чудесную шинель, чтобы там же купить некое довольно теплое, но
внешне непритязательное вот именно барахло, новый, в сущности,
капот.
Вовсе не хочу парадоксальничать. "Огонь порою показывался
в глазах его, в голове даже мелькали самые (!) дерзкие и
отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник?"
(стр. 141, цит. соч.) Прошу простить за повторную цитату, но не
могу, поверьте, обойтись без нее. Это же невозможно -- так жить
дальше, с такой шинелью, об опасности появления которой
Башмачкин был честно и конкретнейше, и самым настоятельным
образом, предупрежден. Помним, что после роковых слов "куницу
(!!) на воротник", после такого, заключительно-рокового штриха,
превращавшего шинель в нечто совершенно...
недоступно-сказочно-чудесно... опять-таки недоступное, после
"куницы", крайне нереалистическое, сдержаннее выражаясь, вот
что ведь следует -- на той же стр. 141-й третьего тома собрания
сочинений Н.В.Гоголя (Москва, Гос. изд-во художественной
литературы, 1959):
"Размышления об этом чуть не навели на него
рассеянности (курсив и разрядка везде мои, -- Л.Б.).
Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не
сделал ошибки, так что почти вслух вскрикнул "ух!" и
перекрестился".
А может и не надо было сдерживаться-то? Может, лучше было
откровенно "ухнуть", да погромче, чтобы обратили и другие
(Другие!) внимание, закрепив многосторонне этот ужасный момент.
Может быть, хоть это помогло бы осознать -- чем отчетливее, чем
проще, тем лучше, чем прямее и крепче, тем лучше, чем грубее.
тем лучше! == насколько Акакий Башмачкин ЗАРВАЛСЯ?!
"Сиди, лягушка, в той же луже, чтобы не было хуже"... Что
можно, тем более в такого качества ситуации, возразить против
народной мудрости!
Полная невозможность жит дальше с таким, с позволения
сказать, пузырем упований! Он обязательно, всенепременнейше
должен, обязан быть проткнут, он обязан исчезнуть как сон,
улететь, скрыться, исчезнуть ("И я там был, мед-пиво пил, по
усам текло, а в рот не попало"). Ну конечно же, у такого как
Башмачкин, не должно было быть такой шинели. У такого человека
не могло быть (ну, разве что в течение 2-3 суток, -- для
издевки большей -- со стороны так называемой судьбы) такой
шинели, такой -- к тому же, видите ли, "одушевленной" одежды.
Это
-- немыслимо, а значит, и невозможно -- роскошно; это -- вот именно НЕДОСТУПНАЯ ==
в принципе -- роскошь. А в жизни профессионала (тяжким трудом добился Башмачкин
такого положения, стал по сути дела -- если бы вдруг провели конкурс (эпизод в
складывающийся сценарий "Новой Шинели") -- одним из лучших переписчиков
департамента, группы, "куста" родственных департаментов, а может, и всего
Санкт-Петербурга, а может, и всей России). А может и лучшим -- чистым, Простым
переписчиком Государства Российского. А что -- почерк и количество допускаемых
ОШИБОК, может быть, чем черт не шутит, и позволяют на деле надеяться на такое?
А вот и следующий сюжетный ход (поворот в воображаемом сценарии,
демонстрирующем правильное, логичное -- с точки зрения ОСОЗНАННОГО
профессионализма, то есть особо, крайне редкого -- продолжение чудесных
событий). Башмачкин (вариант -- посмертно) получает сумму (в качестве приза), в
несколько -- во много -- раз превосходящую, понятно, стоимость утраченной шинели;
Петрович (пока, допустим, Акакий Акакиевич тяжко болеет) закупает материал, но
на класс еще выше не так давно закупленного, и шьет, изготавливает новый
шедевр.
От которого отказывается -- вот в какой форме? надо
подумать; впрочем, это не столь уж и важно, не столь
принципиально важно! -- выздоровевший и прозревший Башмачкин. И
вот они идут на барахолку -- с новым шедевром: не пропадать же
вещи!
Башмачкин возвращается к прежнему образу жизни -- не
потому что он такой уж бессребреник, не потому что не хотел бы
тепло одеваться. Нет, он вынужден одеваться (как Фишер вынужден
где-то жить, под какой-то крышей, вот он и живет
-- в гостинице); но -- одеваться лучше... как-то по минимуму, а совсем просто
выражаясь -- одеваться скромно, крайне скромно, может быть, и предельно
скромно.
И опять вспоминается Ботвинник, его замечание насчет того,
что претендентам на мировое первенство желательно вести
"несколько" даже "аскетический образ жизни". Потому что этого
требуют ИНТЕРЕСЫ ДЕЛА. Потому что живя так, с такими-то вот
"ампутированными" мечтами, профессионал уменьшает вероятность
этих самых, постоянно тем не менее угрожающих (такова жизнь,
такова практика), ошибок.
Спасский ну никак не мог вести со счетом 2:0 -- после
таких "коллизий" -- да еще выиграть так начавшийся матч. Как
Анатолий Евгеньевич ну никак не мог выиграть матч (тем более,
что играл с гениальным шахматистом, рекордно-молодым
претендентом), начавшийся со счета 4:0 после всего-навсего 9-ти
первых партий (стартовых партий). А уж при счете 5:0, то есть
когда прозвучал наипоследнейший звонок, -- все; это сказка.
переходящая в сверхсказку, так случилось вот, в самой что ни на
есть реальной действительности, хотя такого не бывает, не
может, не должно и, еще раз, -- никак не может быть; это --
нечто невероятное, а значит, надо кончать это дело, закрывать
лавочку, разбегаться, да, да, бежать от такого партнера, с
которым -- вместе с которым -- уже совершено нечто столь
НЕСОВЕРШЕННОЕ, напрочь невероятное, значит -- незакономерное до
предела. Закономерно было бы прекратить этот беспредел, ибо
иначе будет хуже, будет крайне нелепо, будет
трагически-нелепо-плохо, и наказание обрушится на главного
нарушителя, который обязан осознать немыслимость и еще раз
невозможность обрушившихся на него благ.
Акакий Акакиевич уже потому шел навстречу своей гибели,
как оказалось, физической даже, что он губил в себе
профессионала, он поставил под угрозу безупречность своей
работы. Не собственно даже уровень ее, но степень рвения, с
каким она выполняется, степень тщательности, ответственности.
Он ослабил истовость, прилежание в работе. Мысли о Другом
вторглись в святая святых == рабочие мысли, мысли о работе.
Начала разрушаться внутренняя Цитадель. Но это не
остановило несчастного НЕДОПРОФЕССИОНАЛА, оказывается...
Башмачкин погиб физически, "связавшись" с шинелью, возведя
ее в ранг едва ли не сверхценности. Да еще и настроившись
вернуть то, что безусловно и безвозвратно утрачено.
Карпов при счете 4:0, а затем, и особенно, при счете 5:0,
задумал блестяще победить Каспарова, не заметив такого пустяка:
это, в тех, сложившихся, условиях было невозможно. И он
действительно не выиграл (не была присуждена победа) матч,
прерванный при счете 5:3 в его пользу. И решил... непременнейше
выиграть следующий, другой, уже лимитный, из 24-х партий, матч.
как-то забыв (упустив из виду) очевидное: ведь Каспаров, четко
сумевший его, Анатолия Евгеньевича, "подзавести" -- своим
поведением, в том числе в период закрывания матча и после --
как раз обязан матч выигрывать, что он остается всего лишь
претендентом; к тому же он очень многому научился в течение
первых 48-ми партий.
Спасский упустил из виду, что качество и количество
подготовки к Рейкъявику-72 уж слишком разнилось у него и
Фишера, что пик его, Бориса Васильевича, успехов позади, если
не далеко позади, что надо признать игровое превосходство
Бобби, явленное в предматчевый период со всей рельефностью.
Но и Карпову, и Спасскому признать довольно очевидные вещи
было неприятно, было бы... и непривычно. В то время как
профессионал -- для которого, как известно, высшим принципом
является принцип безопасности -- почти всегда готов
перестраховаться и как-то попытаться сохранить, особенно в
оценке своих шансов, осторожную трезвость.
"В то время как большинство шахматистов с трудом
контролируют во время важных партий свои эмоции,
сверхоптимистично оценивая свои шансы в атаке или
сверхпессимистично в защите трудных позиций, Фишер УМУДРЯЕТСЯ
КАКИМ-ТО ОБРАЗОМ ОСТАВАТЬСЯ НЕИЗМЕННО ОБЪЕКТИВНЫМ" (Роберт
Бирн, цит. по кн. Э.Медниса "Как побеждали Бобби Фишера", М.,
"Прогресс", 1981, стр.23).
"Даже в самый разгар яростной схватки с Мигелем Найдорфом,
в ходе атаки с жертвами -- это было на Олимпиаде в Варне в 1962
году -- тактические фейерверки ни на миг не отвлекали его
внимания от общей оценки (курсив везде мой, == Л.Б.)
позиции и таких понятий, как пешечная структура, слабые пункты
и прочих здравых позиционных соображений" (Р.Бирн, там
же, стр.21).
А может быть, шахматы в еще большей мере, нежели политика,
-- искусство возможного?
И жизненный, и шахматный опыт с каждым годом все упрямее,
настойчивее убеждают: даже выдающиеся мастера, добившиеся
несомненных, иногда больших, очень больших успехов в своем
деле, если они (мастера) не ведут постоянной, напряженной
умственной работы, не обдумывают непрестанно самые основы Дела
(именно так, с большой буквы, единственного своего Дела),
терпят неожиданные, иногда катастрофические, поражения. Это --
одна из мыслей "Шинели", а может быть -- одна из главных; может
быть -- основная мысль. Великий переписчик Башмачкин остался
маленьким человеком потому что жил с залепленными мозгами, а
отчасти и глазами; он не пытался промысливать основы своего
существования, а следовательно == работы; работы, а значит --
существования. Он жил как профессионал, но когда так
скончался, оказалось, что был все же недопрофессионалом. После
проигрыша матча Фишеру оказалось, что профессионализм
универсального шахматиста Спасского не был столь уж высоким и
всеобъемлющим. А профессионализм А.Карпова, не сумевшего
подготовиться соответствующим образом ни к игре с претендентом
вообще, ни к безлимитному матчу в частности, тоже оставляет
желать лучшего.
Именно профессионализм рождает особую проницательность,
касающуюся подходящих, достойных условий осуществления своей,
не побоюсь этого слова, "миссии"; к какого рода уровню
относятся предлагаемые, как правило, недостаточные, "не те",
обладающие рядом изъянов, условия, профессионал определяет
необычайно четко. И весь он сам, весь его организм отвергает
это "не то", он был бы рад, если бы крайние обстоятельства не
принуждали (не принудили) его тем не менее здесь и сейчас, вот
в этом бедламе, работать. Он "брыкается", протестует, вслух или
про себя. Он согласен скорее не жить, чем осуществлять себя
не так, как надо, как требует все его существо, целиком
предназначенное для полного, беззаветного -- и
беспрепятственного -- осуществления в Деле.
Фишеру, достигшему высот суперпрофессионализма, то есть
практически-фанатического (извините за рифму) отношения к своей
работе, как бы крайней степени осмысления ее основ, суждено
оставаться непонятым. Даже теми, кто в упомянутом отношении
несколько приближался к нему. Еще раз процитируем М.Ботвинника
-- его статью "О борьбе за первенство мира и несостоявшемся
матче" (см. кн. А.Голубева и Л.Гутцайта "744 партии Бобби
Фишера", М., 1993, стр. 270):
"Тот факт, что за два года и семь месяцев, прошедших с
окончания матча в Рейкъявике, Фишер не выступал на
соревнованиях, не сыграл ни одной турнирной или матчевой
партии, позволяет сделать вывод, что он просто не был готов
(?!) к тому, чтобы защищать свое звание. Многие не без
оснований (!) считают. что если бы было удовлетворено и
последнее неспортивное (?!) требование Фишера о предоставлении
