Он зашел в дом, где лежал умерший и сидели гости. Лицо мертвеца с
оскаленными зубами покрылось синими пятнами. Из носа и углов рта вытекала
кровавая жижа, зеленые мухи ползали по щекам и лбу.
Бутрим разгневался. Умершие не должны оставаться так долго вместе с
живыми. Старейшина почтительно ему объяснил, что двое юношей ушли за
жрецами тиллусонами. Но их пока еще нет.
- Хоронить без тиллусонов запрещено предками, - закончил старейшина,
- поэтому мы пропустили срок, и тело Олелько начало немножко гнить. Не
сердись, почтеннейший криве.
Бутрим решил заботы о мертвом взять на себя - ведь Олелько ему
приходился троюродным братом. Жители поселка стали готовиться к похоронам.
Нарядившись в белые одежды, надев на голову венок из дубовых листьев,
позванивая бубенчиками, Бутрим сказал у костра речь. Он прославил умершего
и вскользь коснулся его грехов.
- Умерший, - сказал Бутрим в назидание, - не любил свою старую жену и
часто обходил подарками... Настанет день судный, и почтенному покойнику не
придется беспокоиться за свою судьбу. Сам великий бог, узнав о его
праведной жизни, будет радоваться и на его делах поучать других. А грехи
Олельковы, - закончил он, - не велики, и бог простит их. Покойный
обязательно попадет в блаженную страну, уготованную для праведников.
Олелько, оскалившись, с открытыми глазами, лежал на деревянном
помосте лицом кверху, будто смотрел на синее небо и золотое солнце. А под
ним бушевало пламя костра.
Закончив речь, жрец запел погребальный гимн, все подхватили его.
Воины ударяли в щиты рукоятками мечей. Когда рухнул деревянный помост и
пламя охватило останки, пение изменилось - грянул радостный гимн величания
богов. В эти минуты очищенная огнем душа Олелька уходила по золотой дороге
на небо.
Бутрим поднял кверху глаза.
- Я вижу Олелька, он летит по небу на белом коне, в доспехах и при
боевом оружии, его сопровождает много всадников.
Собравшиеся, прощаясь с покойником, замахали руками и белыми
платками, хотя и не видели его.
В этот же день на огромном жарком костре сожгли Олелькову старую жену
с двумя превосходными прялками, любимого слугу, свору охотничьих собак и
боевого коня.
На похоронах были заняты все жители поселка, и никто не заметил, как
зашевелились кусты орешника и чья-то рука отвела зеленые ветви. В кустах
показалось лицо солдата в кожаном шлеме. Он внимательным взглядом окинул
полянку...
Поселяне радовались приезду жреца Бутрима, им понравилась его речь у
костра. Радовались и тому, что он не потребовал сжечь вторую жену
покойного, красавицу Вильду. Люди помнили, как три года назад тиллусон,
хоронивший старого Алекса, умершего от желудочных болей, послал на костер
его молодую жену. Племяннику покойного, которому она нравилась, пришлось
принести большую жертву богу Поклюсу. Сетуя на алчность жреца, он отдал
шесть лошадей, три дойных коровы и двух слуг.
Вечером поминки продолжались. Повеселевшие гости охотно ели и пили,
искоса поглядывая на лавку, где недавно лежал покойник. Много гости выпили
пенного пива, много еще сказали хороших слов в память умершего. Жрец
Бутрим просил душу покойного, стоявшую у дверей, принять участие в трапезе
и бросил ей в угол колбасы и жирного мяса.
- Халеле-леле, почему ты умер? - раскачиваясь, пела молодая Вильда,
происходившая из прусского племени. - Разве у тебя не было хорошей еды и
хмельного питья? Почему же ты умер? Халеле-леле, почему же ты умер? Разве
у тебя не было молодой, красивой жены? Почему же ты умер? Халеле-леле,
почему же ты умер?!
Распустив густые волосы в знак печали, Вильда закрыла ими лицо. Из
каштановых волос торчали лишь маленький нос и розовые кончики ушей.
Вильде предстояло оплакивать мужа тридцать дней. На восходе и на
заходе солнца она подолгу будет лежать на свежем холмике, где зарыт пепел
Олелько.
К вечеру Бутрим решил, что душа умершего насытилась, и попросил ее
покинуть дом. Она улетела, и тогда начались настоящие поминки.
Люди оживились, стали громко разговаривать и пили за здоровье друг
друга. Женщины, отведав хмельного, пустились в пляс, притопывая босыми
пятками и потряхивая косами, визжали и размахивали руками.
Сам старейшина вихлялся, топал и приседал, пока его не оставили силы.
И долго еще раздавались из дома Олелько звон гуслей, струнное
гудение, стон свирелей и удары бубен.
Увлекшись похоронами, Бутрим позабыл о жене и дочери.
Анфиса с ужасом смотрела на своего мужа.
- Великий боже, - шептала она побелевшими губами, - двадцать лет я
жила с язычником! Нет мне прощения на этом свете и не будет на том! - Ей
представлялись страшные мучения в аду. Исповедаться бы, но разве найдешь
попа в этих местах! <Доченька, мы погибли, - казнилась она. - Отец нас
обманывал. Хорошо, что ты не видела его в этой страшной одежде>.
На Олельковы поминки мать не пустила девушку.
Анфиса порывалась бежать в лес. Но далеко ли убежишь? И что будет с
Людмилой? Разве Андрейша возьмет в жены девушку, у которой отец язычник?!
<От нас отвернутся все православные люди, никто не подаст кружку воды,
если мы будем умирать от жажды>.
И Анфиса молила бога о смерти. Ведь муж у нее не только язычник, но
поганский поп, а этот грех во сто крат страшнее.
Она долго сидела на лавке, устремив в лес невидящий взгляд. А лес
стоял перед ней темный и загадочный. Покачивая ветвями, шумели дубы, липы
и сосны.
Вернувшись в дом, Анфиса сказалась больной. Людмила не отходила от
матери.
Уже было совсем поздно и темно, когда Бутрим объявил старейшине, что
едет завтра в Ромове по призыву великого жреца. Он просил двоюродного
брата оставить у себя жену и дочь.
- Людмила здесь будет ждать жениха, - сказал Бутрим.
Старейшина с радостью согласился.
- Твоя семья - моя семья, - клятвенно повторил он, притрагиваясь к
голове двоюродного брата.
Помянув покойника, гости и хозяева наконец угомонились. Темнота и
тишь обступили лесную деревеньку. Изредка из чащи доносился тоскливый
волчий вой да ухание филина.
Бутриму плохо спалось в эту ночь. В ушах стояла пронзительная музыка
и заунывное пение. Мешал дурной запах в доме и всхрапывание спящих.
На дереве забила крыльями большая птица; наверное, тетерев в когтях у
совы. Сквозь узкое окно под потолком в горницу доносились все лесные
звуки.
Бутрим стал размышлять о смерти Кейстута, о недавних событиях в
Альтштадте, жалел, что не убил наглого солдата Генриха Хаммера. Потом
мысли перенеслись в Вильню. Он представил себе краснобородого судью судей.
Зачем великий призвал его?.. Произошло что-то важное. Наверное, опять
война. Он мог бы взять жену и дочь с собой в Вильню. Но как быть с
Андрейшей?
Он отдает свою дочь за русского и ничуть не жалеет. Людмила любит,
пусть она будет счастлива. Андрейша неплохой человек и тоже любит ее.
Жрец Бутрим никогда не был изувером. Наоборот, он сомневался, что
боги существуют, и думал, что вера в богов, а не сами боги спасут Литву от
поработителей. Много раз он спрашивал себя, зачем он ведет опасную игру.
Ведь еще до того, как великий жрец назначил его криве, он не верил богам.
И все же он стал жрецом в Земландии и Самбии, в самом логове заклятого
врага. Он вел двойную жизнь, каждый день рисковал головой. И не только
своей - жена и дочь разделяли с ним смертельную опасность. Бутрим крестил
Людмилу, думая, что облегчит ее участь, если немцы узнают всю правду.
Он рисковал всем. Ради чего?
Земля предков! Вот ради чего он принес в жертву все, что у него было
самого дорогого.
Вера в богов нужна для народа, и он будет ее поддерживать, а если
надо, отдаст за нее жизнь...
Из окна тянуло ночной сыростью леса. Бутрим укутался теплым овчинным
одеялом. У него в доме в Альтштадте окна закрыты прозрачной новгородской
слюдой... <Цел ли сейчас мой дом?> Бутрим посмотрел на очаг: красноватые
угольки едва тлели в золе. Поежившись, он выполз из-под теплого одеяла,
подложил несколько сухих поленьев и снова лег на лавку.
Стреляя искрами, задымили дрова. Огонь быстро разгорался.
Он вспомнил, что весь день не видел жену и дочь. <Боже, ведь я забыл
про них! Не сегодня, а как только стал жрецом криве! Бедная Анфиса, что
она подумала, увидев меня в жреческих одеждах? Ведь она не знала, кто я...
Зачем я так сделал? Увидев свое племя, где родился, расчувствовался... И
этот разложившийся труп Олелька...>
Бутриму захотелось все рассказать жене, утешить. Но это невозможно -
ночь. Поднимешь переполох в доме старейшины. Да и поймет ли она?
Он с досадой посмотрел на спавших. Громкий храп раздражал Бутрима.
Мужчины разлеглись на полу, на медведине. От плохо проветренных шкур стоял
тяжелый запах. К нему примешивался острый дух копченого мяса, подвешенного
под крышей.
Огонь в очаге разгорался все больше и больше. Красные огоньки
взблескивали на бронзовых шлемах и отполированных в боях рукоятках мечей,
лежавших рядом со спящими.
В предрассветной мгле заголосили петухи.
В доме стало теплее, и Бутрим задремал. Он не слышал, как вдалеке
залаяли собаки, лай делался громче, яростнее.
И вдруг истошный женский крик пронзил ночь:
- Враги, спасите!!
Бутрим мгновенно очнулся, вскочил, нащупал меч и стал бить рукояткой
по скамье.
Крик во дворе повторился.
В доме поднялись все сразу. Еще не раскрыв глаза, литовцы натягивали
одежду, хватались за оружие.
- Мужчины, спасайте нас! - вопили на улице женщины.
Со всех сторон слышался протяжный бабий вой.
Заливались яростным лаем собаки.
Распахнув дверь, в дом ворвалась служанка.
- Рыцари! - кричала она. - Немцы!
Раздался рев боевого рога. Трубил старейшина. Шум во дворе нарастал,
делался громче, яростнее. Жрец услышал возгласы на чужом языке. <Жена и
дочь спят в доме старейшины, - мелькнуло у него в голове. - Что делать?>
- Серсил, - задыхаясь, сказал он ученику, торопившемуся с мечом на
улицу, - найди Анфису с дочкой. Они в доме старейшины. Защити их, пусть
уходят вместе с тобой на Вильню. Все, что случилось, расскажи великому
жрецу.
- А ты сам, господине?
- Боги приказывают мне убивать врагов.
Серсил склонил голову и бросился к дому старейшины.
У кенигсбергских стен Бутриму, глядя на врагов, приходилось
сдерживать себя, но сейчас... Он поднял меч, и из его горла помимо воли
вырвался грозный боевой клич.
Наступило серое утро, еще не взошло солнце, еще лежали в низинах
тяжелые ночные туманы. На дворе вой, крики, плач.
Рыцарские наемники-кнехты без жалости рубили всех подряд. На земле
лежали связанные молодые женщины. У дома старейшины рубились насмерть
десятка два литовцев, разъяренных, как дикие кабаны.
Бутрим вместе с мужчинами, ночевавшими в Олельковом доме, стал
пробиваться к ним.
Один из воинов бросился в соседнюю деревню за помощью.
- Крещеные собаки! - кричали литовцы, нанося страшные удары. - Горе
вам!
Стучали мечи о щиты, звенело оружие.
Старик с окровавленной бородой открыл дверь конюшни и выводил
лошадей. Из хлева женщины выгоняли коров и спешили спрятать в лесу.
Испуганное ржание лошадей и мычание смешались.
Словно призраки, из серой мути рассвета появились высокие злые
орденские жеребцы, покрытые бронью. Закованные в железо рыцари кололи
пиками женщин. Остервеневшие рыцарские кони рвали желтыми зубами мясо
живых людей.
В рыцарей летели копья, топоры, метательные дубинки.
К бронированному рыцарю трудно подступиться пешему воину с открытой
