моей жизни. Мы с Пелагеей
Ивановной не оставили ни одной пяди тела. И нигде и ничего подозрительного
я не нашел.
- Знаете что, - сказал я, и мне страстно захотелось, чтобы надежды меня
не обманули и дальше не появилась бы нигде грозная твердая первичная язва,
- знаете что?.. Перестаньте волноваться! Есть надежда. Надежда. Правда, все
еще может случиться, но сейчас у вас ничего нет.
- Нет?! - сипло спросила женщина. - Нет? - Искры появились у нее в
глазах, и розовая краска тронула скулы. - А вдруг сделается?.. А?..
- Я сам не пойму, - вполголоса сказал я Пелагее Ивановне, - судя по тому,
что она рассказывала, должно у нее быть заражение, однако же ничего нет.
- Ничего нет, - как эхо откликнулась Пелагея Ивановна.
Мы еще несколько минут шептались с женщиной о разных сроках, о разных
интимных вещах, и женщина получила от меня наказ ездить в больницу.
Теперь я смотрел на женщину и видел, что это человек, перешибленный
пополам. Надежда закралась в нее, потом тотчас умирала. Она еще раз
всплакнула и ушла темной тенью. С тех пор меч повис над женщиной. Каждую
субботу беззвучно появлялась в амбулатории у меня. Она очень осунулась,
резче выступили скулы, глаза запали и окружились тенями. Сосредоточенная
дума оттянула углы ее губ книзу. Она привычным жестом разматывала платок,
затем мы уходили втроем в палату. Осматривали ее.
Первые три субботы прошли, и опять ничего не нашли мы на ней. Тогда она
стала отходить понемногу. Живой блеск зарождался в глазах, лицо оживало,
расправлялась стянутая маска. Наши шансы росли. Таяла опасность. На
четвертую субботу я говорил уже уверенно. За моими плечами было около 90%
за благополучный исход. Прошел с лихвой первый 21-дневный знаменитый срок.
Остались дальние случайные, когда язва развивается с громадным запозданием.
Прошли, наконец, и эти сроки, и однажды, отбросив в таз сияющее зеркало, в
последний раз ощупав железы, я сказал женщине:
- Вы вне всякой опасности. Больше не приезжайте. Это - счастливый случай.
- Ничего не будет? - спросила она незабываемым голосом.
- Ничего.
Не хватит у меня уменья описать ее лицо. Помню только, как она
поклонилась низко в пояс и исчезла.
Впрочем, еще раз она появилась. В руках у нее был сверток - два фунта
масла и два десятка яиц. И после страшного боя я ни масла, ни яиц не взял.
И очень этим гордился, вследствие юности. Но впоследствии, когда мне
приходилось голодать в революционные годы, не раз вспоминал лампу-молнию,
черные глаза и золотой кусок масла с вдавлинами от пальцев, с проступившей
на нем росой.
К чему же теперь, когда прошло так много лет, я вспомнил ее, обреченную
на четырехмесячный страх? Недаром. Женщина эта была второй моей пациенткой
в этой области, которой впоследствии я отдал мои лучшие годы. Первым был
тот - со звездной сыпью на груди. Итак, она была второй и единственным
исключением: она боялась. Единственная в моей памяти, сохранившей
освещенную керосиновой лампой работу нас четверых (Пелагеи Ивановны, Анны
Николаевны, Демьяна Лукича и меня).
В то время, как текли ее мучительные субботы, как бы в ожидании казни, я
стал искать его. Осенние вечера длинны. В докторской квартире жарки
голландки-печи. Тишина, и мне показалось, что я один во всем мире со своей
лампой. Где-то очень бурно неслась жизнь, а у меня за окнами бил, стучался
косой дождь, потом незаметно превратился в беззвучный снег. Долгие часы я
сидел и читал старые амбулаторные книги за предшествующие 5 лет. Предо мной
тысячами и десятками тысяч прошли имена и названия деревень. В этих
колоннах людей я искал его и находил часто. Мелькали надписи, шаблонные,
скучные: Bronchitis, Laryngit... еще и еще... Но вот он! Lues III. И сбоку
размашистым почерком, привычной рукой выписано:
Rp. Ung. hydrarg. ciner. 3,0 D.t.d...
Вот она - черная мазь.
Опять. Опять пляшут в глазах бронхиты и катары и вдруг прерываются...
вновь Lues...
Больше всего было пометок именно о вторичном люэсе.
Реже попадался третичный. И тогда иодистый калий размашисто занимал графу
лечение.
Чем дальше я читал старые, пахнущие плесенью, амбулаторные, забытые на
чердаке, фолианты, тем больший свет проливался в мою неопытную голову. Я
начал понимать чудовищные вещи.
Позвольте, а где же пометки о первичной язве? Что-то не видно. На тысячи и
тысячи имен редко одна, одна. А вторичного сифилиса - бесконечные вереницы.
Что же это значит? А вот что это значит...
- Это значит... - говорил я в тени самому себе и мыши, грызущей старые
корешки на книжных полках шкафа, это значит, что здесь не имеют понятия о
сифилисе и язва эта никого не пугает. Да-с. А потом она возьмет и заживет.
Рубец останется... так, так, и больше ничего? Нет, не больше ничего! А
разовьется вторичный, и бурный при этом, - сифилис. Когда глотка болит и на
теле появятся мокнущие папулы, то поедет в больницу Семен Хотов, 32 лет, и
ему дадут серую мазь... Ага!..
Круг света помещался на столе, и в пепельнице лежащая шоколадная женщина
исчезла под грудой окурков.
- Я найду этого Семена Хотова. Гм...
Шуршали, чуть тронутые желтым тленом, амбулаторные листы. 17 июня 1916
года Семен Хотов получил шесть пакетиков ртутной целительной мази,
изобретенной давно на спасение Семена Хотова. Мне известно, что мой
предшественник говорил Семену, вручая ему мазь:
- Семен, когда сделаешь шесть втираний, вымоешься, приедешь опять.
Слышишь, Семен?
Семен, конечно, кланялся и благодарил сиплым голосом. Посмотрим: деньков
через 10-12 должен Семен неизбежно опять показаться в книге. Посмотрим,
посмотрим... Дым, листы шуршат. Ох, нет, нет Семена! Нет через 10 дней, нет
через 20... Его вовсе нет. Ах, бедный Семен Хотов. Стало быть, исчезла
мраморная сыпь, как потухают звезды на заре, подсохли кондиломы. И
погибнет, право, погибнет Семен. Я, вероятно, увижу этого Семена с
гуммозными язвами у себя на приеме. Цел ли у него носовой скелет? А зрачки
у него одинаковые?.. Бедный Семен!
Но вот не Семен, а Иван Карпов. Мудреного нет. Почему же не заболеть
Карпову Ивану? Да, но позвольте, почему же ему выписан каломель с молочным
сахаром, в маленькой дозе?! Вот почему: Ивану Карпову 2 года! А у него Lues
II! Роковая двойка! В звездах принесли Ивана Карпова, на руках у матери он
отбивался от цепких докторских рук. Все понятно.
Я знаю, я догадываюсь, я понял, где была у мальчишки двух лет первичная
язва, без которой не бывает ничего вторичного. Она была во рту! Он получил
ее с ложечки.
Учи меня, глушь! Учи меня, тишина деревенского дома! Да, много
