Герой мой начал действовать самостоятельно, нет, я сам был им, но видел
себя, как видят свое существо во сне - отстраненно и заинтересованно.
Для того чтобы писать, приходилось заново прожить не только то, что
случилось со мной, но и чужие жизни.
Однажды, это было на исходе отпущенной мне недели, я прервался и пошел в
кухоньку вскипятить воды. Кроме того, я решил смочить полотенце и завесить
им лампочку, чтобы отдохнуть от яркого света.
В этот момент в окно ударили автомобильные фары, обмахнули комнату и
погасли.
Было отчетливо слышно, как хрустят под баллонами камешки во дворе. Хлопнула
дверца, сказала что-то женщина, и я подумал, что вернулись с ночных
приключений мои соседки.
Камешки под туфельками хрустели все ближе, одна из женщин споткнулась, ее,
видимо, поддержали, кто-то засмеялся, и, наконец, в косяк моей двери
постучали.
Занавеску отвели рукой в сторону, и я увидел вчерашних девушек.
Та, которую я знал, улыбнулась. Она еще не раскрыла рта, но я сразу понял,
что работа на сегодня закончена и надо вылить ненужный теперь кипяток.
Заперев комнату, мы вышли и сели в машину. За рулем тоже сидела женщина, и,
только я увидел ее, в груди что-то оборвалось. Я сидел на переднем сиденье и
неприлично рассматривал ее.
Кажется, ее я видел на пляже в первый день здешней жизни. Тогда, на пляже,
она казалась мне недосягаемой и вот сидела рядом в машине, набитой японской
электроникой.
Девушки засмеялись: "Познакомься, это Анна", - а она посмотрела мне в глаза
- внимательно и просто.
Но было и другое воспоминание, не дававшее мне покоя.
Глядя на ее длинные красивые ноги, я вспомнил туманное утро на чужой земле и
другую, такую же красивую женщину. Мы с Геворгом лежали в кювете рядом,
сжимая еще молчащее оружие.
Пулемет тогда ударил внезапно, это всегда бывает внезапно. Первую машину
развернуло на дороге, и она двигалась по инерции, подставляя бок под пули.
Идущий за ней грузовик тоже потерял управление и уткнулся рылом в кювет.
Мы быстро добили охрану и начали осматривать место.
Первое, что я увидел, была женщина. Она вывалилась из-за двери. Пулеметная
очередь переломила ее пополам, потому что пуля крупнокалиберного пулемета
больше сантиметра в диаметре.
Она была очень красива, эта женщина, но ноги ее, почти отделенные от
туловища, жили своей, отдельной жизнью. Лицо было залито красным, и я тупо
смотрел на эти длинные красивые ноги, двигающиеся в пыли и крови. Рядом с
женщиной лежала разбитая видеокамера.
Подошедший Геворг тоже уставился на дергающееся тело и нервно сглотнул.
- Все равно их стрелять надо, их надо стрелять, потому что они, как
стервятники, прилетают на свежую кровь, - сказал мой друг.
Если бы он прожил больше, то понял бы, как он не прав. Сначала приходили
романтики из чужой стороны, потом приходили чужие люди за деньгами.
Привыкшие к припискам, они воевали даже с некоторым дружелюбием - ведь там,
за холмом, куда летели их снаряды, сидели такие же, как они, с теми же
фабричными клеймами на оружии.
И они действительно всегда что-то приписывали в донесениях. Лучше, когда
смерть приписывают и она живет не в людях, а на бумаге.
А потом пришли другие - те, кто жил чужой смертью. Они любили и умели
воевать, и вот эти-то и были стервятниками.
Но это было уже потом.
Когда мы отошли, кто-то более жалостливый дострелил женщину.
Мы забрали оружие, слили бензин из баков и минировали машины.
Геворга убили через несколько дней. Вынести можно было только раненых, и он
остался лежать у дороги. Вчерашние крестьяне в милицейской форме, ставшие
противником, но неотличимые от моих товарищей, сноровисто отрубили уже
мертвому Геворгу голову.
Я увидел эту голову потом, когда меня везли на санитарном грузовике, а село
уже снова взяли с боем.
Фальшивые милиционеры валялись с вывернутыми карманами на улицах.
И все это было бессмысленно.
Я сразу вернулся в ночной курортный мир, поскольку мы быстро доехали почти
до набережной и, пройдя совсем немного, вошли в железные воротца.
Надо было еще немного подняться по цементной дорожке, и наконец я очутился в
большой прокуренной комнате.
Там сидели один из лабухов, подбирая аккорды, и несколько моих старых
знакомых. Нас встретили радостно, как необходимый компонент застолья.
Незнакомку усадили рядом со мной, и я молча улыбался ей, передавая то
стакан, то вилку.
Мне было легко и просто, потому что я воспринимал ее не как реальную
женщину, а как видение, что-то нематериальное.
Справа от меня сидел бывший вертолетчик, а теперь владелец нескольких
вертолетов, туристического комплекса и еще чего-то, катавший за валюту
богатых иностранцев над побережьем.
Мы с ним сразу заговорили о "вертушках", о том, как трясет в Ми-4, но я все
время чувствовал присутствие своей соседки.
Внезапно все переместились в ночное кафе, и часть людей исчезла по дороге
точно так же, как и появилась.
Надо было прощаться, но я не знал, как это сделать.
Эта встреча казалась мне продолжением моих мыслей о женщинах и оттого даже
была чем-то неприятна. Я был отравлен собственными размышлениями и часто
начинал думать о том, о чем думать не стоило - об унылой заданности
курортных романов, об их утомительном ритуале.
Я думал об их бесконечных повторениях и о себе самом, о повторениях в моей
жизни, о ее похожести на тысячи других.
Больше всего мне не давало покоя то, что она уже описана - людьми военными и
штатскими, говорившими о моей реальной жизни так, будто они видели то, что
видел я. Они писали о ней разными словами и в разное время, но это была моя
жизнь, и я не знал, что мне еще прибавить к их словам.
Сама обстановка - южная ночь, пляжи, зарево над дискотекой, издали похожей
на горящую деревню, запахи незнакомых женщин - раздражала меня.
Трудно было уместить это в себе достойно и правильно, без надрыва и тоски, а
написать об этом было гораздо труднее.
Наконец я тихо сказал "спасибо" и поклонился своей спутнице.
В таких случаях надо было записать номер телефона женщины, с которой
прощаешься, но я написал на какой-то бумажке свой, московский, и помахал
рукой, отдаляясь, оставляя себе лишь ее имя. Вот я и познакомился с Анной,
будем знать, что она - Анна, и этого достаточно.
Я помахал рукой, будто разгоняя чад этого вечера, и повернулся.
Опять я шел домой той же дорогой и радовался, что вырвался не так поздно.
Дойдя до поворота, я услышал шум машины и тихо отступил в тень кустов.
Это была ее машина.
Женщина заперла дверцу и вышла ко мне.
Мы брели по набережной и вот уже миновали притихшую дискотеку и кемпинг,
светившийся огоньками портативных телевизоров, прошли пионерский лагерь и
начали подниматься в гору. Задыхаясь от подъема, я начал чувствовать, как во
мне начинает расти желание к идущей рядом женщине.
Я слышал, как она дышит, так же тяжело и неровно, как я. Наверху мы курили,
и наконец я обнял ее за плечи.
Между нами возникло странное молчаливое соглашение. В тумане бухты
переливались какие-то огоньки, и так же, как и во все эти дни, ярко горели
августовские звезды. Я чувствовал под рукой тепло ее плеча и вспоминал
Свидетелей Иеговы, двух девочек на пляже и шум прибоя.
В этот момент я решил, что никто не заставил бы меня обменять этот вечер на
горе ни на какой придуманный мир в будущем.
Мы спустились с горы и пошли по дороге к поселку. Я думал о том, что
случится со мной через несколько минут, и будто плыл в вязком киселе, не
загадывая будущего позже утра. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, к
внезапно знакомой мне двери, и она, раскрутив сперва ключ на пальце, открыла
дверь.
Да, тут я и сидел два дня назад - под чужие песни. Комната была пуста, и
вещи подруги исчезли.
- Подожди немного, - шепнула моя спутница.
И вот она вернулась, замотанная в полотенце, и обняла меня. Волосы ее были
мокры от попавших капель, видно, после душа она почти не вытиралась.
Балкон был открыт, и с улицы доносился шум листьев.
Ближе к утру она кипятила воду в кружке, и мы пили растворимый кофе,
обжигаясь от нетерпения.
Несмотря на это нетерпение, мы были медленны, даже чересчур медленны.
Переводя дыхание, я вспоминал свои страхи, но это были уже другие
воспоминания, они лишились страха и горечи.
Наконец она уснула, крепко схватив меня за запястье, и только спустя час,
случайно повернувшись, выпустила его.
Уснуть я не мог и, натянув брюки, прошелся по комнате. Сегодня меня будет
искать Чашин. Он начнет меня искать, а я буду прятаться.
Пора уходить - менять дислокацию.
Я увидел на столе придавленный бумажником листик со своим московским
телефоном, зажал его в ладони и скомкал. Нет, что-то было в этом гадкое,
была какая-то мерзкая патетика, и я раскатал бумажный шарик и положил его
обратно. Поискав на столе карандаш, я дописал на листке свой временный,
такой же временный, как и телефон, адрес.
Я шел по шоссе на Феодосию, а мимо меня проносились первые утренние машины.
На середине пути я чуть не расплакался. Это не было излишней
сентиментальностью, а всего лишь реакцией на нервное напряжение.
Я свернул с шоссе налево и начал, не сбавляя шага, взбираться на гору
Климентьева.
День начинался без солнца, и это было хорошо, потому что горы, залив и холмы
лежали подо мной без рекламной синевы неба и ослепительного солнца -
тусклые, но прекрасные.
Я закурил под памятным знаком советского планеризма.
Из-под камня, который я случайно отвернул ногой, вылезли какие-то жучки и
червячки и начали осматривать свое поруганное жилище. Они суетились, а я
смотрел на них, чувствуя жалость. Жучкам я не в силах помочь. Один из них
забрался мне на ногу, но потом, видимо, передумал и скрылся в траве.
Я пошмыгал носом и втянул в себя влажный морской воздух.
Смотря на мыс с двусмысленным названием Лагерный, более известный как
Хамелеон, на холмы над морем, я думал, что надо уезжать.
Надо уезжать, потому что здесь мне было очень хорошо, а продлить это
состояние души невозможно.
Радость не продлевается, а продленная - похожа на спитой чай.
Никто из тех, с кем я жил здесь, не хватится моего отсутствия и не будет
меня искать.
Я знал также, что если, экономя деньги, пройти километров шестнадцать до
Феодосии, то можно там сесть на дизельный поезд и добраться до Джанкоя.
А там можно уехать, купив случайный билет, или просто договориться с
проводником.
Я буду ехать и снова жить в мире, где мне не дадут пропасть - поднесут
помидорчик, насыпят соли на газетку, одарят картофелиной.
И снова, как по дороге сюда, будут стучать друг о друга какие-то
железнодорожные детали, и снова будет хлопать дверь тамбура.
Мне нужно туда, и уходить нужно сейчас. Теперь я буду жить с надеждой, а
впрочем, как повезет.
Сейчас, пасмурным утром, когда проснулись только местные жители, когда
можно, не прощаясь с хозяйкой, повесить на дверь смешной замочек, а ключ
оставить прямо в скважине, - мое время здесь окончилось.
И тогда я начал спускаться с горы.
* * *
По коридору ходил старик. Он ходил и бормотал что-то.
Не знал я, о чем он бормотал. Пришло, видимо, время ему выговориться, и
скоро ему умирать.
Но он был теперь моим хозяином.
Друзья сосватали мне комнату в его квартире, так и не рассказав об условиях.
Условий, как оказалось, не было. Мой хозяин говорил со мной редко, он
забывал про деньги, а однажды, уже потом, засовывая плату за очередной месяц
в его буфет, я обнаружил деньги прошлого месяца, к которым старик не
прикасался.
Я устроился преподавать - временно, по контракту.
Рано, в черном утреннем городском тумане, я ездил на другой конец города,
чтобы там стоять между черной доской и студентами и писать на этой доске
сербские и хорватские слова. Сербские я писал кириллицей, а хорватские -
латиницей, хотя слова эти были похожи и составляли один язык. Я рассказывал
им про чакавский и кайкавский диалекты, которые называются так по слову
"что?" - ча, каj и што. Я говорил про пять гласных звуков, два типа
склонения прилагательных, тоническое ударение и вытеснение аориста и
имперфекта сложным прошедшим временем - перфектом. Я рассказывал своим
