собственный портрет покойника на похоронах, на которые приглашен был
Пенкин, еще будучи в фаворе. Но все-таки то была тетка, и поздоровав-
шись, еще не зная, как ему вести себя с размалеванной родней, Пенкин,
молча сняв туфли, прошел по ковру в комнату.
Тетка, знакомым жестом разгладив скатерть, посмотрела на племянни-
ка: "Ну что, не узнал? Помолодела?" - спросила тетка, улыбнувшись бе-
лыми фарфоровыми зубами. "Не то слово - лет десять с гаком скинули! Да
и халат европейский к лицу". - "Американский халат, не европейский,-
поправила тетка.- Не следишь за жизнью, племянник". "До чего ж оборо-
тистая стерва",- позавидовал Пенкин. Вслух же, покаянно покачав голо-
вой, ответил: "Ваша правда - не поспеваю! Вот пришел за советом, как
быть и жить дальше как. Непонятлив, оттого все..." Тетка поглядела в
окно и, оборотясь к племяннику, спросила: "Официантом пойдешь? - Заме-
тив же растерянность племянника, продолжила: - Что ты скульптор -
плюнь и забудь. Не дело это. Баловство. Официант - человек современ-
ный, нужный. Возгордился - думаешь, шестерка, обслуга. Так и есть обс-
луга, однако не я к тебе - ты пришел, помочь просишь, потому что не
просто шестерка - лесная, козырная шестерка, твоя тетка. В общем, ре-
шишь, позвони завтра же - свято место пусто не бывает".
Пенкин работал официантом в лесу, с каждым новым днем убеждаясь в
правоте тетки - чаевых к концу ночи набиралось предостаточно. Гостей
делил Пенкин по количеству полученных чаевых, предпочитая не иностран-
цев, а собственных, проживавших в лесу или приезжавших в лес из горо-
да, и, услышав: "Чэлоэк!" - бежал резво на голос.
Бывало так: сделав заказ, потом второй и третий, отупев от питья и
всевозможной еды, успокаивались гости, и без дела, облокотившись на
шкафчик с посудой, слышал Пенкин механические звуки, ни в коем случае
не похожие на звук упавшей вилки или звон тарелки, или замечал вдруг
гипсовую ногу тупого неживого цвета под задравшейся брючиной. Язык,
который использовали гости, состоял из набора повторяющихся слов, зву-
чавших не по-русски, понятных разве гостям, жившим в лесу, иностранцам
же не понятных или понимаемых с трудом. Ближе к концу ночи гости, по-
теряв все живые краски, повторявшие слова все те же - будто крутилась
в зале раз заведенная одна и та же пластинка, потеряв всякое различие,
составляли в синем дыму картину, потустороннюю, казалось, что и дым
синий угарный идет снизу, от огромной сковородки, которую подвели уже
черти под всю компанию, накаляется сковорода, гарью уже несет от край-
него столика, но вот через зал торопится в кухню метрдотель в черном
смокинге, похожий на главного черта, будит уснувшего, пьяного повара,
заливает водой чадящую, прогоревшую до самого дна кастрюлю... И
все-таки, зная, что выгнали пьяницу-повара, облокотясь о шкафчик,
смотрел покрасневшими от бессонницы глазами Пенкин в зал, наблюдал
рассеянно, как ест благообразный француз ложку за ложкой горькую гор-
чицу, которую подает ему с ухмылкой гость из леса, думал лениво - ну-
жен французу гость - больших денег стоит экзекуция, и опять чудился
Пенкину подземный чад и гарь.
Часов в девять утра, прибрав и приготовив столик свой к завтрашнему
дню, выезжал на хоть и подержанной, но иностранной марки, собственной
машине, на шоссе ведущее к городу, ехал домой мимо заколоченных домов,
пустых бесхозных детских садов - летела под колеса нитка шоссе,
встречные машины проносились в лес - жило шоссе, но полная жизни про-
гибалась, раскачивалась тонкая лента, окруженная пространством безлюд-
ным, нехоженым, вымершим, качал в сомнении головой Пенкин и думал про
себя: "Дура все-таки тетка. Выдумано все, точно так же, как и мой
раскрашенный лось выдуман, потому что сделан с лося в лесу - мочатся
выпившие гости под лося, пишут на нем то же, что и во всяком другом
туалете найдешь".
Мысли подобного рода держал теперь Пенкин при себе, тем более наз-
вать мыслями или тем более раздумьями мелькнувшее в голове раз или два
нельзя - так, бойкость ума, не более. Пенкин каждый следующий вечер
оказывался на своем рабочем месте, услышав зовущее щелканье пальцев
или слово, бежал к столику резво, и если бывал серьезен и задумчив, то
дома, подсчитывая чаевые.
Тут расстанемся с Пенкиным, не вспоминая о нем больше, обозначив
место его настоящее, потому что какой к лешему из Пенкина скульптор?
Баловство одно...
Сидевшие с салоне вертолета, увидев сверху зеленый клин с домами,
огородами, а ближе к лесу, рощу, переглянулись удивленно.
- Чья земля? - спросил с орлиным профилем человек.
Секретарь быстро перелистав зеленый справочник, ответил:
- Земля государственная.
- Значит, ничья, - подытожил орлиный профиль.
Генерал стоял в красной рубахе на зеленом холме и стрелял из писто-
лета в вытянутой руке в толстую мутную за стеклом кабины огромного
фургона морду. Машина остановилась, снова подняв руку с пистолетом,
стрелял генерал, и стрелял так, пока не кончилась обойма. Бросил пис-
толет на зеленую свежую траву и стоял прямо, в красной рубашке, пылав-
шей от розового солнца, словно факел, стоял не двигаясь, перед напол-
завшим, дышащим черно и смрадно, горбатым кузовом грузовика, закрывшим
небо, сбившим тяжелым боком генерала на землю и, взревев мотором, уже
на зеленом бугре тупо, мертвой тяжестью навалилась машина на бревенча-
тый сруб, подмяла и в облаке мазута рушила дом следующий.
Агриппина стояла на шаг позади, когда упал муж, подхватила его и
понесла тело вместе с сыновьями. Братья покидали поселок последними, и
последним шел вор, злой и беспомощный. Он видел их за стеклами тяжелых
слепых машин, помнил их грудастых и наглых в городских дворах и встре-
чал на улицах, и всегда знал, что они боятся его, боятся рисковой его
жизни, знал - наглость не равняют со смелостью, а когда побеждает наг-
лость, то что-то не так - испорчено что-то и гниет вокруг.
Церковь с зеленым островком кладбища остались нетронутыми в месте
разделявшем свалку и рощу, и здесь похоронили генерала, укрыв зеленым
дерном землю могилы с деревянным крестом в изголовье. Перекрестившись,
услышали братья слова матери, слова, которых не говорила мать никогда
раньше: "Помните, лежит здесь ваш отец и муж мой". Ползли по небу ши-
рокие тучи, редкие капли дождя с тихим шорохом падали в высокую траву,
еще долго стояли молча мать и сыновья у могилы с деревянным самодель-
ным крестом.
По проселочной дороге было до деревни пятнадцать верст, Агриппина
шла рядом, касаясь теплого, живого, пахнущего хлевом, парным молоком,
вечным запахом, возникавшим в освещенном хлеву, когда руки Агриппины
касались тяжелых сосков тяжелого вымени и струи быстрые сильные ударя-
ли в звенящую жесть ведра. Так было всегда и должно было быть всегда,
и черная маленькая кошка наконец поймала тот миг, когда на дороге сли-
лись в одно живое существо и корова и женщина, и может быть, потому,
поняла умная кошка, что не увидит больше корову.
Собака и черная кошка разошлись на узкой тропе. "Нет разницы - со-
бака или человек идет по одной с тобой тропе",- подумала кошка, нап-
равляясь к месту, где был теперь ее дом.
* * *
Над высоким глухим забором, замкнутым кругом огибавшим место, где
стоял недавно еще поселок, прыгала голова в жокейской шапочке. Но если
взобраться на высокую утрамбованную часть свалки, видна была вся фигу-
ра скачущего по кругу всадника. Всадник сидел в седле прямо - круг за
кругом и снова круг, и так каждый новый день.
Девочка прыгала, выбирая твердое сухое место для маленькой узкой
ступни, девочка только раз внимательно посмотрела на фигуру всадника в
жокейской шапочке и больше никогда не смотрела туда, где скакал всад-
ник. Дети играли с девочкой, тоже жившей на свалке, но девочка никогда
не говорила о свалке, будто не замечая ее темного силуэта с висевшим
серым облаком над ним. Тонкая длинноногая с маленькой головой и огром-
ными всегда вопросительно смотревшими глазами девочка была красива,
хрупкой красотой тонкой ветки миндаля с цветами, распустившимися ве-
сенним синим холодным утром - белые с розовым лепестки звенели в синем
воздухе чисто, едва вставало розовое холодное солнце...
Девочка, всегда одетая опрятно, была молчалива но, встретив взрос-
лого человека, говорила: "Здравствуйте" - и смотрела. Немой вопрос
застыл в детских глазах: опустившийся бомж с коричневыми руками отво-
дил глаза, говоря с упреком кому-то, кому еще верил: "Не надо так,
слишком так".
Роптал бомж, увидев прекрасное существо, люди, взявшие было длинные
крючья, приготовившись разгребать сваленную машиной кучу списанных на
свалку продуктов, бросили крючья, ушли, повернувшись спиной к тонкому
детскому лицу. Роптала свалка тихо, угрюмо, а может быть, то был шорох
земли и мелкого щебня, потревоженного ногой в грязном сапоге.
Но августовское позднее солнце выходило каждый день и шло по кругу
за всадником в жокейской шапочке, не замечая вопроса в детских прек-
расных глазах, может быть, не зная ответа, но, может, легче было солн-
цу, как и старому бомжу, отвернувшись, не заметить широко открытых
глаз ребенка.
Редкие фигуры людей бродили в красном облаке - тихой была свалка в
этот час, немым размытым силуэтом застыла в закатном небе, черной
тенью на высоком, косо срезанном краю кричал юродивый багровому очер-
ченному кругу, падал и бился в судорогах, вставал на ноги, багровый
круг солнца, срезав голову, качался на плечах его, Агриппина, обняв
черные плечи, сказала: "Пойдем, сын, скоро созреет плод", положила ру-
ку его на живот свой - билось легко живое существо, пошел сын за ма-
терью, поверив ей, потому что прекрасно и плодоносно было чрево ее.
