ручная, вызванная ручным фонарем и описанная школьными, совсем ручными
законами, и пропадут дьяволы. Может быть, все дело в этом? Спутанный
невнятный мир, и вот появляются дьяволы и пляшут в переходах. Но приходит
наука, разглаживает морщины вселенной и освещает дорогу вперед ровным
светом карманного фонаря. Но это одна сторона. А представьте себе науку в
виде ста, тысячи, миллионов карманных фонарей, освещающих огромный
тоннель, уходящий в бесконечность. Но разве это наука? Это только один ее
признак мужество. Какой яркий скучный свет, какое выровненное
пространство, в котором можно жить, но не хочется. Наука настороженная,
наука, основанная на опасении, - какая невеселая наука. Тысячи лет назад
хмурый ученый придумал ограду против дикого зверя "лошади". А веселый
ученый приручил зверя и вскочил в седло. Он знал - нет неполезной природы,
есть только неоседланная.
Мы обходили черные колодцы, пробирались по тоннелям и штрекам и
входили в залы, про которые можно было бы сказать, что здесь не ступала
нога человека, если бы они не были выдолблены человеком тысячи лет назад.
Какие люди их вырыли, чье невероятное неведомое благосостояние держалось
на их адском труде? Было понятно, как возникла легенда о кругах ада. Для
этого не нужна была фантазия, нужны были натурные зарисовки...
- Да... - сказал Паша Биденко. - Не знаю, кто был прототипом дьявола,
но что касается ада, то лучшего места не подберешь.
- ...Подождите, Паша, - сказал я.
- Я хочу сказать, ад мы уже отыскали. Теперь найти бы дьявола - и
можно писать отчет об экспедиции.
- Да тише вы... - резко сказал я. - Помолчите.
- А что?
- Вон... глядите...
Мы как раз миновали черный колодец и стояли у поворота чрезвычайно
ровного и гладкого тоннеля.
- Что это, Владимир Андреевич? - шепотом спросил Паша.
- Понятия не имею, - шепотом ответил я.
Далеко впереди была видна какая-то фигура. И это не было тенью.
- Скульптура... - нерешительно сказал Паша.
- Нет... - ответил я. - Она двигалась.
- Проверим, - сказал Паша и направил туда свет фонаря.
Фигура резко дернулась.
Я схватил Пашу за руку и оттащил назад. Паша поскользнулся и крякнул.
Издалека донеслось что-то похожее на довольный смешок.
- Ну... что будем делать? - спросил Биденко, тяжело дыша.
- Пошли обратно, - сказал я. - Надо все обдумать.
Стараясь не очень спешить, мы пустились в обратный путь.
Оборачиваться не хотелось. Иногда нам казалось, что за нами кто-то бежит,
легко, словно на цыпочках, иногда слышался топот многих ног.
- Чепуха, - сказал Паша, покосившись на меня. - Обычное эхо.
Многократное отражение. И хохот - это тоже эхо.
- Знаю, - сказал я. - А все-таки противно.
Потом мы, наконец, услышали голоса и добрались до первых групп,
которые заканчивали работу. Слышался деловитый стук молотков, вспыхивали
последние "блицы" жадных фотографов, группа отдыхающих занудно тянула
что-то из туристического фольклора. Все было обычно и потому мило сердцу.
Не верилось ни в ад, ни в дьяволов. Даже ископаемые чудища, которых мы уже
вывезли на три вагона, казались изготовленными артелью наглядных пособий.
Девочки и мальчики, мрачные дипломники и томные кандидаты наук, занимались
самой мирной на свете наукой: собирали и хранили остатки уже неопасного
прошлого, чтобы помочь людям не забывать своих ошибок, за которые они
всегда расплачивались одной ценой - кровью.
А наверху, в лагере, пахло бензином и тушенкой, тяжело
разворачивались грузовики и пищали транзисторы. Самая мирная, самая
дорогая для меня картина - веселое человеческое кочевье, занятое поисками
истины. Никакой дьявольщиной здесь не пахло.
Да, по фигура в том дальнем подземелье шевельнулась.
Раздались выстрелы. Кто-то салютовал стартовым пистолетом, раздались
крики "ура", и это было единственное спортивное мероприятие за всю
экспедицию - такие были условия. Потом последние машины укатили, высыпали
звезды. И остались мы с Биденко.
Да, но фигура в дальнем подземелье шевельнулась.
22. НАМ ЭТО НЕ ПОМОГЛО
И вот мы снова двигаемся по знакомым нам переходам, по теперь мы
совсем одни на все подземелье, если не считать фигуры там, в аду, которая
была бы совсем похожа на скульптуру, если бы не шевелилась.
Ярко светили заново заряженные фонари. Мы не имели права делать то,
что мы делали, но опасности, видимо, не было никакой, во всяком случае
опасности, предусмотренной инструкцией. За все время изучения этого
проклятого рудника мы не обнаружили ни одного следа обвалов. Тысячи лет
простояли эти штольни, с какой стати им было обрушиться именно сейчас.
Весь мой опыт говорил - опасности нет. А о той опасности, которую не
предусматривала инструкция, не знал никто. Опасность состояла только в
том, что мы не взяли с собою охотничьих ружей. Не хотели возбуждать
ненужные опасения. Считалось, что мы задержались привести в порядок
записи. Паша только захватил с собой пару хороших топориков да еще в
последний момент взял у физорга стартовый пистолет.
Почему мы все-таки пошли? Ответ на это простой. Хотя, как у всякого
простого ответа, предпосылки у него сложные. Мы пошли в этот ад вдвоем без
оружия, без страховки, никому не сказавшись, нарушив инструкцию, короче -
очертя голову, по двум противоположным причинам. Пошли потому, что для
меня это было последнее в моей жизни приключение, а для Паши - первое. Что
значит приключение, почему человек идет на риск, ничем не вызванный?
Потому что он хочет проверить, на что он годен. Мне за семьдесят, Биденко
за двадцать, между нами полвека. Мне скоро уходить, а ему начинать. Из
всех моих учеников по-настоящему я верил только в него. Надо ли объяснять
почему? Видимо, надо. Потому, что он считает истину важней себя. Полвека -
и пять тысяч лет. Всего сто поколений тому назад кто-то бежал из этого
ада, чтобы рассказать правду. И я верю, что это был ученый. Так же, как я
верю, что первый, кто добровольно сюда спустился, был поэт. По преданиям,
его фамилия была Орфей. Только вот возлюбленная, которую он почти вывел из
ада и спас, не смогла пойти за ним без оглядки. Впрочем, с поэтами это
происходит и но сей день. А кто из нас хоть немножко на поэт? Так вот,
если это смогли они, когда существовали дьяволы, то это должны суметь и
мы, когда дьявола дезавуировали из брандмайоров в простые топорники.
Все было настолько фантастично вокруг, что я еще подумал: а что, если
дьявол в самом деле существует? Какие-нибудь пришельцы из другого мира,
которые с известными только им целями проводят эксперименты над людьми и
изредка подбрасывают им идейки вроде атомной бомбы.
И подумал о фантастике потому, что стыдно признаться, по когда
экспедиция уехала, мы с Биденко вскрыли это письмо. Мы вскрыли это письмо
потому, что мы имели право хоть сколько-нибудь подстраховаться. А вдруг он
действительно угадал, что за фигуры болтаются там, в подземелье?
Этим мы как бы допускали, что мы - серые люди, а он - прогнозист
высшего класса, который разом, без выбора вариантов понимает сущность
явлений. Все это, конечно, отговорки. Мы просто не удержались, когда мы
остались наедине с письмом, и посмотрели друг другу в глаза.
Мы вскрыли это письмо. Но нам это не помогло.
Вот это письмо.
23. ГЛЯДЕЛ НА МЕНЯ
"Мне кажется, я знаю, что вы там нашли. Что касается ада, то это,
конечно, золотые рудники. Однако почему я решил, что искать его надо
где-то в этих краях? Потому что, когда я еще занимался Митусой, то обратил
внимание на то, что восстание, в котором участвовал певец, было как раз,
когда началось нашествие татарских орд Чингисхана, и, видимо, было как-то
связано с этим нашествием. Тут я вспомнил, что слово "татары" - "выходцы
из тартара", из ада. А что, если слово "татары" означало не
национальность, а выходцев из какого-то места в тех краях, откуда
двигались Чингисхановы орды и которое древние считали "тартаром", адом?
Эта мысль засела у меня в мозгу потому, что она возникла внезапно, как
отчетливый образ.
Как рождается образ, никому не известно. Это и не наблюдение, и не
воспоминание, и не выдумка, и не механический сплав деталей. Образ - это
самопроизвольно возникающее представление, обладающее не только
необычайной отчетливостью, но и необыкновенной притягательной силой. Образ
может быть и слуховым, и зрительным, и словесным, но это не галлюцинация.
Творческий образ возникает сразу в своем материале - слышишь мелодию на
рояле, видишь дворы, где никогда не бывал, или возникает страница книги,
никем не написанной. Описать разницу между образом и выдумкой или
воспоминанием не могу. Но каждый, кто сталкивался, знает.
Но как только образ возникает, над ним стоит поразмыслить. Как только
мне представился ад, я подумал: нет на свете ничего ужасного, что бы мог
придумать дьявол и чего бы не мог придумать человек. Ну, что там в запасе
у дьявола? Кипящая смола и серные душегубки, бессмысленный сизифов труд,
крючья, на которые подвешивают за ребра, танталовы пытки голодом и жаждой.
Было, все было. Было и похуже - азиатские пытки крысой и европейские
током. Все было. И все это делали люди. И если спокойно и холодно
продолжить эту мысль, то она со ступеньки на ступеньку, со ступеньки на
ступеньку будет опускаться все ниже и ниже и отправится по знакомому
адресу, где на дверях табличка "Фашизм". На протяжении веков эта табличка
менялась - иногда она называлась ад, иногда тартар, но все равно это
фашизм. Проходит время, забывается теория фашизма, и вот уже детям кажутся
выдумкой рвы с трупами и печи, где сожгли миллионы живых людей. А
представьте, если истлеет пленка кинохроники, где бульдозеры сгребают в
кучи голые тела, что останется через тысячи лет? Легенда об аде и
застенках пыток. И уже никто не поверит тогда, что фашисты биологически не
отличались от людей. И тогда придумают дьяволов, выходцев из тартара, как
это уже происходило не раз. А ведь никаких выходцев из тартара не было.
Были обыкновенные люди, но только потерявшие образ человеческий. Потому
что тартар был у них в душах. Потому что тартар - это всегда расизм, то
есть мысль, что человек другого племени - и не человек вовсе.
Оставим это. Тошно об этом думать и мерзостно писать.
Я прощаюсь с вами, дорогой учитель. Поэтому такое длинное письмо. Я
запомнил вас еще с войны, ваше хмурое добродушие, ваше желание
прислушаться к любому новому слову, от кого бы оно ни исходило, ваше
спокойное умение выдать человеку аванс человечности и не очень торопиться
получить проценты. Еще в войну из всех людей, которые случайно видели
фотографию женщины, вы один не допытывались, кто она такая, хотя вы
единственный человек, которому мне хотелось об этом рассказать. Женщины
этой нет. Это образ. Еще мальчишками мы с художником Костей Якушевым и еще
одним - физиком Алешей Аносовым сложили его из нескольких сот фотографий
женских лиц - все тогдашние красавицы, - и у нас ничего не вышло. Мы
складывали два переснятых негатива, взятых в одном масштабе, и делали одно
фото. Потом мы складывали его с таким нее сдвоенным фото и получали
счетверенное. И так далее - в геометрической прогрессии. Мы остановились
только тогда, когда уже ничего существенно не менялось. Мы получили
странное, ослепительно красивое, но какое-то зловещее, почти мертвое лицо.
И его забрал Костя. Потому что оно нам стало мерещиться и на улице и во
