сне. Через сутки Костя принес это фото обратно. Это было то лицо, которое
вы знаете. "Я тут кое-что тронул, - сказал он. - Сам не знаю, как это
получилось. А потом снова сфотографировал..." Изменений в лице не было
заметно, это была та же самая женщина, но она была живая. Тогда мы все
догадались, что такое творчество: не сумма, а скачок в новое качество - и
затосковали. Потому что поняли: нам такую не встретить, а я обречен к ней
стремиться. И еще мы поняли, как тяжело экспериментировать над человеком.
Еще два слова, чтобы покончить спор с вами, потому что спор - вещь
неглубокая, по-моему, гораздо плодотворнее обмениваться идеями. Да и
вообще спор - это не мое дело. Потому что искусство воздействует образами,
а не доводами, даже если изображает людей, приводящих доводы друг другу.
Я прощаюсь с вами, дорогой учитель. Наука не совсем для меня. Если я
правильно себя понимаю, мое дело - искусство. Поэтому я ухожу. Я
подзасиделся в девках и пора уже выдавать продукцию. Просто я сделал
большой виток и теперь возвращаюсь к пепелищу помятый и обогащенный. Я
просто искал точку зрения. Если чересчур высоко взлететь - не видно людей,
чересчур низко - видишь брюхо соседа-исследователя, который твердо знает,
что такое творчество, однако сам не плодоносит почему-то. Я подумал: а
почему архимедову точку опоры надо искать вне человека, а что, если она
внутри него? И тогда, догадавшись, что я-то ведь тоже человек, я пустился
в поиски самого себя, справедливо полагая, что в случае неудачи потеря для
всех небольшая, а в случае удачи это находка для многих. И когда я
догадался, что Уоллес не учел скачков качественных, я одновременно
догадался о том, где искать дьявола, и о том, каким будет мышление у
будущего человечества. Потому что любой талант - это способность
скачкообразно осознавать истину, и Леонардо да Винчи - это первый
нормальный человек будущего, до сих пор обреченный на непонимание.
Таким образом, я опровергаю Уоллеса, а не поддерживаю его и делаю
дальнейший вывод из теории эволюции. Хотите знать, как я пришел к этой
идее? У всех нас есть чувство, что человек может быть лучше, чем он есть.
А что значит быть лучше? Это значит соответствовать основным условиям
своего существования. А основные условия для человека - это другие люди,
отношения с которыми постоянно искажаются его и их вожделениями. Однажды я
видел, как три тысячи человек слушали старичка, который сидел спиной к
публике. И это были совсем другие люди, не те, которых я знал раньше.
Старичок на органе играл Баха. И тогда я подумал, что если сейчас человек
иногда бывает таким, то когда-нибудь он таким будет всегда. И если для
этого надо стать музыкантом, художником или поэтом - в общем органистом,
то я хочу им стать, чтобы тормошить души и готовить те времена, когда люди
наследственно станут такими, какими они сейчас бывают в момент творчества.
И тогда бы я без горечи отказался от клоунады. Потому что клоунада - это
только начало. Над клоунами смеются, но скоморохи начинали битву. Клоуны
всегда отстаивали попранное человеческое достоинство. А достоинство
человека - в его способности радоваться нежности.
И я написал песню. Она называется "Песня об органисте, который в
концерте известной певицы заполнял паузы, пока певица отдыхала":
Рост у меня
Не больше валенка.
Все глядят на меня
Вниз,
И органист я
Тоже маленький,
Но все-таки я
Органист.
Я шел к органу,
Скрипя половицей,
Свой маленький рост
Кляня,
Все пришли
Слушать певицу
И никто но хотел
Меня.
И подумал: мы в пахаре
Чтим целину,
В воине -
Страх врагам,
Дипломат свою
Представляет страну.
Я представляю
Орган.
И пришел и сел.
И без тени страха,
Как молния ясен
И быстр,
Я нацелился в зал
Токкатою Баха
И нажал
Басовый регистр.
О, только музыкой,
Не словами
Всколыхнулась
Земная твердь.
Звуки поплыли
Над головами,
Вкрадчивые,
Как смерть.
И будто древних богов
Ропот,
И будто дальний набат,
И будто все
Великаны Европы
Шевельнулись
В своих гробах.
И звуки начали
Души нежить,
И зов любви
Нарастал,
И небыль, и нечисть,
Ненависть, нежить
Бежали,
Как от креста.
Бах сочинил,
Я растревожил
Свинцовых труб
Ураган.
То, что я нажил,
Гений прожил,
Но нас уравнял
Орган.
Я видел:
Галерка бежала к сцене,
Где я
В токкатном бреду,
И видел я,
Иностранный священник
Плакал
В первом ряду.
О, как боялся я
Свалиться,
Огромный свой рост
Кляня.
О, как хотелось мне
С ними слиться,
С теми, кто, вздев
Потрясенные лица,
Снизу вверх
Глядел на меня.
24. СЧАСТЛИВО ТЕБЕ ДОЛЕТЕТЬ, КЛОУН
Мы вскрыли это письмо, но нам это ничем не помогло. Никакой разгадки
пресловутого "дьявола" там, конечно, не было. Потому что, конечно, там был
третий конверт. Он знал, что делал, и неплохо вел партию в поддавки. И то
хлеб, что даже при всей его фантазии ничего фантастического он не
предполагал обнаружить в подземелье, а только что-нибудь очень человечески
вредное. Но что именно? Живого фашиста, что ли, который прождал нас в
подземелье 5 тысяч лет? Интересно, чем он питался?.. Ну, тут начиналась
фантастика... Бр-р... А все-таки жаль, что не взяли ружей.
- Владимир Андреевич... вот она... - сказал Биденко.
Впереди маячила неясная фигура.
...Все, что случилось далее, было похоже на страшный сон. Да,
пожалуй, это и был сон. Потому что только во сна можно было провалиться в
такую зловонную клоаку, в которую я ушел но грудь, как только ступил на
хрусткую корочку, покрывавшую ровный пол, ведущий к последнему переходу.
Если бы не страховой пояс и не Биденко, потонуть бы мне в этом проклятом
застенке. Мы выбрались, перемазанные какой-то дрянью, на твердое место, и,
когда подняли головы, перед нами в неясном свете фонарей возникло
чудовище.
Оно стояло перед нами неподвижно. Хотя вряд ли это можно было назвать
неподвижностью. Серный дым окружал его полупрозрачной пеленой. За головой
его то появлялся, то пропадал блеклый ореол, и тогда стоящие дыбом волосы
его вспыхивали. Я сказал - за головой? Не точно. Оно все время меняло
облик и как бы переливалось внутри черного силуэта. Страшная морда его
двоилась, и руки его при движении утончались и вытягивались. Разглядеть
его не удавалось из-за испарении и пляшущего света, от которого красными
угольками вспыхивали глаза. Оно молчало.
Я нащупал в кармане стартовый пистолет. Защищаться нечем - вот он,
тот свет, куда попадают грешники... Мелькнула сумасшедшая мысль: все-таки
пришелец...
Костенея от ужаса, поднял свою стартовую безделку - инстинкт сильнее
нас...
Чудовище тоже подняло руку. Она вытянулась вперед и удлинилась,
словно щупальце. На конце щупальца я успел разглядеть пистолет с огромным
жерлом. Спасения не было.
- Ложись! - дико вскрикнул Паша, прерывая оцепенение.
Я успел кинуться ничком - это в мои-то годы.
Раздался оглушительный выстрел. Потом тишина и полутьма.
Кто-то цепко схватил меня за щиколотки. Я вскрикнул и потерял
сознание.
Очнулся я на холодке.
Черный огромный силуэт, склонившийся надо мной, заслонял звезды.
- Это я, Владимир Андреевич, - сказал Паша.
Сухие руки массировали мне сердце.
- Все в порядке, - сказал я. - Спасибо, Паша.
Как он меня тащил наружу по всем кругам ада, легко себе представить.
Потом мы отлежались на песочке. Паша помог мне подняться, и мы
поплелись к своему вездеходу.
Он победил нас, Сода-солнце.
- Когда вы догадались? - спросил я Пашу.
- Когда разбился фонарь.
- Я тоже. Ну, вскроем письмо. Интересно все-таки...
Мы вскрыли последний конверт и прочли его при свете фар.
"...Человек должен хоть иногда встать над самим собой. Потому что,
кроме как на самого себя, ему надеяться не на кого. Помните, у Грина: "Я
лечу, я спешу по темной дороге..."
Я лечу, я спешу, я ищу нового человека, похожего на каждого из нас,
когда мы слушаем песню. Поэты всегда немножко клоуны, но клоунада - это
петушиный крик на заре. Пожелайте нам света в пути, ученые.
Да, кстати, совсем забыл. Что же вы там нашли? Не огорчайтесь,
дорогой Владимир Андреевич, в вас меньше всего чего-либо дьявольского.
Просто вы нашли первое на свете зеркало. Вот и все. Может быть, оно было
кривое.
Сода-солнце".
...Счастливо тебе долететь, клоун.
