теперь стало довоенным), почему-то с гербом города Владимира. Итак, мир
постепенно изменялся, южный город окружал нас.
Стояла рядом белая "Волга" с открытыми дверцами, откуда матерились с
акцентом, кричали по-русски и по-нерусски, и нерусский язык не оставлял
простора для гласных.
- Ты живешь здесь не по чину, - говорил мне Рувим. - Тебе нужно не пиво
пить, а сидеть в ресторане.
- Спасибо, я учту.
- Здесь такой порядок, - продолжал он, - ты - то, как ты тратишь деньги.
Важно, чтобы тебя уважали. Если ты будешь пить пиво под забором, как мы
сейчас, или просто дружить с теми, кто пьет под забором, то тебя никто не
будет считать за человека.
- А ты? - спросил я.
- Я в этом городе вообще не жилец, - ответил Рувим, - что мне теперь до
этого?
- Интересно, - я перевел разговор на другую тему, - интересно, а как народ
здесь кормится, ведь так плохо с подвозом...
- Знаешь, тут на окраине держат коров. Куриц там всяких...
- Почему ты не уезжаешь? - спросил я Рувима. - Что тебя держит?
- Поехали, по дороге мы заскочим в одно место, там ты все поймешь, - ответил
Рувим.
Мы ехали вечерним городом, где все меньше и меньше было машин, потому что
ездить вечером по улицам страшно. А вечер начинается часов в шесть, к восьми
превращаясь в глухое ничейное и безвластное время.
Машина проехала по короткой улочке, похожей на деревенскую, повернула
направо, опять направо и наконец остановилась у низкого панельного дома
грязно-белого цвета.
Топоча по ступеням, мы поднялись на второй этаж и остановились перед дверью,
крашенной ядовито-зеленой краской. Из-за двери слышались крики, и мне стало
несколько не по себе, хотя немногому можно было удивляться в этом городе.
Рувим открыл дверь своим ключом, и мы прошли в прихожую, чистенькую и
маленькую. Пахло медициной и детскими пеленками, которые не были детскими.
Из комнаты навстречу нам вышла жена Рувима, полная русская женщина, очень
похожая на крестьянку, но с серым лицом и мертвыми от горя глазами.
- Медсестра уже пришла, - сказала она Рувиму, не здороваясь. - Можно
ехать...
И тут же, прислонившись к косяку, произнесла:
- Когда же это кончится...
Рувим обнял ее, а я увидел через незакрытую дверь кровать и медсестру,
склонившуюся над кричащей старухой. Старуха мотала головой, шарила по
простыне руками. Жизнь выходила из нее с этими криками, и это было видно.
"Старики перед смертью кричат, будто возвращаются в исходное состояние,
будто замыкается круг, и они приближаются к детству или младенчеству, -
думал я, пока Рувим и его жена тихо о чем-то говорили. - Старики сначала
становятся похожи на детей, а потом уходят".
В квартире пахло приближением конца, запахом кислого молока на жаре,
простынь, которые не успевают стирать, запахами южного города - пыли, листвы
и плохой воды.
Старуха, умиравшая в соседней комнате, была тещей Рувима.
- Пора ехать домой, - вывел он меня из размышлений.
Мы спустились к машине и медленно поехали к нему. Теперь на улицах уже не
было ни души.
- Ты переночуешь у меня, - сказал Рувим не терпящим возражения голосом.
Я и сам понимал, что нечего искушать судьбу, путешествуя по улицам в девять
часов вечера, и спросил про медсестру, откуда, дескать, она взялась.
- Медсестрам, да и вообще врачам, ничего не платят, а того, что дает мне
Иткин, по здешним меркам достаточно на пять медсестер. - Рувим невесело
улыбнулся. - Так я подмял под себя местное здравоохранение. Вернее,
здравозахоронение.
Каламбур вышел невеселым - и даже очень.
Квартира Рувима оказалась странной.
Сначала я не понял, отчего мне так показалось, но тут же догадался: в ней не
было окон, то есть окна, конечно, были, но семейство Рувима заставило их
шкафами.
Мне не нужно было объяснять, зачем.
Эти платяные и книжные шкафы вряд ли спасли бы от выстрела РПГ, но лимонка,
брошенная в окно, отскочила бы назад или рвала осколками в первую очередь
собрания сочинений, а не детей Рувима.
Они слонялись по квартире, заинтересованно глядя на меня, и было жалко, что
я не мог им подарить что-нибудь. Всегда надо запасаться каким-то подарком,
выходя из дома, а я не выработал в себе этого навыка.
Итак, шла южная ночь, детей уложили спать, а мы сидели с Рувимом за столом и
перебирали бумаги, которые я должен был везти в Москву.
Внезапно Рувим поднял лицо от своего отчета и сказал:
- Все это туфта, я не такой тупой, как это кажется.
- Ты о чем?
- Я знаю, зачем ты приехал. Ты приехал узнать, что будет с производством
авиационных масел. Главное для тебя - нефтеперегонный завод. Дело в моторных
маслах и в заводе, и только в них: Так вот, если здесь что-нибудь начнется,
от этого завода останется одна труха. Если все будет по-прежнему - результат
будет тем же. Я не могу этого написать, и вообще это не мое дело, но,
по-моему, тебя это интересует больше всего.
В дверь постучали резко и коротко.
"Кого это несет", - подумал я и перевел взгляд на Рувима.
Давно я не видел, чтобы у человека так быстро менялся цвет лица. Оно было не
просто бледным, а зеленовато-серым, и дело было не только в цвете. Рувим
постарел за эту минуту лет на двадцать. В комнате появился даже особенный
запах.
Этот запах, распространившийся вокруг, отличался от запаха старения,
исходившего от старухи, умиравшей на другом конце города. Но все же он был
ему сродни. Здешний запах был запахом страха, тем запахом, по которому идут
служебно-розыскные собаки.
Запах ненависти и страха.
Из другой комнаты вышел старик.
- Мальчики, кажется - началось.
В дверь забарабанили так, что звякнули стекла в шкафу.
Рувим полез под кровать, вытащил продолговатый сверток и начал спокойно
разворачивать. Освобожденный от ткани, из свертка на свет появился автомат с
двумя запасными рожками.
Я протянул к нему руку и поразился тому, как ловко, удачно и просто лег он
мне в руку. Он лег мне в руку привычно, и это было страшно. Впрочем, мысль о
страхе была чисто механической, просто потому, что надо было оценить свои
ощущения.
Вот сейчас нас будут убивать.
Рувим сжимал пистолет, а в дверь, крепкую и надежную, били чем-то тяжелым.
Женщина сидела на полу, и я услышал, что она молится. Прислушавшись, я
понял, о чем она молится.
Жена Рувима шепотом молилась о том, чтобы ее и детей убили сразу, чтобы не
было мучений, чтобы это все было сразу, быстро, чтобы ее и детей, и чтобы не
мучиться, чтобы сразу, без мук, чтобы быстро; и снова про то, чтобы ее и
детей - без мук.
В дверь молотили, громко и настойчиво.
Шепот шуршал, стелился по комнате, тяжело дышал отец Рувима, ночь длилась,
текла, а удары, как метроном, разрывали это течение.
Внезапно все стихло.
Я отомкнул рожок и передернул затвор. Золотистый патрон плюхнулся на ковер
рядом с женщиной, бившейся в беззвучной истерике.
Наутро отец Рувима пошел в милицию. Сын отговаривал его, но старик был
упорен в своем сумасшествии. В его надеждах на власть не было логики,
несмотря на весь опыт его жизни в этом городе, он хотел заявить о
произошедшем. Я собрался вместе с ним.
Мы пошли вместе, а Рувим проводил нас, глядя вслед с тоскливым сожалением.
В отделении милиции было пустынно, и мы сразу попали в комнату, где под
портретом местного президента сидел седой милицейский майор.
Старик, трясясь, пересказывал ему все то, что было написано в бумаге, а я
разглядывал портрет на стене.
Я сидел в казенной комнате и рассматривал генеральский мундир президента,
путаясь в счете того, сколько ячеек содержат три орденские планки на этом
мундире.
Черный волк смотрел белыми зрачками с герба. Я подумал, что нужно спросить у
Рувима, что означают девять звезд под этим волком.
- А ты кто? - спросил майор меня. - Кто ты, парень?
- Я свидетель, - сказал я твердо.
Майор посмотрел на меня как на пустое место.
- Слушай, дорогой, - сказал он старику. - Я тут убийства не регистрирую, а
ты с этим...
А потом добавил, уже обращаясь ко мне:
- Уезжай, дорогой, уезжай.
По-своему этот седой майор был прав, он не хотел, чтобы у нас были лишние
неприятности.
И еще майору не хотелось, чтобы неприятности были у него.
Мы со стариком вышли и начали спускаться по пыльной улице. Отец Рувима
молчал, он молчал и тогда, когда мы приблизились к площади, откуда неслись
резкие звуки дудок, тревожный рокот барабанов.
На площади старики плясали среди других стариков. Они плясали, взмахивая
длинными кинжалами. Газыри на их черкесках двигались отдельно, в своем
собственном танце.
Страшен и грозен был танец стариков, это не маленькие латиноамериканские
человечки пускались в путешествие вокруг своего контрабаса, не крымские
лабухи жалобили денежную публику.
Это был танец войны, и война была разлита в этом городе, как бензин на
асфальте. Как бензиновая лужа, испаряясь, она душила меня, и брала тоска от
предчувствий.
Сладкий смертный запах войны стоял повсюду, приставал к одежде, пропитывал
волосы.
Надо было уезжать.
А рядом стояли кружком люди.
Стоял человек с автоматом. А другой стоял рядом, и на автомате у него был
подствольный гранатомет. Стояли другие старики, вскрикивали, говорили о
чем-то резко и отрывисто, они говорили, а другие старики молчали.
На углу площади я услышал русскую речь. Один старик, внешне не отличимый от
тех, с оружием, говорил другому:
- В два раза упала переработка.
- А три с половиной миллиона тонн? - отвечал его собеседник.
- Липа, - ответил первый и замолчал, думая, видимо, о чем-то своем.
Отец Рувима, услышав то же, что и я, произнес вдруг:
- Нет больше промыслов, - и замолчал уже совсем. До отъезда я не слышал от
него ни слова.
Случилось в этот день несчастье - напарника ударили ножом на улице - просто
так.
К счастью, ранение было несерьезным, хотя лечить его было некому. Он сам
перебинтовал себя и залег на гостиничную койку.
Не много в республике осталось врачей. Узнав об этом событии, я вспомнил
Рувима с его медсестрой и позвонил ему.
Рувим предложил довезти нас до аэропорта, но напарник отчего-то отказался, и
мы, быстро собравшись, уехали в тот же день на поезде.
Возвращаясь в Москву, я встретил невесть откуда взявшихся знакомых офицеров,
и бесконечно полилась офицерская водка.
Началось липкое сидение в купе с теплым пивом и рыбой, называемой "чухонь".
Наш вагон несся по степи, а на потолке метался блик от дрожащего на столе
стакана.
Где-то на Украине состав бессмысленно остановился на несколько часов.
Пассажиры вылезли и расселись на рельсах, как птицы - кто подстелив газету,
а кто и так, ощущая через штаны железнодорожный металл. Пришел другой поезд,
постоял на соседнем пути, согнав пассажиров-галок, и скрылся, а в рельсах
еще долго что-то постукивало и звенело.
Но и после этого наши вагоны продолжали стоять и дождались совсем иного
состава. Он пришел - пыльный состав, где под брезентом была бронетехника, а
ленивые часовые опирались на свои автоматы, сидя на платформах. Куда он шел,
этот эшелон? Что выгибало его брезент? Этого я не знал, и этого я не узнаю
никогда.
Слушая стук колес, я думал о Солженицыне, который ехал в Москву по России.
Он был похож на игумена, возвращающегося в свой монастырь после долгой
отлучки - суровый и важный, стуча посохом по дороге. Бородатый пророк
двигался по русской земле, а в газетах можно было прочитать рассуждения о
нем и его книгах.
Покупая газеты у крикливых продавцов, я не думал о нравственных
рекомендациях писателя. Когда-то он описывал кровавое топтание императорской
армии в Восточной Пруссии, а я читал его, пытаясь понять суть и
предназначение войны, но не мог понять эти суть и предназначение.
Никто не знал ответа на этот вопрос.
Солженицын ознакомлялся с Россией, а я вспоминал себя самого несколько лет
назад, задыхавшегося от горной болезни и пьющего воду, которая полчаса назад
была льдом. Я вспоминал, как мы тратили свои казавшиеся бесконечными сорок
пять суток отпуска, изматывая друг друга, а наш товарищ, на свадьбе которого
я только что побывал, стер себе о веревку до костей пальцы, сорвавшись в
трещину. Я вспоминал наши восхождения и то, как мы, лежа на ледяном склоне,
