Сергей Антонов
Свалка
Повесть
Барахтался в купели розовый крепкий ребенок, брызги скатывались на
каменный пол с черной засаленной рясы, сверху из светлого купола длань
опустилась, перекрестила голую голову, крест прилип к мокрому телу.
Взяв на грудь сына, Агриппина вышла в церковный двор, здоровое чрево
качалось в грузном шаге, грудь, набухшая молоком, растянув кофту, плы-
ла, подрагивала в истоме, и рожденный десятый сын кричал весело и
громко в полных смуглых руках матери, а на бугре стол был уставлен
хлебом и мясом, и, обхватив сладкую грудь, ребенок замолчал, но грох-
нуло за бугром, и Агриппина в торце стола увидела, взяв ломоть хлеба,
явившегося на свет вторым, изчезавшего и появлявшегося на бугре, за
столом ее редко, потому что был второй сын Агриппины вор, и все десять
сидели вместе и ели, на хлеб положив мясо забитого утром борова. Ба-
рахтались в пыли четыре меньших, комок сухого летнего солнца заходил
за край темного леса, мать встала, вошла в дом, положила младенца,
крещенного сегодня, в сколоченную из досок люльку.
Кричала баба, и гудел заводской гудок, и вор сидел на заборе и пел
песню. Мок в бурой под бугром реке рулон мануфактуры - мать встала ра-
но, достала краденое, бросила в реку, и потому вор сидел на заборе и
пел песню. Варвара кричала в летнем прозрачном утре, пел песню вор,
мыла красные от холодной воды руки Агриппина, слушала воровскую песню
и думала: долго мучает Варвару врач, первенец ее, рожденный свободно,
как и все девять вслед,- второй и вовсе по дороге в церковь, и оттого
ухватистый легкий в движениях второй сын понятен был, и непонятен пер-
венец, делавший и сейчас, в утро, что-то в доме за рекой, где замолкла
наконец женщина, а красная пожарного цвета машина сына уже поднималась
по дороге к дому, и смотрел, ступив на землю, первенец на мать изум-
ленно, как смотрел всегда, потому что не видел подобного прекрасного
устройства ни у кого ни разу, точно лепил таз и чрево сам Господь, так
совершенна была работа; допел песню вор, легко ступая, пошел вниз с
бугра, пропал, закрыла окно в доме Агриппина, и ребенок в люльке зак-
ричал, увидев большую смуглую грудь.
В перекрестье трех дорог сидел на обочине юродивый, дул в круглую
легкую голову одуванчика, семена летели вверх, качались в синем возду-
хе, и люди, шедшие с цветами, здоровались с юродивым и шли дальше к
школе, где на черной доске чертил белым мелом учитель буквы и цифры в
последний день сегодня, пришедшие садились в траву и ждали последнего
звонка: с железным колокольчиком пройдет тихим коридором бабушка Маша,
живущая тут же, при школе, зазвенит, заколотится в теплых коричневых
руках звон, выйдут дети, выйдет, спустится по крыльцу в три ступени
молодой учитель, цветы горько, пряно ударят запахом поля в лицо, укро-
ют лицо зеленой горой, потому что так было в прошлом году и два года
назад, когда второй сын Агриппины вернулся из города учить поселковых
счету и грамоте, и старшие знали - близнецы и вор и учитель, и оттого
жалели вора больше; возвращаясь с детьми дорогой домой, дети тоже здо-
ровались с сидевшим под солнцем у обочины юродивым, здоровались обяза-
тельно каждый в отдельности, потому что любили юродивого больше, чем
брата его - учителя, которого сначала уважали. Закинув голову, сидящий
у дороги смотрел синими глазами, и в левом глазу и в правом было по
небу, и глаза потому казались впадинами без дна, и дети и взрослые,
проходя мимо, знали, что не может быть ни у кого в поселке таких не-
бесных глаз, будто положил Господь по большому небу бездонному в каж-
дый глаз навеки, и бездонным прозрачным безгрешным был взгляд и зимой
и летом и в любую погоду, как не бывает ни у кого.
Жившие в поселке люди издали узнавали Агриппину: не было разницы -
несла ли она в чреве своем, покачивавшемся при шаге полных ног, зача-
того восемь месяцев назад мальчика - или одна, сбросившая созревший
плод, как делает это яблоня, в зеленой листве которой снова созреют,
нальются сильным от земли и солнца соком желтые густого янтарного цве-
та, ждущие часа своего плоды: будто кто сверху точно и ловко усадил
маленькую смуглую голову на высокую полную шею на квадратных крепких
плечах, прямых, как и узкая короткая спина, и потому прямо смотрели
темные глаза и высокая грудь тугая, с точкой маленького соска, глядя
прямо, может, в себя и глядя, подвластная кусту и ветру, без думы оп-
ределенной, чуть покачиваясь в бедрах,- идол языческий,- и оттого в
грузном и легком шаге ее было дикое что-то, не познанное и не опознан-
ное человеком, и поселковые женщины, замечая красоту ее, силу живот-
ную, что сидела в ней, которую разве чувством можно отмерить, здорова-
лись первыми, соглашаясь с каждым движением и поступком ее. Мужская
выстиранная одежда, висящая на бельевой веревке, генеральские с крас-
ными лампасами брюки, ходившие в траве у дома Агриппины, - знали по-
селковые про чужих на бугре, но также знали - нет мужика равного, кто
совладал бы с ней, что нужно только семя его, чтоб округлился живот и
зрел плод в прекрасном чреве - мужик в красных лампасах сходил с буг-
ра, у магазина, стоявшего у шоссе, и из черной генеральской машины
смотрел жадно сквозь стекло, туда, где виден был с дороги угол дома,
стоящего на бугре, а Агриппина не долго помнила бессильные слезы его,
лежащего рядом, желавшего безумно тела ее, и, не дождавшись, потому
что иссяк и слаб был он, вставала: матово светились в полутьме избы
бедра, впалый волчий живот, грудь тяжело вздрагивала, и ребенком малым
на коленях, губами ловил маленький сосок генерал и плакал горько, оби-
женно, как плачут дети: не могло быть у Агриппины детей незаконных,
как не может быть незаконных щенят у волчицы.
Рабочий уходил из дома с заводским гудком, спускался с бугра, шагал
размеренно, широкоскулый, широкий в кости, шагал уже восьмой год тем-
ной зимой или светлым летним утром, шагал, потому что нужно было так и
никак иначе, а так каждый Божий день, не вспоминая, ни в душе, ни уст-
но, что братья старшие, и врач и учитель, обучались на заработанные
слесарным его трудом деньги, и оттого что не держал мыслей подобных и
только исполнял неукоснительно долг свой, с руками жесткими, лицом
темным неповоротливым, походил на гвоздь, вбитый по шляпку в место не-
обходимое, которое только крепкий неповоротливый гвоздь удержит и дер-
жал набычась, следуя долгу своему - иначе вдруг исчезнет долг, и сам
он тоже исчезнет тотчас; нападал, видя несправедливость, на вора, что
вор тот, а не работник, стучал кулаком по столу, за слова и невинную
улыбку вора: "А у кого красть, раб Божий, как не у тебя? Богатых нет у
нас, так что только у тебя и красть". Вступали в разговор братья, ус-
покаивали потревоженную справедливость в душе, улыбался крепким лицом
широкоскулый, и глаза улыбались, да так весело и открыто, как никто из
братьев не мог - ребенок взрослый, а никакой не гвоздь был их брат -
знали об этом братья, и вор знал и подначивал, чтоб потом посмеяться
вместе всем; шагал с завода по дороге в час, когда заходило солнце,
тихая благодать спускалась на все вокруг, и, может, час этот, когда
поворачивал к стаду за коровой белой с рыжим пятном на спине с темными
теплыми глазами, был часом самым счастливым для него, и чтоб продлить
час, говорил с пастухом о разных простых вещах и шел к жующей медленно
влажную от вечерней росы траву, когда уже зашло солнце, сидел в мокрой
траве рядом и не думал ни о чем; изчезал рыжий цвет, сливался с темным
лугом, тут встав, по мокрой траве вместе с коровой выходил на дорогу и
шел позади по темной дороге в длинных летних сумерках к дому, и опять
не думал ни о чем, оттого что хорошо было, и так шел, видя впереди се-
бя темный большой силуэт, казалось, такой мирный и большой, что ук-
рыться за ним возможно от любой беды.
Маленькая черная кошка видела, как, тяжело ступая, белая рубаха
пропадала за углом дома и как хозяйка шла за коровой в коровник, пах-
нущий коровой, и терпеливо ждала, когда со звоном ударят в пустое вед-
ро струи теплого молока; кошка жила в доме давно, независимая, потому
что ловила больших крыс, укладывала их в ряд утром на ступеньке крыль-
ца, а потом ложилась спать в доме, кошка жила в доме давно, и никто не
знал, сколько лет живет кошка в доме, но кошка знала о доме все, боль-
ше чем знала корова и чем люди, населявшие дом. В хлеву хозяйка зажгла
лампу, и через большой желтый проем желтый свет упал на землю у хлева
и на совсем черную кошку, кошка смотрела, как грузно и легко двигается
хозяйка, и большая темная корова медленно поворачивала темную большую
голову, переставляла с легким стуком о доски хлева ноги - хозяйка и
корова словно играли в игру, потому что двигались, повторяя друг дру-
га, и в какое-то мгновение, пришедшее и происшедшее так быстро, что
кошка, всякий раз ждущая этот короткий миг, опять не смогла понять,
когда не стало коровы и хозяйки, а двигалось одно живое существо, и
кошка подумала про себя, что это и есть самое главное, когда происхо-
дит такое и даже она, быстрая маленькая кошка, не может поймать и по-
нять, как это происходит, и вернувшись на истоптанную траву у хлева,
слушала, как звенят о жестяное ведро тугие тонкие струи молока - прой-
дет время, хозяйка выйдет из света темной тенью и, легко наклонившись,
поставит плоскую консервную банку с теплым молоком, пропадет желтый
прямоугольник, станет темно, в темноте хозяйка закроет хлев, уйдет, и
кошка будет лакать теплое молоко, корова легко постукивать ногой о
доски пола закрытого хлева - кошка все это знала наперед, но опять
пропустила главное, и потому молоко не было таким уж теплым и вкусным
сегодня.
По субботам, ближе к вечеру приезжал художник, пил из фаянсовой
кружки парное молоко и рисовал на белом листе лошадь, и четверо млад-
ших братьев смотрели, как он рисовал, а когда художник допил молоко,
дети сказали, что это не лошадь, это лось, если приделать ему рога,
художник подумал и зачеркнул рисунок крест-накрест.
Художник был очень похож на художника - у него была маленькая боро-
да и синие, рассеянные глаза, будто он что-то забыл - какую-то нужную
вещь или, вообще, что-то забыл совсем, и потому девушкам нравился ху-
дожник, когда он приезжал в субботу из города. Художник вынимал из
большой папки чистый лист, садился напротив и рисовал: он смотрел на
лицо и крепкие колени - девушке нравилось, что он смотрит на ее коле-
ни, потому что синие глаза совсем становились задумчивыми, девушка си-
дела тихо, с тайным любопытством ожидая чего-то необычного, незнакомо-
го, которое случится, наверное, сейчас... Художник вставал, протягивал
набросок, девушка аккуратно сворачивала бумагу с рисунком, смотрела
вслед синей рубашке, уходившей по дороге, и когда совсем далеким ста-
новилось синее пятно, разворачивала бумагу, смотрела на рисунок, пото-
му что в первый раз, когда кончил работать художник и подал ей рису-
нок, совсем ничего не видела. Дома, приколов кнопками лист к стене,
девушка смотрела в окно на дорогу и думала: "Как же без художников,
скучно - может быть, ошибся на этот раз юродивый его брат?"
Укрепив веревку на противоположных концах длинного подрамника, об-
тянутого красным кумачом, оттянув ее как тетиву лука и легко щелкнув
веревкой по кумачу, так что получилась прямая белая линия, и таким
простым способом наметив место для букв будущего лозунга, художник,
обмакнув плоскую кисть в банку с белой на клею краской, вывел аккурат-
но первую букву и, продолжая писать механически знакомый текст, думал,
что ошибся брат, сказав, что не будет скоро художников, потому что не-
возможно без художников - не бывает так, и, дописав лозунг до конца,
закончив работу, вышел из проходной небольшого завода на краю поселка,
где слесарил старший брат, а он подрабатывал, выполняя нехитрую работу
