прошлое кажется лучше настоящего, а будущее - желанней. И мы то забегаем
вперед, то пятимся назад, стараясь углядеть веселое лицо счастья.
Воспоминания, воспоминания, щемящая, опасная сладость. Как будто сам себя
списываешь в тираж.
Я все помню. Я помню наш последний разговор с Сода-солнцем, и я помню
истинную причину, из-за которой его изгнали. Она проста, эта причина. Я
его предал. Никто этого не знает, даже он. Я единственный знаю. Потому что
я единственный мог защитить его в самый тяжелый для него момент и не
сделал этого. Никто не может меня обвинить. С любой точки зрения я
поступил правильно. С любой точки зрения, кроме моей. Потому что он
преподал нам хороший урок, этот клоун, которого меньше всего интересовала
наука. Как, впрочем, и всякая другая деятельность, если она сама, эта
деятельность, не могла дать ответа: а зачем она нужна для человечества? В
том нашем последнем разговоре, в котором были поставлены все точки над
"и", а потому стало ясно, что наши пути расходятся навсегда, я мог бы все
исправить, если бы но жалкая попытка сохранить свое жалкое достоинство,
как будто бы достоинство ученого не в том, чтобы доброжелательно
рассмотреть новую идею, если она опрокидывает твою собственную.
Уже после истории со злосчастной скульптурой и черепом, когда опять
все спуталось и никто не знал, как с ним быть, я солнечным утром проходил
по коридору и услышал его голос, гулко звучавший за полуоткрытой дверью. Я
вошел. Он меня не заметил - стоял спиной. Солнце било в открытые окна.
Седые от зноя верхушки лип застыли, как на молитве.
Он был очень возбужден, и речь его походила на бормотанье. Однако,
когда я вслушался, меня поразило, что он говорил четко, будто читал по
написанному. Речь, как я понял, шла о логике. Он иногда сам задавал себе
вопросы и сам же на них отвечал. Потом я увидел мечущийся по потолку
солнечный зайчик, присмотрелся и понял, что он говорит в микрофон. Мягко
вращались магнитофонные диски.
- А как вы снимаете противоречие между логикой и внезапными
открытиями? - спросил он сам себя.
И тут же стал отвечать:
- Логика - это мышление в пределах открытого. Это мышление задним
числом. Это установление связей между известными фактами. Поэтому при
столкновении с качественно неизвестным ей делать нечего. Вот самый
безупречный логически пример. И самый неверный. Когда Коперник сказал, что
Земля вращается вокруг Солнца, ему ответили: "Чушь. Если бы она мчалась в
пространстве, то ветром бы облака относило в противоположную сторону".
Логика безупречна. Чтобы ее опровергнуть, потребовалось открыть закон
притяжения и доказать, что облака мчатся с Землей, как единая система, то
есть предмет. Поэтому логические умозаключения годятся только для событий
одного порядка. Для событий качественно новых логика не годится.
Фактически вся логика сводится к утверждению, что "если это было,
следовательно, это будет". Так давайте же применим этот главный закон к
внезапным открытиям, и попытаемся найти их собственную логику, и не будем
стараться навязать известное неизвестному, чтобы отрицать неисследованное.
Факты говорят - внезапные открытия бывают. Заметьте - бывают, а не один
раз были. Следовательно, они должны быть и впредь. Факты говорят - кпд их
огромен. Логика говорит - следовательно, он и будет огромен. Так давайте
же исследовать, чтобы найти способ использовать, а потом установим новую
логику, чтобы предсказывать невероятное.
Зайчики метались по потолку. Сода-солнце заклинал человека поверить в
свое величие.
Солнечный день за окном. Гипноз радости. В носу щекотало, будто выпил
шипучего. Этот напиток назывался "Сода-солнце".
Я вдруг подумал, что все это похоже на прощальную речь. Или, вернее,
на интервью. Он интервьюировал сам себя, и тот, кто задавал вопросы, был
не глупее того, кто отвечал. Только вопросы можно было предугадать, а
ответы нет.
- Как вы себе представляете такого рода мышление? - спросил он сам
себя. - Это что же - знание априори или наитие свыше?
- Механизм я себе представляю так, - ответил он. Мышление
внезапностями, эвристическое - от слова "эврика", что это такое? Это
следствие тоски. Тоска - это несформулированная цель. Но ведь
несформулированная цель - это просто очень сложная потребность, к которой
сразу и слов не подберешь. Но она есть. А ежели она есть, следовательно,
она возникает по каким-то законам, которые ее вызвали. Но ведь наш мозг -
это не только орган, который осознает законы, он еще и соответствует этим
законам, построен по этим законам, вызван к жизни этими законами, создан
этими законами. Когда наша потребность превышает какой-то порог, эти
законы, вызвавшие глубинную потребность, сами отпечатываются в мозгу, как
на фотопластинке, и тогда мы говорим - внезапное открытие. Я счастлив, что
у Эйнштейна я нашел такое признание: "Открытие не является делом
логического мышления, даже если конечный продукт связан с логической
формой".
Я был доволен, не смейтесь, даже почти счастлив. Я видел его
серьезным, и об идеях его стоило подумать. Явно.
Я шевельнулся. Скрипнула паркетина. Он быстро обернулся.
- А... - сказал он спокойно. - Сейчас кончу.
- Добрый день, - сказал я и кашлянул.
- Если отбросить всякую клоунаду, чем вы интересуетесь на самом деле?
- спросил он в микрофон. - Без дураков, понимаете?
- Я занимаюсь соотношением творческого акта и обычного мышления, -
ответил он.
Он посмотрел в белесое от солнца небо и сказал:
- У Шекспира есть выражение: понять - значит простить. Но не кажется
ли вам, что понять - значит упростить?
Он помолчал:
- ...И не только в том смысле упростить, что к абсолютной истине
можно только стремиться, а еще и в том смысле, что тот, кто упрощает
проблему, должен быть сложнее самой проблемы. Иначе он упростить-то
упростит, но ничего не поймет, кроме своей фальшивой схемы. А потому,
чтобы человеку понять самого себя, ему надо как-то стать сложней
собственного мозга, вот ведь какая штука. А как это сделать, вы мне не
подскажете? Мы вот наблюдаем поведение друг друга и свое и стараемся
понять. Но ведь в наблюдении участвует наш мозг, а он упрощает все, что
понимает. Ведь понять - значит простить, так мы договорились.
Мне показалось, что он ждет ответа от магнитофона. Даже жутковато
стало.
- Но вот приходит акт творчества... - сказал он медленно. - ...И его
не уследить... И результаты его всегда неожиданны... Не означает ли это,
что в этот момент наш мозг на мгновение становится сложней обычного?
У меня шевельнулась догадка, от которой я сразу задохся. Но потом
понял - чепуха.
- Не означает ли это, что в момент творчества наш мозг и
физиологически и энергетически сложнее нашего обычного мозга?.. - сказал
он. - Как вы считаете?
И выключил магнитофон.
19. - ВЕРИТЕ? - СПРОСИЛ ОН
- Все. Пока, - сказал он и вытер лоб. - Потом надо будет еще сказать
об Уоллесе, чтобы перейти к главному. А то все забывается.
- При чем тут Уоллес? - спросил я.
При чем тут Уоллес? Старая, тяжелая для науки история. Соратник
Дарвина, который самостоятельно пришел к теории эволюции, а потом
самостоятельно от нее отказался потому, что не смог ответить, откуда, с
точки зрения эволюции, у человека человеческий мозг. В науке не любят
вспоминать эту историю.
Он сказал:
- Если более сложный организм происходит от менее сложного, если
приспособление к среде происходит за счет случайных изменений в организме,
если случайные изменения могут дать только минимальное преимущество новому
виду, если случайные изменения должны соответствовать новым условиям,
чтобы вид сохранился, то для образования человеческого мозга не было у
человека ни времени, ни условий, ни предшественников, ни, что самое
главное, нужд. Откуда этот феномен, единственный в природе - мозг, не
порожденный реальными нуждами эволюции?
В науке не любят вспоминать эту историю потому, что и сейчас точного
ответа на этот вопрос наука не знает.
- Ну вот, все ясно, - сказал я. - Признаете вмешательство
сверхъестественных сил. Как Уоллес. Приятно поговорить с культурным
человеком.
- Нет, - сказал он. - Не признаю. Я верю в эволюцию. Только вот
Уоллес изучал самые отсталые племена - почти пещерных людей - и написал:
"Оказалось, что умственные способности их намного превышают
необходимость... то есть нехитрые способы добывания пищи... а их мозг мало
чем уступает мозгу рядового члена наших научных обществ... Таким образом,
природой создан инструмент, намного превосходящий нужды своего
обладателя".
Насчет членов научных обществ - это предназначалось мне.
- Зря вы стали ворошить эту историю с Уоллесом, угрюмо сказал я. -
Успеха вы здесь не добьетесь. Только закроете себе путь в науку. На этом
деле ломали себе шею люди не чета вам.
- Ученые, - сказал он.
- А зачем вам, собственно, понадобился Уоллес? - спросил я и тут же
догадался. - Ага, понятно. Залетевшее откуда-то человечество, забывшее
свою родословную. Значит, эволюция, только не земная, а где-то на другой
планете. Стоит встать на эту точку зрения, и объясняются факты, доселе
необъяснимые. А отсюда соблазнительная мысль - не является ли человек
существом, прочно забывшим, на что он годен. А творчество - это внезапные
воспоминания.
- Нет, - сказал он. - Я в фантастику не верю.
Помолчали.
- Тогда так, - сказал я, - либо вы против теории эволюции, либо вам
кажется...
- ...Да, кажется, - сказал он. - Кажется, я нашел ответ на этот
вопрос - откуда у человека мозг.
- Каков же этот ответ?
И тут он мне рассказал. Хотите верьте, хотите нет, но это была самая
странная идея из всех, какие мне когда-либо приходилось слышать.
Идея сводилась к следующему.
Если мы верим в эволюцию, то мы должны верить, что и сами ей
подвержены. Тут две трудности. Первая - в каком направлении идет эволюция,
если нам для приспособления к среде надо менять только орудия и отношения,
а не свою биологию. Вторая - можем ли мы, будучи частицами потока, понять,
куда движется река. Но дело в том, что мы - частицы, обладающие
самосознанием, и мы заметили - развитие в природе движется то плавно, то
скачками. Скачки бывают двух родов. Первый - когда происходит мутация -
случайное, но закрепленное и необратимое изменение - тогда мы говорим о
новом виде; и второй, качественный, в пределах одного вида, связанный с
циклами его развития, типа: зерно - стебель - зерно. Оба эти вида связаны
друг с другом. Мутация, происшедшая, скажем, от удара частицы, происходит
у той особи, которая была подготовлена к этому, то есть в ней накопились
качества, которым для кристаллизации в новый вид нужен лишь толчок. Мало
того. Должны накопиться и внешние условия, при которых обнаруживается, что
существо, уродливое для прежних условий, для новых подходит как нельзя
лучше и есть существо перспективное. Родился новый вид, гармоничный к
новым условиям. Но новый вид - это новое нарушение биологического баланса
в природе. Поэтому он вступает в борьбу межвидовую и внутривидовую.
Межвидовая сохраняет вид в целом, внутривидовая шлифует качества вида. Но
шлифовка качеств - это специализация породы. Она гармонична к данным
условиям и не подходит к другим. Порода консервативна потому, что
специализирована. Пусти болонку в лес - она погибнет. Скачок другого рода
