готовились к ночевке на нем. Я вспоминал, как мы попали под камнепад и ждали
летящего камня, видели его падение. Камень рикошетировал от других таких же,
но впаянных в лед камней, и мы никак не могли угадать направление его
полета.
Главное в горах было то, что, спускаясь и поднимаясь, мы меняли мир вокруг
нас. Поднявшись наверх, мы видели один мир, со своей топографией, а
спустившись - совсем другой. И в промежутке между подъемом и спуском он
менялся несколько раз, на равнине на это нужно потратить дни пути, а тут
изменение происходило быстро. Даже путешествие среди невысоких холмов
приводило к тому, что через несколько шагов менялись цвет травы, освещение и
вкус воды - чем ниже, она была теплее и мутнее. Вкус воды менялся и от
времени суток. Мир менялся, и мы следовали ему, сами претерпевая изменения.
Мы спустились в Казбеги, и оттого, что был разгар борьбы с пьянством, на
наших столиках в кафе стояла чача в бутылках из-под нарзана.
Потом, через несколько лет, в Казбеги шли переговоры о мире в Южной Осетии,
и эта военно-политическая реальность заслоняла мирные воспоминания.
Ничего не остается, хотелось мне надеяться, ничего не остается, кроме
воспоминания об этой воде изо льда и текущей по льду.
Я не знал еще, что на вечерней улице Душанбе, куда доехал мой приятель,
кто-то аккуратно выстрелил ему в затылок, и вот уже две недели, как его
беременная жена стала вдовой.
Я не знал этого, а ехал и ехал, уже по России, возвращаясь домой.
Путешествие то было в общем неудачным. Дела не были сделаны, а навязанный
хозяином напарник мой стонал на нижней полке, перетянутый бинтами. Видно
было, что ему все же стало хуже.
В Москве было жарко и душно.
Я снова сидел перед огромным столом моего хозяина. Стол был пустой, а даже
если бы на нем и лежали какие-нибудь бумаги, то их бы сдуло мощное дыхание
кондиционера. Иткин прижимался к его корпусу и слушал мой устный доклад. Его
лицо не выражало никакого интереса, казалось, что тема перестала его
волновать.
Так, видно, оно и было.
Я сдал документы и выпросил отпуск.
Выйдя из конторы, я увидел незнакомую длинную машину, у которой
прохаживались два овальных человека в мешковатых пиджаках. Кто-то главный
уже вошел в наше здание, и они ждали его на жаре. Двубортные пиджаки
промокли от пота, под мышками и на спине влага проступила наружу, марая
светлую ткань, но снять пиджаки было нельзя, и это я понимал. Под ними
овальные хранили оружейный металл.
Я прошел через сквер и остановился у перехода, где торговали летней едой,
папиросами и свободной прессой. Я купил газету и сел в троллейбус, чтобы
ехать к себе долго-долго и читать эту только что купленную газету. Внизу
листа маленькая заметка сообщала, что сделка по продаже стратегических
бомбардировщиков не состоялась. Я свернул газету и стал глядеть в окно.
Авиационные масла из маленькой республики стали не нужны.
Путешествие мое оказалось бессмысленным, но привез я с Кавказа несколько
толстых, похожих на пряники копченых сыров и ходил с ними в гости.
Утром этого пересменка между странствиями я, лежа на кровати, размышлял - к
кому я понесу свой сыр. Сначала я резал сырные круги пополам, а потом - на
четвертинки. Сыр кончался, и надо было куда-нибудь ехать.
Пока же я ехал только в метро и думал о старичках, встречавшихся мне по
пути. А был бы я сам старичком и вез бы сыр своей родне - был бы с этим
сыром, завернутым во влажные тряпочки, суетлив и жалок.
Но была бы в таком старичке своя правда - маленькая стариковская правда.
Сырная.
Но пока я обнаружил, что в Москве открылась выставка Дали, снабженная
многочасовым хвостом посетителей.
Я попал туда на халяву, случайно. Несколько грузин-малолеток вместе с
русскими девушками решили посмотреть на Дали. Одна из девушек и пригласила
меня.
Мы ехали по Москве в красивой машине, и жаркий воздух в ней был наполнен
запахом духов и гортанной грузинской речью.
Говорили о тбилисском ОМОНе и его командире, о каких-то убийствах. Говорили
о войне и о войне в Осетии, о войне вообще, как о мужском занятии - брат
одного из мальчиков был одним из командиров "Мхедриони".
Говорили, а я помалкивал. Что мне было до чужой войны? И все же я слушал.
Так я получил возможность ходить по залам, разглядывая перепончатых
человечков, столик с сувенирами-постерами: галстуками, причудливыми часами
и, конечно, - публику.
Стояла жара, и по выставке бродили женщины - загорелые и еще нет. Загорелых
было больше, и в многочисленные разрезы одежды высовывались коричневые и
бронзовые руки и ноги.
Все женщины отчего-то, как и мои спутницы, пришли туда со жгучими мужчинами
неясных восточных и южных национальностей. Может, загар делал мужчин такими
жгучими. Мужчины, казалось, размышляли о том, кого интереснее потрогать -
скульптуру с выдвижными шкафчиками вместо груди или свою подругу.
После этого меня привезли в чужую ночную квартиру, где нечего было есть и
нечего было делать, потому что за девушками пришли и опять повезли куда-то в
ночь, а про меня забыли.
Тогда я снова уехал и вдруг оказался на другой улочке - кривой и горбатой,
по которой гнали трех коз.
Имена у этих коз были - Сара, Боря и Рома. Сидя на этой улице рядом с
рюкзаком, я стал думать о том, что давно вот согласился с тем, что не стоит
возвращаться в прежние места, но все-таки возвращаюсь.
Я возвращался в прежние места и вот снова приехал в Крым, даря этой земле
две недели неоплаченного отпуска. Хотя я и был теперь отдыхающим, без всяких
первоначальных экспериментов с путешествиями и случайными встречами, мое
настроение не вполне вписывалось в спокойствие кривой улицы. Я ожидал
дороги, а приходилось проводить время, пока друзья ищут комнату.
Через некоторое время появились передо мной мои спутники, оба в дорожной
пыли - девушка, похожая на маленького зверька, ежика в тумане, и человек,
колеблющийся на ветру.
Мы поселились вместе. Прохлады не было, даже когда мы пили пиво, от частых
разбавлений ставшее безалкогольным. По утрам я писал, сидя за столом в
центре комнаты и время от времени оглядываясь на спящих справа и слева от
меня. Я приказывал героям ходить туда или сюда. Однако герои не всегда были
послушны и не всегда подчинялись приказам беспрекословно, точно и в срок.
Это напоминало странную игру в шахматы с самим собой.
Но вскоре пришлось снова ехать, и мы слушали в автобусе разговоры девочек,
которые наперебой кричали друг другу о том, за что их послали в Артек - за
народные танцы, за олимпиаду по украинской словесности, за ботанический
кружок, за первое место в неизвестном соревновании.
Наши пути разошлись, и я остался жить в Симферополе. Жил я у старого друга в
его новокупленной квартире, а квартира его была набита теми вещами, которые
обычно служат свидетельством достатка.
Бегал по комнатам старший сын, а младший, сморщенный и угрюмый, лежал на
руках матери. Сначала я бесцельно ходил по городу - все как-то не удавалось,
не придумывалось занятие. А когда я решил разведать новый путь вдоль реки,
ко мне прицепилась ничейная дворовая собака, цапнув за ногу.
Впрочем, на своем пути я видел много интересного. Пришел при мне в один
магазин бандит. Это был настоящий мелкий бандит, с килограммовой золотой
цепью на шее, с золотым же крестом, короткостриженый, почти бритоголовый.
И он с любой своей стороны был похож на овал.
Он пришел, и, раскачиваясь на носках, говорил:
- Вот, мой братан купил у вас на прошлой неделе стиральную машину... Вот
эта, вот "Bosch", она круче будет, круче?!. А то я куплю...
Через несколько дней все снова наладилось.
Я придумывал, сочинял другой мир, и в нем - другую жизнь.
Какая это работа, разве это можно назвать работой? Это было воспоминание,
искаженное временем, то состояние, в котором вспоминается больше, чем было
на самом деле.
Мой герой, городской мальчик, выбегал ночью на улицу. Там, в скудном свете
фонарей, двигались танки. Был давний год, и, хотя перед мальчиком
перемещались странные, неведомые ему, мальчику, машины - огромные,
приземистые, с диковинными толстыми пушками, лежащими на броне, я знал, чем
кончится эта история, но отрезвление разгадки меня занимало гораздо меньше,
чем процесс восстанавливания несуществующего мира.
Зеленое бронированное зверье, фыркая, ползло не мимо меня, а мимо мальчика.
Одних монстров сменяли другие - юркие и быстрые, с узкими гусеницами.
Асфальт превращался в белый порошок, и мой мальчик ощущал на своих губах
запах этой асфальтовой пыли, гари и чада двигателей.
Время от времени, возвращаясь в летнюю реальность, я обнаруживал себя то у
берега городской реки, то в открытом городском кафе. Я сидел там и наблюдал,
как разгорается урна у входа - столика через три от меня. В этом кафе,
отвлекшись от своих черновиков, я начал письмо в Германию. Я писал женщине,
в реальности существования которой уже начинал сомневаться, о странных своих
философских мыслях, а вовсе не о том, о чем следовало бы написать.
"Анна, - писал я, - я много думаю о зле. Зло вездесуще, оно похоже на
загадочную жидкость теплород. Зло живет по своим законам, возникает из
ничего и никогда не исчезает бесследно. Неизвестно, как с ним бороться, а
бороться с ним нужно, потому что, когда его скапливается слишком много в
одном месте, люди начинают обижать друг друга, бить или просто убивать..." Я
писал очевидные вещи, которые до меня повторяли сотни людей, но ведь должен
кто-то был повторить это сейчас.
Время шло, писание мое подходило к концу, урна потухла, и прилетели осы. Тем
летом я понял, какое бедствие осы для пьющих сладкие и терпкие вина юга.
И еще я завел привычку бывать в другом кафе, оно работало дольше, и там, за
железным забором, как в клетке, сидели крепкие мужики, игравшие в нарды.
Я сидел и смотрел на этих мужиков - в расстегнутых рубашках, с седым мехом
на груди.
Все они были одинаковые, будто близнецы, и счет в игре у них тоже шел
одинаково - полтора миллиона сюда, а еще половина - туда.
Я разглядывал игроков в нарды и вспоминал довоенный Сухуми, где на
набережной видел таких же мужиков, даже, казалось, в таких же рубашках.
Спокойные и внушительные люди, они сидели за столиками и пили кофе. Кофе
этот был похож на черную сметану, он лился в чашки медленно, был вязок и
плотен. Эти самодостаточные и уверенные в себе жители южного города, не
знающего войны, время от времени включались в разговор, поднимались, исчезая
на час или два, но снова возвращаясь, снова говорили о чем-то своем. Запах
кофе плыл по набережной, смешивался с запахом моря, жареного мяса,
смешивался с музыкой открытого сухумского кафе, смешивался с цветом и звуком
Сухуми. Длился день южного города...
Крепкие мужчины, сидевшие у берега Салгира, вызывали поэтому во мне радость.
Мне нравилось смотреть на них, и я получал от этого почти физиологическое
удовольствие.
Был уже вечер, появились на дорожках незагорелые местные девушки в коротких
платьях, безжалостно накрашенные и крепко надушенные.
Патруль сгонял последних отпущенных в увольнение солдат. У этих солдат, да и
у самих патрульных был врезан в кокарду синий кружок с трезубцем.
Я писал в этом кафе о том, что за это время в осмысленности своей жизни
недалеко ушел от московских посиделок. Даже пластмассовые столики и стулья
здесь не отличались от тех, что стоят на московских улицах.
И так же, как в Москве, а может, и еще сильнее стреляли в этом городе,
взрывали какие-то рестораны.
Шла неясная угрюмая возня, такая же, как идет везде, только здесь более
активная. Эта дележка с оружием в руках была более кровавой и более далекой
от меня. Мои друзья, впрочем, говорили о происходящем: "Наша война".
Вот играющие в нарды были ближе, и убогая кошка, бродившая под столами, была
мне ближе чужой жизни с чужими деньгами.
В этой жизни и мятых деньгах не было интереса - что я, журналист, что ли.
Я думал о том, что все же нужно было бы съездить за какую-нибудь границу,
поглядеть на места поближе и подешевле - попить кофе где-нибудь в Кракове
или пройтись по улицам Иерусалима, навестить потолстевших одноклассников. Я
