- "психоз крови".
"Откуда, когда и как психоз крови внедрился в русскую жизнь? Психоз,
который вырос на почве идей всеобщего блага и интегральной справедливости?"
- задает вопрос Н. Былов в напечатанной несколько лет назад в "Нашей
Стране" статье и дает на этот вопрос следующий верный ответ:
"Историческая тропа приводит нас к декабристам. Они были под
гипнозом французской гильотины; они сговаривались убить всю царскую семью
без остатка; они сурово осуждали революции неаполитанскую и испанскую за
то, что там венценосцы не были истреблены. В своей "Русской Правде" Постель
развивал планы вырубки "под корень" всего мыслящего слоя России. Церковь
шла целиком на слом. Все это - во имя создания чего-то всеблагого,
идеального..."
Декабристы заложили и новое: кровь во имя не ведомого, туманного
будущего. Вот эта-то традиция нас и интересует. Она очень быстро дает себя
знать после декабристов. Кружок "петрашевцев" принято понимать как нечто
весьма безобидное, где молодые люди обсуждали теории Фурье, обсуждали
головоломные вопросы к какой "трудовой фаланстере" отнести почтенных
граждан, на долю которых выпадет повинность чистить уборные. Разумеется,
если поставить им в вину только то, что они восхищались психопатом Фурье,
то приговор над ними (повешение, в последний момент, когда они стояли под
виселицей, замененное каторгой) выглядит неслыханно жестоким. Умалчивается
одно обстоятельство: петрашевцы на своих собраниях обсуждали еще и убийство
царя. А этот факт переиначивает все дело. Достоевский, бывший в числе
петрашевцев и приговоренный к повешению, показал нам своей жизнью и
творчеством, что этот суд он принял, как заслуженный и через этот суд
отделался от бесов, разъедавших его в молодости.
Достоевский победил бесов в себе, но в русской жизни они никак
побежденными не оказались. Каждый новый "вклад в революционную мысль", был
вместе с тем и вкладом в психоз крови. Исключение можно сделать только для
одного Герцена - он был настолько духовно одарен, что догматическая гнусь
не могла его целиком заесть. Все другие пророки подполья шли навстречу
гнуси бодро и безоговорочно.
Чернышевский (в 1853 г.) пишет: "меня не испугает ни грязь, ни
пьяные мужики, ни резня". В окончательном виде "Катехизис революционера",
как он был назван, составил в 80-х годах Нечаев и никто дальше, - ни Ленин,
ни Дзержинский, ни Сталин - ничего нового уже не сказали. Нечаев писал, что
все средства - ложь, вымогательство, провокация, воровство и убийство не
только не должны смущать революционера, но абсолютно необходимы и всячески
его украшают. Это и есть революционная доблесть. Всем известно, что фабулой
для "Бесов" Достоевского послужил именно процесс Нечаева, который убил
своего приятеля, когда тот возымел дерзость в чем-то не согласиться с
"вождем" - Нечаевым".
Но оставим пророков и перейдем к "малым". Как там обстояло дело?
Увы, черные пророки всегда находили послушное и восторженное стадо".
"Я дошла до того, что бредила эшафотом", оставляет письменный след
Л. Г. Шелгунова ("Любовь людей шестидесятых годов" Т. А. Богданович, изд.
"Академия"). Шелгунова со своими двумя мужьями принадлежала к окружению
Чернышевского, но на ней явственно чувствуется гипноз, т.н. великой
французской революции. "Этот месяц, проведенный в Париже, совершенно
одурманил меня", - сообщает Шелгунова, в 1856 году. "Я дошла до того, что
бредила эшафотом". По-видимому, посещение мест казней и осмотр "священных
гильотин" производили на молодую барыньку приятное опьяняющее действие".
(28)
XX. НАПРАСНО ПОГУБЛЕННЫЕ ЖИЗНИ
Восстание декабристов, чрезвычайно накалив политическую атмосферу в
России, только отодвинуло еще дальше возможность разрешения важнейшей
исторической задачи, во имя разрешения которой они поднимали восстание -
освобождение крестьян. Не будь восстание, крестьян освободил бы наверное
уже не сын Николая I, а сам Николай I.
Чрезвычайно показательно то, что помилованные Николаем I Киселев, А.
Муравьев и Ростовцев были привлечены Императором к подготовительным работам
по освобождению крестьян и проделали большую работу в этом направлении.
Ряд осужденных декабристов со временем тоже поняли, что восстание
было ошибочным шагом.
Участник восстания декабристов А. П. Беляев в своих "Воспоминаниях о
пережитом и перечувствованном" оценивают восстание декабристов, как
событие, принесшее страшный вред России ("Русская Старина").
Когда на престол, после смерти Николая I вступил Александр Второй,
то он простил декабристов.
"...Летом 1856 года все тянулись в Москву, - ожидали коронации.
Вернулся Михаил Сергеевич из заграничной поездки. Муравьев разрешил ему
остаться в Москве посмотреть на торжества. Царило восторженное настроение.
Севастопольские раны, наскоро залеченные Парижским трактатом, уже не
болели. Очи всех с упованием взирали на Кремль, а практические заботы
вращались вокруг приготовлений к праздникам. Настал и ожидаемый день, когда
должно было раздаться царское слово о судьбе сибирских изгнанников.
Утром в день коронации, еще никто ничего не знал: по крайний мере
дети Сергея Григорьевича ничего не знали. В ответ на все расспросы видели
лишь поднятые плечи и развед°нные руки. Елена Сергеевна с Михаилом
Сергеевичем сидели в местах для публики на Кремлевской площади: они видели
счастливые лица людей, друг друга поздравлявших, между прочим, молодого
Александра Егоровича Тимашева, впоследствии министра внутренних дел,
который с крыльца издали показывал дамам, сидящим на трибунах, свои только
что полученные флигель-адъютантские аксельбанты, но об отце своем они
ничего не знали. Так прошел весь день.
Когда в своей квартире на Спиридоновке они сидели за обедом,
раздается звонок. Курьер из Кремля. На имя Михаила Сергеевича Волконского
повестка явиться к шефу жандармов, князю Долгорукому. Кратковременная
всеобщая суматоха. Отец спешит в Кремль. Он вошел в приемную, пошли
доложить. Выходит князь Долгорукий с пакетом в руке: "Государь Император
узнав, что вы находитесь в Москве, повелел мне передать вам манифест о
помиловании декабристов, с тем, чтобы вы его везли вашему отцу и его
товарищам". Можете себе представить, что это известие произвело дома, на
Спиридоновке. В тот же вечер, отец выехал... Москва горела огнями, гремела
кликами, когда по той самой дороге, по которой двадцать девять лет тому
назад Мария Николаевна в кибитке ехала, держа путь на Нерчинск - в
тарантасе выезжал Михаил Сергеевич, увозя с собой манифест о
помиловании..."
"...На придворном балу в Кремлевских залах новый Император обходил
гостей, когда вдруг остановился. Он нагнулся к сопровождавшему его, спросил
что-то и направился в толпу. Толпа по пути его расступалась. Государь
проходил как бы коридором, который удлинялся по мере его продвижения.
Наконец он остановился: перед ним стояла красавица в белом кисейном платье
с бархатными анютиными глазками на белом платье и в черных волосах.
"Я счастлив, сказал Александр Второй, что могу возвратить вашего
отца из ссылки и рад был послать за ним вашего брата". Вся в слезах Елена
Сергеевна погрузилась в глубокий реверанс..." (29)
Декабристы-идеалисты, типа князя Волконского, получив амнистию и не
подумали примкнуть к революционной молодежи, которая этого ожидала. Это не
мой вымысел, вымысел человека, который избрал своим духовным учителем не
декабристов, а Пушкина, который является блестящим представителем русского
либерального консерватизма. К такому же точно выводу пришла и лучшая часть
декабристов, которые дожили до эпохи Великих реформ.
Князь С. Волконский сообщает на этот счет следующие любопытные
данные:
"...Отец ваш, - пишет княгиня Мария Николаевна в последних строках
своих "Записок", - как вы знаете, по возвращении на родину был принят
радушно, а некоторыми - даже восторженно". Чтобы оценить характер этого
радушия и этой восторженности надо припомнить внутренне политический
момент, в который вернулись декабристы. Будущие реформы Александра II уже
носились в воздухе; еще не было ничего официального, но падение крепостного
права и гласное судопроизводство обсуждались везде. Вернувшись из ссылки,
декабристы попали в тот же круг мыслей и чувств, за который поплатились и в
котором прожили там в Сибири в течение тридцати лет; но то, что в их время
было тайно, то теперь стало явно. Просидев в подполье и выйдя на свет, они
оказались на уровне лучшего, что было в тогдашней общественной мысли не
только широких кругов, но и кругов официальных. Был, конечно, и в них
известный, как теперь выражаются, сдвиг. За тридцать лет произошел осадок,
уравновесились в характерах отношения между увлечением и рассудком. Не хочу
этим сказать, что они от чего бы то ни было отказались. В своих "Записках",
писаниях на семьдесят восьмом году жизни, Сергей Григорьевич говорит: "Мои
убеждения привели меня в Верховный Уголовный Суд, на каторгу, к
тридцатилетнему изгнанию, и те мне менее ни от одного слова своего и сейчас
не откажусь". Эти слова, из цензурных соображений должны были быть выпущены
при издании "Записок", но один экземпляр был напечатан без пропуска; этот
редчайший экземпляр отец мой подарил мне; он остался в моем уездном городе
среди вещей, объявленных народной собственностью... Нет, они не
отказывались, но они увидели, что, в то время как их насилие потерпело
неудачу, стремления их осуществляются естественным путем. Не мудрено
радушие, понятна восторженность, с которыми они были встречены; они были
страдальцами за то самое, чем сейчас горели все. Прогрессивное движение в
представителях власти с одной стороны и утешение бури и натиска в них самих
с другой, сблизили два когда-то враждебных полюса, заставили их сойтись на
середине".
Декабристы не пришли ни к левому революционному крылу западников, ни
даже к умеренному правому крылу своих почитателей, которые по-прежнему
видели в декабристах непримиримых врагов самодержавия.
"...Больше всего оказался им сродни, как это ни странно, - пишет С.
Волконский, - может показаться на первый взгляд, - кружок славянофилов. В
домах Самариных, Хомяковых и Аксаковых, вот где Сергей Григорьевич
чувствовал себя духовно дома. Для этого сближения, кроме тех причин,
которые ясны из предшествующего, т.е. причин политически-исторического
характера, были и причины психологического свойства, роднившие декабристов
с славянофилами. Прежде всего, те и другие горели любовью к родине,
любовью, равной которой в наши дни уже не найти, - любовью такой сильной,
что в ней перегорали различия убеждений. Декабристы и по воспитанию, и по
стремлениям, и по вкусам своим, были, конечно, западники, и если они
сошлись с людьми, пустившими в оборот выражение "гнилой запад", то потому,
что встретились с ними в любви к родине, в ней слились".
* * *
Немало декабристов дожило до того мгновения, когда крепостное право
пало по мановению Царя.
Дожил до этого радостного дня и декабрист князь Сергей Волконский.
"...В Париже застал Сергея Григорьевича день 19-го февраля. Это,
можно сказать, был завершающий день его жизни. Он был в русской церкви на
молебне, когда читался манифест об освобождении крестьян. можно ли
представить себе, что он чувствовал, когда с высоты амвона читались царские
слова, возвещавшие то самое, ради чего он выстрадал каторгу и изгнание? Да,
он мог сказать: "Ныне отпущаеши раба твоего с миром".
Надо думать, что князь Сергей Волконский в этот торжественный для
всей России день понял, какую глубочайшую, непоправимую ошибку сделал он и
другие декабристы, идя на восстание в 1825 году.
Сколько даровитых людей, которые могли бы принести большую пользу
России на разных поприщах государственной деятельности, растратили
бесполезно свою жизнь, в ссылке и тюрьмах.
