Д. С. Мережковский правильно отмечает в статье, посвященной 100-летию со
дня восстания декабристов: "...Между Пушкиным и Петром - вот их место.
Недаром, именно здесь, на Петровской площади, у подножия Медного Всадника,
начинают они восстание, как будто против него.
Добро Строитель чудотворный!
Ужо тебя...
Как будто уничтожают его, а на самом деле, продолжают..." (10)
XI. КАК "РЫЦАРИ СВОБОДЫ" ВЕЛИ СЕБЯ ВО ВРЕМЯ СЛЕДСТВИЯ
I
Николай Первый взял в свои руки следствие о заговоре декабристов,
чтобы узнать самому лично цели и размах его. После первых же показаний ему
стало ясно, что здесь не имеет место простой акт непослушания. Заговор не
был измышлением каких-то доносчиков, - это была реальность. Цель заговора
было уничтожение России такой, какой он себе ее представлял.
"Революция у ворот Империи, сказал он в эту трагическую ночь
Великому Кн. Михаилу, но я клянусь, что она в нее не проникнет, пока я жив
и пока я Государь милостию Божьей". И далее: "Это не военный бунт, но
широкий заговор, который хотел подлыми действиями достигнуть бессмысленные
цели... Мне кажется, что у нас в руках все нити и мы сможем вырвать все
корни". И еще: "Могут меня убить, каждый день получаю угрозы анонимными
письмами, но никто меня не запугает".
"С самого же начала я решил не искать виновного, но дать каждому
возможность себя оправдать. Это исполнилось в точности. Каждый, против
которого было лишь одно свидетельство и не был застигнут на месте
преступления, подвергался допросу; его отрицание, или недостаток
доказательств имели следствием немедленное освобождение."
"Это утверждение Николая I правильно, - пишет Грюнвальд. - Николай
испытывал удовольствие быть человеколюбивым, в особенности в начале
следствия. Он отказался признать вину, даже признанную, молодого князя
Суворова, юнкера Лейб-Гвардейского Конного полка. "Суворов не в состоянии
изменить своему Государю". Он отправляет к матери поручика Коновницына,
"чтобы она его высекла".
Николай I был убежден в необходимости применить суровые меры
наказания, но пытался исключить из числа наказуемых всех достойных
снисхождения. "Это ужасно, - пишет он Вел. Кн. Константину, - но надо,
чтобы их пример был бы другим наука, и так как они убийцы, их участь должна
быть темна". И дальше:
"Надо было все это видеть, все это слышать из уст этих чудовищ,
чтобы поверить во все эти гадости... Мне кажется надо поскорее кончать с
этими мерзавцами, которые, правда, не могут больше иметь никакого влияния
ни на кого, после сделанных ими признаний, но не могут быть прощены, как
поднявшие первыми руку на своих начальников."
В начале февраля Николай I сказал Фердинанду Австрийскому:
"Эти изуверы, которые были всем обязаны Императору Александру и
которые заплатили ему самой черной неблагодарностью".
Пестеля Николай I характеризует как "преступника в полном смысле
слова: зверское выражение лица, наглое отрицание своей вины, ни тени
раскаяния". Артамон Муравьев: "пошлый убийца при отсутствии других
качеств".
Императрица мать писала: она надеется на то, что "они не избегнуть
своей участи, как ее избегли убийцы Павла I". Николай I пишет далее своему
брату Константину: "Отцы приводят ко мне своих сыновей; все хотят показать
пример и омыть свои семьи от позора".
В письме к Цесаревичу Константину Император Николай писал:
"Показания Рылеева, здешнего писателя и Трубецкого, раскрывают все
их планы, имеющие широкое разветвление в Империи, всего любопытнее то, что
перемена Государя послужила лишь предлогом для этого взрыва,
подготовленного с давних пор, с целью умертвить нас всех, чтобы установить
республиканское конституционное правление: у меня имеется даже сделанный
Трубецким черновой набросок конституции, предъявление которого его
ошеломило и побудило его признаться во всем".
II
Цейтлин старается изобразить что декабристов пытали:
"Пыток не было. Но непокорных сажали на хлеб и на воду, кормили
соленой пищей, не давая воды. Вблизи казематов шумела тюремная солдатня и
изнервничавшимся узникам казалось, что это делается нарочно, чтобы помешать
им спать. На них надевали кандалы и эта мера производила потрясающее
впечатление". Вот воистину - пишется "трамвай", а выговаривается - "конка"
Выдали всех без пыток, испугавшихся только перевода на хлеб и воду,
кандалов надетых на руки.
"Только немногие из декабристов, - пишет Цейтлин, - продолжали
мужественно защищать те убеждения, за которые вчера были готовы отдать свою
жизнь. Не позабудем их имена: Пущин, Якушкин, Борисов, казалось бы склонный
к экспансивности, но сдержанный в своих показаниях Муравьев".
"Пречестные русские малые", которым все равно ехать ли на греческое
восстание или стрелять в главу собственного государства во имя
осуществления сумбурных революционных планов, за редким исключением обычно
очень жидки, когда приходит час расплаты. Таким именно оказался Каховский,
в своих письмах из крепости к Императору Николаю I, свою вину
перекладывавший на общество заговорщиков.
"...Намерения мои были чисты, но в способах я вижу заблуждался. Не
смею Вас просить простить мое заблуждение, я и так растерзан Вашим ко мне
милосердием: я не изменял и обществу, но общество (общество декабристов -
Б. Б.) само своим безумием изменило себе".
И дальше Каховский делает следующее признание:
"Очень понимаю, что крутой переворот к самому добру может произвести
вред". Таков нравственный портрет человека без стержня, тираноубийцы щ 2,
Каховского.
Трубецкой, как вспоминает Николай I, сначала все отрицал, но когда
увидел проект манифеста, написанный его рукой, упал к ногам Царя и молил
его о пощаде.
Николай I был прав, когда сказал арестованному кавалергарду
Виненкову:
- Судьбами народов хотели править. Взводом командовать не умеете.
"Трубецкой, - пишет М. Цейтлин, - не явился на площадь и оставил
войска без вождя, преступление караемое на войне смертью. Этим ли, иди
полной откровенностью на допросах он купил себе помилование, о котором
молил на коленях". (11)
Что касается самого главного вожака декабристов - Пестеля, то он
заранее отрекся от всего того героизма, который приписывается и ему, и всем
заговорщикам, ибо он зачеркнул всю свою прошлую деятельность покаянным
словом в письме генералу Левашеву:
"Все узы и планы, которые меня связывали с Тайным Обществом,
разорваны навсегда. Буду ли я жив или мертв, я от них отделен навсегда... Я
не могу оправдаться перед Его Величеством. Я прошу лишь пощады... Пусть он
соблаговолит проявить в мою пользу самое прекрасное право его царственного
венца и - Бог мне свидетель, что мое существование будет посвящено
возрождению и безграничной привязанности к Его священной персоне и Его
Августейшей семье."
Каховский стал "обожать" Царя. Николай напомнил ему:
- А нас всех зарезать хотели.
У Каховского не нашлось мужества признаться, что он больше всех
хотел перебить всех Романовых.
Каховский воспылал лютой ненавистью к Рылееву, когда узнал, какую
циничную игру он вел с ним и Якубовичем.
Одоевским, восклицавшим:
- Умрем! Ах, как славно умрем.., - по словам Цейтлина, - овладел
панический страх. "Его письма - это животный, кликушечий вопль", - пишет
Цейтлин.
Одоевский написал на всех декабристов донос.
Но в этом был повинен не один Одоевский. "Самый тяжелый грех
декабристов: они выдавали солдат. Даже Сергей Муравьев, даже Славяне
рассказали все о простых людях, слепо доверившихся им, которым грозили
шпицрутены" (М. Цейтлин).
О том, как мучают сейчас только заподозренных в заговоре против
правительства современные почитатели декабристов, мы знаем все хорошо. А
как расправлялся Николай Первый со всеми только заподозренными в участии в
заговоре мы узнаем из воспоминаний И. П. Липранди.
"Невозможно описать впечатления той неожиданности, которою я был
поражен: открывается дверь, в передней два молодых солдата учебного
карабинерского полка без боевой амуниции; из прихожей стеклянная дверь,
через нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; и все это во
втором часу пополуночи меня поражало".
Еще более любопытно, чем описание Липранди, признание, которое
вынуждена сделать в своей книге "Декабристы и Грибоедов" советский
литературовед Нечина. Несмотря на все старания Нечиной изобразить следствие
над декабристами в угодном для большевиков виде, Нечкина заявляет на 499
странице своей книги:
"Но нарисованная Липранди картина, очевидно, в основном, верна, как
общая характеристика быта заключенных.
Быт этот далеко не походил на типичное тюремное заключение.
Арестанты содержались на свой счет, обеды брали из ресторана и могли при
желании выходить вечером с унтер-офицером для прогулок. Начальник оказывал
им самые неожиданные льготы. По рассказам стражи Жуковский принимал взятки
от арестованных и Завалишина, он водил его и Грибоедова в кондитерскую
Лоредо на углу Адмиралтейской площади и Невского проспекта. Там, в
маленькой комнате, примыкавшей к кондитерской, необычные посетители
заказывали угощение, читали газеты, тут же Грибоедов - страстный музыкант -
играл на фортепиано. С разрешения того же Жуковского Грибоедов бывал у
Жандра и возвращался от него поздно ночью. Удавалось ему, находясь под
арестом, переписываться с Булгариным, от которого он получал ответные
письма, книги, газеты, журналы и через которого он сносился с хлопотавшими
за него лицами, например, с Ивановским."
"...Декабрист князь Оболенский написал в 1864 году: "никто из
сотоварищей по сибирской жизни ни разу не говорил о сознательном искажении
истины, ни о предвзятой передаче его слов Следственной Комиссией".
XIII. КАЗНЬ ГЛАВНЫХ ОРГАНИЗАТОРОВ ВОССТАНИЯ
Декабристы, участники вооруженного восстания в столице государства,
понесли мягкое наказание. Приговор суда был сильно смягчен Николаем Первым.
Только пять главарей присужденных на основании существовавшего закона, к
четвертованию, были повешены. Всем остальным присужденным к смертной казни,
казнь была заменена каторгою и пожизненным поселением.
Наказание понесли, конечно, только декабристы. Никто из членов семей
декабристов не был наказан. Родственники декабристов были оставлены в тех
же должностях, что и до восстания. Дети декабристов, находившихся на
каторге и поселении, занимали высокие посты в государстве, некоторые из них
находились при дворе.
"Нельзя сказать, - пишет М. Цейтлин, - что Царь проявил в мерах
наказания своих врагов, оставшихся его кошмаром на всю жизнь. (Ему всюду
мерещились "ses Amis du quatorze") очень большую жестокость. Законы
требовали наказаний более строгих". (12)
Декабристы во всякие времена были бы признаны государственными
преступниками, каковыми они конечно и являются. Уважать и любить людей,
желающих свергнуть существующий строй во имя своих утопий могут только
фанатические приверженцы политической доктрины, которая неизбежно со
временем должна стать на скользкую дорожку уничтожения собственного
государства.
Легенда приписывает казнимым много эффектных слов: "Бедная Россия! И
повесить-то порядочно не умеют", - будто бы сказал Рылеев. Это ничто иное,
как один из бесстыдных революционных мифов.
Князь С. Волконский, написавший книгу о своем предке декабристе С.
Г. Волконском, приводит следующие любопытные данные на этот счет:
"Известен случай с Рылеевым, - у него оборвалась веревка; его
вздернули вторично. Между двух повешений к нему вернулся дар речи. И вот
тут разногласие, что он сказал? По одним источникам он сказал: "Подлецы,
даже повесить не умеют". По другим он сказал: "И веревки порядочной в
