Сергей Антонов
Свалка
Повесть
Барахтался в купели розовый крепкий ребенок, брызги скатывались на
каменный пол с черной засаленной рясы, сверху из светлого купола длань
опустилась, перекрестила голую голову, крест прилип к мокрому телу.
Взяв на грудь сына, Агриппина вышла в церковный двор, здоровое чрево
качалось в грузном шаге, грудь, набухшая молоком, растянув кофту, плы-
ла, подрагивала в истоме, и рожденный десятый сын кричал весело и
громко в полных смуглых руках матери, а на бугре стол был уставлен
хлебом и мясом, и, обхватив сладкую грудь, ребенок замолчал, но грох-
нуло за бугром, и Агриппина в торце стола увидела, взяв ломоть хлеба,
явившегося на свет вторым, изчезавшего и появлявшегося на бугре, за
столом ее редко, потому что был второй сын Агриппины вор, и все десять
сидели вместе и ели, на хлеб положив мясо забитого утром борова. Ба-
рахтались в пыли четыре меньших, комок сухого летнего солнца заходил
за край темного леса, мать встала, вошла в дом, положила младенца,
крещенного сегодня, в сколоченную из досок люльку.
Кричала баба, и гудел заводской гудок, и вор сидел на заборе и пел
песню. Мок в бурой под бугром реке рулон мануфактуры - мать встала ра-
но, достала краденое, бросила в реку, и потому вор сидел на заборе и
пел песню. Варвара кричала в летнем прозрачном утре, пел песню вор,
мыла красные от холодной воды руки Агриппина, слушала воровскую песню
и думала: долго мучает Варвару врач, первенец ее, рожденный свободно,
как и все девять вслед,- второй и вовсе по дороге в церковь, и оттого
ухватистый легкий в движениях второй сын понятен был, и непонятен пер-
венец, делавший и сейчас, в утро, что-то в доме за рекой, где замолкла
наконец женщина, а красная пожарного цвета машина сына уже поднималась
по дороге к дому, и смотрел, ступив на землю, первенец на мать изум-
ленно, как смотрел всегда, потому что не видел подобного прекрасного
устройства ни у кого ни разу, точно лепил таз и чрево сам Господь, так
совершенна была работа; допел песню вор, легко ступая, пошел вниз с
бугра, пропал, закрыла окно в доме Агриппина, и ребенок в люльке зак-
ричал, увидев большую смуглую грудь.
В перекрестье трех дорог сидел на обочине юродивый, дул в круглую
легкую голову одуванчика, семена летели вверх, качались в синем возду-
хе, и люди, шедшие с цветами, здоровались с юродивым и шли дальше к
школе, где на черной доске чертил белым мелом учитель буквы и цифры в
последний день сегодня, пришедшие садились в траву и ждали последнего
звонка: с железным колокольчиком пройдет тихим коридором бабушка Маша,
живущая тут же, при школе, зазвенит, заколотится в теплых коричневых
руках звон, выйдут дети, выйдет, спустится по крыльцу в три ступени
молодой учитель, цветы горько, пряно ударят запахом поля в лицо, укро-
ют лицо зеленой горой, потому что так было в прошлом году и два года
назад, когда второй сын Агриппины вернулся из города учить поселковых
счету и грамоте, и старшие знали - близнецы и вор и учитель, и оттого
жалели вора больше; возвращаясь с детьми дорогой домой, дети тоже здо-
ровались с сидевшим под солнцем у обочины юродивым, здоровались обяза-
тельно каждый в отдельности, потому что любили юродивого больше, чем
брата его - учителя, которого сначала уважали. Закинув голову, сидящий
у дороги смотрел синими глазами, и в левом глазу и в правом было по
небу, и глаза потому казались впадинами без дна, и дети и взрослые,
проходя мимо, знали, что не может быть ни у кого в поселке таких не-
бесных глаз, будто положил Господь по большому небу бездонному в каж-
дый глаз навеки, и бездонным прозрачным безгрешным был взгляд и зимой
и летом и в любую погоду, как не бывает ни у кого.
Жившие в поселке люди издали узнавали Агриппину: не было разницы -
несла ли она в чреве своем, покачивавшемся при шаге полных ног, зача-
того восемь месяцев назад мальчика - или одна, сбросившая созревший
плод, как делает это яблоня, в зеленой листве которой снова созреют,
нальются сильным от земли и солнца соком желтые густого янтарного цве-
та, ждущие часа своего плоды: будто кто сверху точно и ловко усадил
маленькую смуглую голову на высокую полную шею на квадратных крепких
плечах, прямых, как и узкая короткая спина, и потому прямо смотрели
темные глаза и высокая грудь тугая, с точкой маленького соска, глядя
прямо, может, в себя и глядя, подвластная кусту и ветру, без думы оп-
ределенной, чуть покачиваясь в бедрах,- идол языческий,- и оттого в
грузном и легком шаге ее было дикое что-то, не познанное и не опознан-
ное человеком, и поселковые женщины, замечая красоту ее, силу живот-
ную, что сидела в ней, которую разве чувством можно отмерить, здорова-
лись первыми, соглашаясь с каждым движением и поступком ее. Мужская
выстиранная одежда, висящая на бельевой веревке, генеральские с крас-
ными лампасами брюки, ходившие в траве у дома Агриппины, - знали по-
селковые про чужих на бугре, но также знали - нет мужика равного, кто
совладал бы с ней, что нужно только семя его, чтоб округлился живот и
зрел плод в прекрасном чреве - мужик в красных лампасах сходил с буг-
ра, у магазина, стоявшего у шоссе, и из черной генеральской машины
смотрел жадно сквозь стекло, туда, где виден был с дороги угол дома,
стоящего на бугре, а Агриппина не долго помнила бессильные слезы его,
лежащего рядом, желавшего безумно тела ее, и, не дождавшись, потому
что иссяк и слаб был он, вставала: матово светились в полутьме избы
бедра, впалый волчий живот, грудь тяжело вздрагивала, и ребенком малым
на коленях, губами ловил маленький сосок генерал и плакал горько, оби-
женно, как плачут дети: не могло быть у Агриппины детей незаконных,
как не может быть незаконных щенят у волчицы.
Рабочий уходил из дома с заводским гудком, спускался с бугра, шагал
размеренно, широкоскулый, широкий в кости, шагал уже восьмой год тем-
ной зимой или светлым летним утром, шагал, потому что нужно было так и
никак иначе, а так каждый Божий день, не вспоминая, ни в душе, ни уст-
но, что братья старшие, и врач и учитель, обучались на заработанные
слесарным его трудом деньги, и оттого что не держал мыслей подобных и
только исполнял неукоснительно долг свой, с руками жесткими, лицом
темным неповоротливым, походил на гвоздь, вбитый по шляпку в место не-
обходимое, которое только крепкий неповоротливый гвоздь удержит и дер-
жал набычась, следуя долгу своему - иначе вдруг исчезнет долг, и сам
он тоже исчезнет тотчас; нападал, видя несправедливость, на вора, что
вор тот, а не работник, стучал кулаком по столу, за слова и невинную
улыбку вора: "А у кого красть, раб Божий, как не у тебя? Богатых нет у
нас, так что только у тебя и красть". Вступали в разговор братья, ус-
покаивали потревоженную справедливость в душе, улыбался крепким лицом
широкоскулый, и глаза улыбались, да так весело и открыто, как никто из
братьев не мог - ребенок взрослый, а никакой не гвоздь был их брат -
знали об этом братья, и вор знал и подначивал, чтоб потом посмеяться
вместе всем; шагал с завода по дороге в час, когда заходило солнце,
тихая благодать спускалась на все вокруг, и, может, час этот, когда
поворачивал к стаду за коровой белой с рыжим пятном на спине с темными
теплыми глазами, был часом самым счастливым для него, и чтоб продлить
час, говорил с пастухом о разных простых вещах и шел к жующей медленно
влажную от вечерней росы траву, когда уже зашло солнце, сидел в мокрой
траве рядом и не думал ни о чем; изчезал рыжий цвет, сливался с темным
лугом, тут встав, по мокрой траве вместе с коровой выходил на дорогу и
шел позади по темной дороге в длинных летних сумерках к дому, и опять
не думал ни о чем, оттого что хорошо было, и так шел, видя впереди се-
бя темный большой силуэт, казалось, такой мирный и большой, что ук-
рыться за ним возможно от любой беды.
Маленькая черная кошка видела, как, тяжело ступая, белая рубаха
пропадала за углом дома и как хозяйка шла за коровой в коровник, пах-
нущий коровой, и терпеливо ждала, когда со звоном ударят в пустое вед-
ро струи теплого молока; кошка жила в доме давно, независимая, потому
что ловила больших крыс, укладывала их в ряд утром на ступеньке крыль-
ца, а потом ложилась спать в доме, кошка жила в доме давно, и никто не
знал, сколько лет живет кошка в доме, но кошка знала о доме все, боль-
ше чем знала корова и чем люди, населявшие дом. В хлеву хозяйка зажгла
лампу, и через большой желтый проем желтый свет упал на землю у хлева
и на совсем черную кошку, кошка смотрела, как грузно и легко двигается
хозяйка, и большая темная корова медленно поворачивала темную большую
голову, переставляла с легким стуком о доски хлева ноги - хозяйка и
корова словно играли в игру, потому что двигались, повторяя друг дру-
га, и в какое-то мгновение, пришедшее и происшедшее так быстро, что
кошка, всякий раз ждущая этот короткий миг, опять не смогла понять,
когда не стало коровы и хозяйки, а двигалось одно живое существо, и
кошка подумала про себя, что это и есть самое главное, когда происхо-
дит такое и даже она, быстрая маленькая кошка, не может поймать и по-
нять, как это происходит, и вернувшись на истоптанную траву у хлева,
слушала, как звенят о жестяное ведро тугие тонкие струи молока - прой-
дет время, хозяйка выйдет из света темной тенью и, легко наклонившись,
поставит плоскую консервную банку с теплым молоком, пропадет желтый
прямоугольник, станет темно, в темноте хозяйка закроет хлев, уйдет, и
кошка будет лакать теплое молоко, корова легко постукивать ногой о
доски пола закрытого хлева - кошка все это знала наперед, но опять
пропустила главное, и потому молоко не было таким уж теплым и вкусным
сегодня.
По субботам, ближе к вечеру приезжал художник, пил из фаянсовой
кружки парное молоко и рисовал на белом листе лошадь, и четверо млад-
ших братьев смотрели, как он рисовал, а когда художник допил молоко,
дети сказали, что это не лошадь, это лось, если приделать ему рога,
художник подумал и зачеркнул рисунок крест-накрест.
Художник был очень похож на художника - у него была маленькая боро-
да и синие, рассеянные глаза, будто он что-то забыл - какую-то нужную
вещь или, вообще, что-то забыл совсем, и потому девушкам нравился ху-
дожник, когда он приезжал в субботу из города. Художник вынимал из
большой папки чистый лист, садился напротив и рисовал: он смотрел на
лицо и крепкие колени - девушке нравилось, что он смотрит на ее коле-
ни, потому что синие глаза совсем становились задумчивыми, девушка си-
дела тихо, с тайным любопытством ожидая чего-то необычного, незнакомо-
го, которое случится, наверное, сейчас... Художник вставал, протягивал
набросок, девушка аккуратно сворачивала бумагу с рисунком, смотрела
вслед синей рубашке, уходившей по дороге, и когда совсем далеким ста-
новилось синее пятно, разворачивала бумагу, смотрела на рисунок, пото-
му что в первый раз, когда кончил работать художник и подал ей рису-
нок, совсем ничего не видела. Дома, приколов кнопками лист к стене,
девушка смотрела в окно на дорогу и думала: "Как же без художников,
скучно - может быть, ошибся на этот раз юродивый его брат?"
Укрепив веревку на противоположных концах длинного подрамника, об-
тянутого красным кумачом, оттянув ее как тетиву лука и легко щелкнув
веревкой по кумачу, так что получилась прямая белая линия, и таким
простым способом наметив место для букв будущего лозунга, художник,
обмакнув плоскую кисть в банку с белой на клею краской, вывел аккурат-
но первую букву и, продолжая писать механически знакомый текст, думал,
что ошибся брат, сказав, что не будет скоро художников, потому что не-
возможно без художников - не бывает так, и, дописав лозунг до конца,
закончив работу, вышел из проходной небольшого завода на краю поселка,
где слесарил старший брат, а он подрабатывал, выполняя нехитрую работу
на красном кумаче, уже совершенно забыв об услышанном странном предс-
казании юродивого.
Юродивый встал с обочины дороги, соединявшей школу и поселок, пошел
той дорогой, что вела к поселку, и, встретив кота у калитки Варвары,
только что родившей сына, сказал черному коту Варвары: "Много будет
крыс, кот, очень много, больших жирных крыс",- и так сказал, что у ко-
та поднялась в гневе шерсть на загривке, погладив кота, пошел было
дальше, но остановился у колодца, где набирала воду мать Варвары: "Ев-
докия родит мальчика, и Ефросинья, и те, кто еще не ведают, что носят
плод, принесут мальчиков, а грибов белых будет видимо-невидимо, и сей-
час есть - не время и дождя не было, а есть".
А на следующий день начала лета, сухого, такого, что и трава росла
плохо, принесла мать Варвары из рощи за школой полное лукошко белых
грибов...
"Ату его, ату. Загоняй",- веселые, азартные крики раздавались в за-
поведном лесу. "Вот он! Загоняй, загоняй под выстрел!" - на поляну
выскочил огромный лось, грянули ружья, и повалился головой вперед на
землю убитый лось.
Вечером, когда зашло солнце, раздвинули на поляне больших размеров
стол, чтобы хватило стола для освежеванного, разделанного, приготов-
ленного искусно лося, уселись - хватило места каждому - с рюмкой в
твердой руке поднялся над всеми главный, кто первым и лося заприметил,
сказал тост, грянули охотники почему-то "Горько" и принялись за дело,
так что трещало за ушами, и разделались с лосем быстро - тут бы начать
песню, и кто-то уже и запел было, но трое охотников встали вдруг и, не
попрощавшись, пошли прочь с поляны. Да что трое? По правую руку от та-
мады сидящий, крупного сложения человек, тоже встал и, сделав уже два
шага к лесу, остановлен был вопросом всех: "Отчего уходишь?" На что
человек ответил раздумчиво: "Ну так що ж робыть - лося ж нэма. З'iлы!"
- и уже не оборачиваясь, пошел прочь, подбежавший тамада схватил было
того за локоть, но и это не помогло, вырвав локоть, человек ускорил
шаг свой и пропал меж сосен, так, будто не был он за столом вовсе.
"Отчего ж его нет? Лося?! Как это возможно? - в некоторой растерян-
ности потер лоб тамада, но тут, обратясь вглубь стола, постучал по
графину строго: - Икаете? Заелись? Такого лося ухлопали! - и сказал
неожиданно и так вдруг, что слова прозвучали в совершенной лесной ти-
шине странно: - Лось? А зачем живой? Почему, например, не гипсовый?
Гипсовый лось! Такой же в точности, тех же размеров? Как думаете?"
Тут из-за туч выглянул молодой месяц и осветил поляну - хороша кар-
тина или плох ли был стол с поредевшими гостями, сказать-определить
род происходящего было никак невозможно и подходил разве средний род:
"Нечто", или "Что-то", или "Вовсе ничего". Но что-то ведь было? Прои-
зошло! Существовало на поляне сейчас, правда в размытом и странном ви-
де, чему мог быть причиной и неверный свет молодого месяца. Но, воз-
можно, ни при чем молодой месяц? Все возможно и все могло случиться в
ночном лесу и при том казусном состоянии, в котором пребывали фигуры
за столом, и тогда в таком положении прав председатель, назвавший вещь
определенную, которую представить просто - то есть гипсового (а какого
теперь еще?) лося!
В первый миг, услышав о лосе из гипса, гости решили: уж не спятил
ли председатель, но теперь, после некоторой паузы, задвигались, защел-
кали задумчиво по фаянсовой и фарфоровой посуде - звук от крепких
щелчков, звонкий и реальный, нравился гостям все больше и скоро вся
освещенная лунным светом поляна звенела мажорно, возглас: "Лося!"
подхватили, весь большой стол заходил ходуном: "Лося! Даешь гипсово-
го!" - и далекое лесное эхо ответило: "Го-го-го!"
Какие, однако, прекрасные погоды бывают по утрам: листья кустов и
деревьев вздрагивают чуть от легкого ветра, только освободилась от ут-
ренней росы трава, но еще прохладна, манит лечь, окунуть лицо в пахну-
щую чудесно, усыпанную белой и розовой кашкой зелень, жужжит у плеча
мохнатая пчела, садится на розовую сладкую кашку у края узкой тропки,
бегущей меж стройных стволов сосен, уходящих вверх и раскинувших кроны
в синей прозрачной синеве неба, в котором и малой тучки не отыщешь,
солнце теплым лучом легко коснется шеи, пробежит по руке, ляжет впере-
ди изумрудным пятном на траву, шевельнет веткой сосна, упадет шишка и
заскачет по тропке...
Именно таким утром сошел с электрички Пенкин и пошел узкой тропкой,
проходившей рядом с шоссе, иногда поднимаясь над ним и петлявшей меж
зеленых кустов.
Пенкин, сорокалетний плотный мужчина, был художник, точнее, зодчий,
скульптор, и шел он сейчас к родной тетке, работавшей прачкой, стирав-
шей белье важным людям и потому жившей по месту работы, в лесу, где
стояли государственные дачи и где тетка жила в благоустроенном бараке
для прислуги. Пенкин не то чтобы любил свою тетку, но место, где про-
живала та, ставило тетку в положение необычное, и хоть была тетка все-
го-то прачкой, важности своей, в глазах Пенкина, не теряла; взбираясь
по тропке над шоссе, видел он черные машины, пролетавшие по шоссе к
лесу, замечал в машинах глядящие всегда вперед профили, его, Пенкина,
не замечавшие, и это обстоятельство, как ни странно, тоже прибавляло
веса родной его тетке, и потому шел он к лесу в настроении приподня-
том, чувствуя причастность свою к людям в лакированных машинах, хотя
бы потому, что продвигался к тому же лесу, в который въезжали, покачи-
ваясь на мягких рессорах, автомобили.
Достигнув наконец леса, Пенкин заметил, что охранник за кустом не
остановил, а значит, узнал его - Пенкин посещал тетку часто - и, сле-
дуя далее по тропе, остановился внезапно: рядом с тропой стоял лось,
сработанный из гипса и выкрашенный темно-коричневой краской: посмотрев
внимательно, убедившись, что все так и есть - лось гипсовый, почему-то
вспотев и покраснев лицом, так что щеки и нос сделались пунцовыми,
Пенкин, пройдя еще метров пятьдесят, свернул направо, на дорожку, что
отделялась от главной и вела к бараку, где проживала обслуга, и где
тетка имела комнату.
Механически разувшись и оставшись в носках, Пенкин ступил на мытые
недавно половицы, крашенные коричневой краской, шагнул на ковер, рас-
положенный посреди комнаты, сел напротив тетки на стул и поздоровался
с теткой только сейчас, оттого что и заметил женщину сейчас, уже сев
на стул. Тетка, внимательно посмотрев на племянника, однако, не выра-
зила удивления, а только красной толстой ладонью молча расправила
плотную с рисунком красную скатерть. Голова Пенкина вмещала од-
ну-единственную мысль о гипсовом изваянии в лесу, и потому, открыв бы-
ло рот, чтобы спросить о здоровье и прочих подобного рода вещах, рот
Пенкин не закрывал, но и сказать ничего не мог и так и сидел дураком,
пока тетка, заварив чай, не поставила чашку с горячим чаем Пенкину под
нос - чашка звякнула о блюдце в общей тишине комнаты, громко, Пенкин
закрыл рот, пошевелил губами и, наконец, задал вопрос о здоровье. Ши-
рокая в плечах пожилая женщина скупо отвечала на вопросы пришедшего в
себя племянника, выпита была первая чашка, и принимаясь за вторую, по-
мешивая осторожно ложкой сахар в чашке, Пенкин поднял голову, посмот-
рел на висевший над кроватью коврик: "А скажите, тетя, что за гипсовый
лось стоит в лесу?" Поглядев внимательно на племянника, тетка ответила
осторожно: "Верно, стоит лось. Лось как лось, вот и стоит". - "С чего
вдруг?" - Пенкин посмотрел прямо в глаза тетке. "Мы люди маленькие! -
осадила тетка не в меру любопытного племянника.- А только зря не пос-
тавят!" Здесь женщина посмотрела на часы над ковриком, часы пробили,
деревянная кукушка убралась в футляр, и Пенкин, поблагодарив тетку за
чай, нашел свои полуботинки в прихожей и, попрощавшись и закрыв за со-
бой дверь, вышел на лесную дорожку. В электричке и весь следующий день
лось занимал все мысли Пенкина - хлопал по дюжим бокам хвостом, кивал
рогатой головой, выделывая ногами такие коленца, точно был вовсе не
гипсовым мертвым изваянием.
Выставком традиционной, проходившей всегда в начале лета выставки
работал уже три часа: просмотрено было уже много работ и удачные в ху-
дожественном отношении приняты, приближалось время обеда, и художники
думали больше о хлебе насущном и некоторые уже было поднялись со
стульев, но именно в этот не лучший момент появился и предстал перед
выставкомом с завернутой в холст скульптурой Пенкин.
Надо сказать, что в секции скульптуры Пенкина знали давно,- слыл он
личностью ничем не примечательной, и если брали работу его на выстав-
ку, то ставили работу всегда в месте незавидном, где-нибудь в углу,
подальше.
Пенкин снял со скульптуры холст, и члены выставкома увидели гипсо-
вого выкрашенного коричневой краской лося - вещь, не имевшую к искусс-
тву никакого отношения, расхожую в том смысле, что встретить такое
можно на базаре, на дощатом прилавке в окружении вереницы слоников и
гипсовой свиньи-копилки с дыркой в голове. Члены выставкома с редким
единодушием отклонили крашеного лося, председатель объявил перерыв, и
члены выставкома гурьбой отправились обедать.
Глубокой ночью в неверном свете луны по залу с силуэтами темных
скульптур крался Пенкин, тень его, отбрасываемая холодным светом, ка-
залась длинной и горбатой - согнувшись под тяжестью лося на плече,
Пенкин ступал по поскрипывающему вощеному полу и, миновав два главных
больших зала, остановился в третьем нужном ему зале поменьше.
Пот и страх навалились на него с еще большей силой, как только он
перестал двигаться, остановившись в углу зала, в месте, где стояли
обычно его работы, если попадали на выставку. Пенкин снял чужую работу
с постамента и, взявшись за лося, водрузил изваяние на свободное те-
перь место, будто почувствовав ободряющий удар копытом под ложечку,
что, конечно, только показалось - крашеный лось стоял на постаменте
тихо, как и положено стоять изделию из гипса - Пенкин, задвинув снятую
скульптуру за постамент, прикрыл скульптуру холстом и, смахнув рукавом
обильный пот с лица, двинулся назад; пройдя два больших зала, открыл
дверь знакомой кладовки, в которой ждал, когда закроют помещение на
ночь, и, упав широким задом на перевернутое ведро, привалился боком к
некрашеной стене и заснул мгновенно. Утром его разбудили голоса убор-
щиц, выйдя из кладовки, переждав за шторой, пока из коридора уборщицы
перейдут в зал, Пенкин, никем не замеченный, открыл входную дверь и
очутился на улице.
Этим же днем, в шестнадцать часов, выставка открылась и вернисаж
походил бы на вернисаж прошлогодний, если бы не два случая, необычных,
странных, а то и вовсе непонятных.
Народ на вернисаж ходил свой, знавший друг друга давно и ни в какую
Книгу отзывов ничего не писавший, - скульптор брал собрата по профес-
сии под руку, подводил к своей работе и рассказывал, естественно,
больше о достоинствах, чем о недостатках работы, вот, собственно, и
все - ничего, впрочем, особенного...
Но тут, в этот день, Книга отзывов была найдена, открыта и листы ее
исписаны. Все записи касались только Пенкина и его крашеного лося, и
все до единой записи были дурного, ругательного свойства. Когда книга
была исписана до последней страницы, произошло еще более странное со-
бытие: в зал вошел маленький толстый человек, сопровождаемый двумя ат-
летического сложения мужчинами, человек, быстро перебирая короткими
ногами, обошел зал, затем так же быстро и молча второй и, наконец, в
третьем зале остановился не где-нибудь, а перед злосчастным гипсовым
лосем Пенкина. "Ну что ж! Вполне в духе времени. - Наклонившись, про-
чел вслух: - "Лось", автор Пенкин. - И оборотясь к художникам с лицом,
похожим на редьку, так что длинный тонкий корень редьки падал на лоб
тонкой единственной прядью волос, сказал громко: - Похож лось. Несом-
ненно! И найдет покупателя. Рыночная вещь". И, произнеся все это с ви-
димым удовольствием, пошел быстро мимо расступившихся, изумленных ху-
дожников через залы к входной двери и, сев в стоящую у уличного троту-
ара длинную, невиданную машину, уехал.
На следующий день, утром, нашли совершенно пьяную уборщицу, кото-
рая, мотая головой и плача, клялась, что гипсовый лось выпил у нее всю
воду из ведра, приготовленного к уборке.
В поселке Ефросинья родила мальчика, и с разницей в неделю утром
закричала Евдокия и, разрешившись от бремени, заснула счастливо, а
мать вынесла ребенка на крыльцо, под теплый луч солнца, и люди видели,
что то был мальчик.
Дети боялись куклы, кукла была ничья - никто не хотел брать куклу в
дом, но, собравшись вместе, дети наряжали куклу в разные одежды, и
все-таки кукла не становилась настоящей куклой, кончив забавляться,
оставляли куклу, сунув куклу под куст, как что-то запретное, кукла но-
чевала под кустом, пока утром не приходили дети, чтобы снова сделать
из куклы детскую куклу, но кукла с маленькой головой и большой выпук-
лой грудью смотрела нарисованными недетскими глазами на детей, и когда
дети устали от своего любопытства, бросили куклу в лопухи. Рано утром
Агриппина вышла на крыльцо, разминувшись в дверях с черной кошкой,
увидела четырех больших крыс, принесенных кошкой, и лежавшую в середи-
не розовую фигурку из пластмассы. Агриппина, наверное, рассудила как и
черная кошка, положившая куклу не с краю, а на самом видном месте, по-
тому что бросила куклу в глубокий узкий овраг, служивший помойкой.
Дождь лил два дня, грибов в роще было видимо-невидимо, люди возвра-
щались домой с полными корзинами, варили и жарили белые грибы, грибной
дух поселился в поселке и висел в воздухе, а в доме в конце поселка
родился мальчик, и люди не знали, хорошо ли все это - к чему и почему
так?
На закате красный пастух в черных сапогах слушал длинный невеселый
рассказ рабочего, и когда солнце село и рабочий шел за большой темной
спиной коровы, то пропустил знакомый широкий куст, похожий на плечис-
того пастуха, и, вернувшись домой, разделся и лег спать, но утром
проснулся рано, вышел на крыльцо, сел на ступеньку, и руки, лежавшие
на коленях, были вовсе не его руками, не принадлежали ему больше и су-
ществовали сами по себе, отдельно - чужими были руки, не складывались
с ним никак в одно целое, и так горько стало, что, встав, начал ходить
по двору без всякого смысла. "А что, и правда гвозди хорошие!" - дос-
тал из широкого кармана плоскую с яркой этикеткой коробку, открыл -
один к одному, не в машинном масле - точно мыл их кто, чисто и акку-
ратно лежали в коробке гвозди - заколачивай любой, и взял рабочий, по-
держал гвоздь в ладони, в пальцах грубых, нажал и с удивлением, почти
страхом, почувствовал, как гнется гвоздь, выкинул гнутый некрасивый
гвоздь, достал молоток из хозяйственного сарайчика - примерился, уда-
рил по шляпке раз, другой, и гвоздь вошел ровно в доску сарая, но вто-
рой согнулся и третий; доставал из аккуратной коробки гвозди, и часто
гнулись голландские гвозди. "Да как же так? Что ж ты гнешься - ведь
обычного дерева доска!" - колотил по слабым гнущимся гвоздям и не за-
метил, как перебудил в доме братьев, что стоят братья на крыльце и не
понимают ничего, и узнали все в поселке, что закрыли небольшой завод,
где гвозди делали, где слесарил рабочий, закрыли, и все.
На этой же неделе - от рощи до леса было недалеко, почти граничили
роща и лес - не заметила поселковая женщина, собирая грибы, как вошла
в лес, но вдруг подняла глаза, увидела такого же сделанного из гипса,
что и лось, человека, и человек этот гипсовый двигался. Испуганную
женщину нашли люди, шедшие за грибами, довели до дому, и хотя и силь-
ным был испуг свидетельницы, не поверили ей - одно дело лось гипсовый,
а совсем другое - человек.
На гипсового раскрашенного лося Пенкина и правда находился покупа-
тель. Пенкин, закончив очередного сохатого, относил вещь в художест-
венный салон, относящийся к Союзу художников. Дирекция салона и выс-
тавком, принимавший работы, знали, что лося Пенкина непременно купят,
и выставком, с омерзением встречая следующего лося, принимал чудище,
потому что для салона, еле сводившего концы с концами, лось означал
верные деньги. Но однажды, подойдя к входной знакомой двери, убедился
Пенкин, что дверь салона закрыта, заглянув в витрину, увидел непривыч-
ную пустоту, сваленные на пол пустые полки для скульптуры, лестницу,
заляпанную краской, с одинокой фигурой маляра, стоявшего на верхней
ступеньке лестницы, так что Пенкину видны ясно были только скучные ис-
пачканные краской рабочие штаны и башмаки маляра. На осторожный стук
Пенкина дверь открыл спортивного склада молодой человек и, вежливо со-
общив, что помещение принадлежит фирме "Ольга", оставил удивленного
Пенкина на улице, перед закрытой дверью. Пенкин, добравшись на метро
до станции, от которой в пяти минутах ходьбы размещался в особняке с
колоннами Союз художников, застал сидевшую на втором этаже пожилую
женщину в ярком платье - заместителя секретаря союза. Отложив книгу,
зам. секретаря подтвердила сведения о сданном в аренду салоне, доба-
вив, что и Союз еле дышит из-за отсутствия денег.
Два дня, не готовый к такому повороту дела, оставшись почти без де-
нег, Пенкин перебивался с хлеба на воду, пока не раздался телефонный
звонок и голос в трубке, убедившись, что говорит с господином Пенки-
ным, тотчас назвал адрес и время, то есть куда и когда должен был
явиться Пенкин для писания портрета. Трубку повесили, а Пенкин заме-
тался по комнате, соображая, как ему быть, что теперь делать - профес-
сией его была скульптура, живописью же он не занимался, разве балуясь
время от времени, да и то давно.
Утром, в назначенный час, с новеньким этюдником через плечо, отра-
зившись в синих темных стеклах заморской машины, Пенкин открыл дверь
подъезда и, поднявшись на второй этаж, нажал золоченую огромную кнопку
звонка. То, что увидел, войдя в дверь, Пенкин, не доступно было пони-
манию: ничего сколько-нибудь схожего не встречал Пенкин ни в жизни
земной, ни в сновидениях, даже в сказке - все увиденное, лишенное ло-
гики и здравого смысла, было такого свойства, что и рассказывать сле-
дует на самых верхних нотах, оглядываясь, однако, во двор - не подъ-
ехала ли к подъезду санитарная машина, из которой уже поднимаются по
лестнице два здоровенных санитара...
Отчасти из-за страха, главным же образом оттого, что никто автору
не поверит и люди скажут: "Вздор все!" - и захлопнут книгу, рассказы-
вать дальше автор согласен только о непосредственной работе Пенкина,
опуская живые подробности, происходящие вокруг живописца.
Хозяин квартиры сидел у зажженного камина, в шелковом халате и шле-
панцах на босу ногу, над кудрявой головой его, на каминной доске стоял
крашеный лось, и Пенкин, увидев привычную глазу вещь, раскрыл этюдник
с красками, встал напротив сидящего и, взяв в руки кисть, остановился,
опустил треногу этюдника, сел и уже из такого положения - несколько
снизу начал работу. Справившись с рисунком - обозначив сначала болван-
ку, то есть общий абрис головы, Пенкин нарисовал части лица, проделав
все довольно быстро - тут нет ничего странного - известно, что скуль-
пторы рисуют конструктивно, имея в своей работе с глиной дело с боль-
шими массами. Пенкин взялся за краски, припоминая давнишние свои опыты
в живописи. Сунув в готовый рисунок охру красную и белила и посмотрев
на лучезарного в расписном шелковом халате заказчика, тут же сказав
себе: "Нет, так не пойдет - выгонят в шею", - заменил охру на красный
кадмий и, выкинув из головы все, что знал о живописи, принялся ровно
прилежно раскрашивать рисунок, так точно, как делают любители, взявшие
кисть всего-то месяц назад. Рисунок, сделанный Пенкиным, был удачен:
хозяин несомненно был похож и даже привлекателен - увеличенные глаза
смотрели сверху снисходительно, нос укорочен, и теперь, употребив
краску, скульптор действовал осторожно, не сбивая рисунка, а только
обведя рисунок аккуратно и ярко.
Закончив дело, Пенкин отошел от этюдника и стоял позади заказчика,
живо поднявшегося с места, подошедшего и рассматривавшего портрет,
близко наклонясь к полотну, только что не пробуя портрет на зуб, но
скоро оборотясь к застывшему в тревожном ожидании Пенкину, объявил ве-
село: "Ну что ж, дело вы свое знаете",- и вернувшись к камину, взял с
каминной полки колокольчик - тотчас из глубины помещения явился моло-
дой человек с двумя золочеными рамами - рамы, соответствуя оговоренно-
му размеру холста, оказались совершенно разного изготовления: первая,
выполненная старым мастером со вкусом, изящная, легкая, резко отлича-
лась от второй, крытой кладбищенским золотом, безвкусной, вычурной, и
Пенкин, поглядев на портрет, решил умно, что как раз вторая рама точно
соответствует его собственному изделию, и, указав хозяину на раму,
увидел, что не ошибся - портрет, оказавшись в безобразной раме, соот-
ветствовал ей так точно, что Пенкин, пораженный такой точностью, по-
чувствовал себя скверно.
Сопровождаемый молодым человеком, обойдя аллигатора под пальмой,
росшей в кадке, Пенкин вышел на улицу, где, зайдя в ближайший подъезд,
разомкнул потные пальцы и, пересчитав зеленые деньги, поразился выруч-
ке, такой огромной, что, ошарашенный, в валютном магазине неожиданно
для себя, действуя как бы в тумане, купил кокосовый орех, дома, с тру-
дом расколов его, орудуя ножом и утюгом, не нашел внутри, кроме безв-
кусной жидкости и белой мякоти, также не имевшей вкуса, ничего больше.
Ухали за высоким каменным забором огромные псы, луна выходила из-за
туч, силуэт огромного дома с башенками, выраставшими из крыш дома в
самых неожиданных местах, нисколько не делал дом похожим на замок,
больше на каменный броневик или дзот, угрюмо молчал, но скоро луч
сильного фонаря упирался в лицо Пенкина, фигура охранника исчезала в
черной тени дома, ворота открывались нехотя, тяжело, пропуская автомо-
биль внутрь, во двор, Пенкин входил в дом, заказчик легким взмахом ру-
ки усаживал Пенкина напротив себя, Пенкин уверенно брал кисть, оттого
уверенно, что был модным, не дававшим сбоя в работе портретистом -
кисть касалась холста, начиналась работа.
С каждой новой работой в голове Пенкина крепла мысль: портрет хозя-
ина точно походил на крашеного лося, и не какой-то один-единственный
портрет, а все портреты помнил цепкой профессиональной памятью Пенкин
прекрасно, и все до одного портреты как две капли воды схожи были с
лосем.
"Ну и что ж,- думал Пенкин, разворачивая веером кожуру банана, -
живописец я никакой! Да и скульптор тоже не весть что, но,- Пенкин,
дожевав банан и вытерев салфеткой руки, повторял: - Но почему все-таки
они похожи? Человек и лось? Точнее, портрет и гипсовый лось? Может,
из-за базарного, каждый раз одинакового цвета? Но лица похожи на ори-
гинал, лица-то разные! - И, будто услышав шепот чужой, снизу, у локтя,
поправился: - Черты лиц разные! Внешние черты". Тут Пенкин, останов-
ленный неожиданной мыслью, бросился к папке, достал из папки листы
чистой бумаги, сел за стол и методично восстанавливал в памяти выпол-
ненные им портреты, один за одним начал переносить знакомые лица на
бумагу и трудился, пока на столе не выросла стопка листов с аккуратно
исполненными рисунками. Пенкин откинулся на спинку стула, разминал за-
текшую спину, но мучительное любопытство заставило его встать, подойти
к стеллажу и достать лист прозрачной кальки. Усевшись снова за стол,
Пенкин взял из стопки лежащий сверху рисунок, положил на него кальку и
аккуратно обвел карандашом только голову, не обратив внимания на нос,
глаза и прочие черты лица, получив таким образом "болванку" - то есть
большую форму. Писал своих заказчиков Пенкин только в двух положениях
- в полный фас и в три четверти, оттого нашел в стопе следующий фас,
наложив на рисунок кальку, снятую только что с первого фаса, с удов-
летворением отметил полное совпадение "болванок". Покончив с фасами,
совпадавшими удивительно, Пенкин, достав чистую кальку, взялся за ри-
сунки в три четверти, которые тоже совпали исключительно все. В довер-
шении всего, дотошный Пенкин, хотя светало уже, взялся за глину и,
следуя фасу и рисунку в три четверти, вылепил болванку. Покрутив бол-
ванку, проверив и профиль и затылок глазом профессионала, Пенкин, ос-
тавив вопрос о сходстве с лосем открытым, лег спать, просыпаясь в по-
ту, оттого что уже нагонял его аллигатор и единственным спасением было
проснуться. Отдышавшись от быстрого бега и сказав: "Сволочь земновод-
ная",- Пенкин засыпал и вновь бежал и вновь просыпался.
Проснувшись окончательно в два часа пополудни, взглянув на разбро-
санные по столу рисунки и кальки, подумал здраво: "Зачем мне все это?
Не нужная, бесполезная вещь!" И, приняв по телефону очередной вызов
заказчика, собрал было в кучу бумаги со стола, чтоб бросить их по до-
роге в урну, но подумав секунду, положил рисунки на стол: "Любопытен
я, однако, не в меру",- и, взяв холст, с этюдником через плечо вышел
из дома.
На закате две фигуры поднялись на бугор, и сказал вор стоявшей на
крыльце Агриппине: "Прими, мать, блудного сына и генерала прими - сок-
ратили его войско, положенной пенсии не платят и нет крыши над голо-
вой". Агриппина молча поцеловала в обе небритые щеки бывшего своего
мужа, отца сына своего, застелила постель, и, раздевшись, мгновенно
заснул мужик крепко. Подвыпивший же вор долго колобродил во дворе, пел
песни удалые, разбойничьи, но кончил петь, спев песню совсем грустную.
Братья сидели вокруг в темной мокрой траве, слушали, не ведая, чем по-
мочь блудному брату.
Выпив стакан спирта, протрезвев и успокоившись, начал вор рассказ,
сидя в некошеной траве, в теплом вечере, под небом, усеянным звездами,
собравшимся вдруг, разом над бедовой воровской головой, чтобы тоже
послушать грустную и комическую историю.
"Иду по городу, говорю себе: "Грешно воровать - нищий народ". Одна-
ко иду, потому что ворую с детства.
На южном вокзале вижу фраера - прикинут, одет по-нашему, знатно по
теперешним временам, и при нем два хорошей кожи угла. Отворотил угол
без несчастья - угол - значит чемодан - поясняю опять-таки для несве-
дущих,- вор с неудовольствием поглядел на рабочего и продолжал: - Иду
себе спокойно по бану к выходу..." Тут выступил вперед учитель, ска-
зав: "Брат, мы же тут все несведущие, и ты на это не обижайся, а расс-
казывай плавно, по-русски, без воровского языка".
Вор подумал, кивнул головой согласно: "Ладно, попробую, - и начал
плавн но: - Значит, иду к выходу и в самых вокзальных дверях сталкива-
юсь нос к носу с Николаем Ивановичем. Вышли с ним на площадь привок-
зальную, закурили, разговариваем, как, мол, жизнь, когда никакой жизни
нет, идет сплошная черная пиковая масть. Говорили долго, потому давно
не виделись: "Ну,- говорит,- бежать надо, но ответь на один мой воп-
рос: что в чемодане, что стоит у ног твоих?" Снимает с руки часы и
предлагает: "Скажи, что в чемодане и твои часы!" Я было вбок, он за
мной, часы опять на руку надел и смотрит на меня как обычный легавый:
"Открывай чемодан",- шипит. Я же вразумляю его: "Ну взял я чемодан у
фраера - не обеднеет. Взял без свидетелей. Ты же меня знаешь - не ко-
люсь я". Подумал, махнул рукой: "Ладно, пойдем оформим - сдашь чемо-
дан, как пропавший, и уйдешь". Обидел он меня тут сильно, на мне же
шесть судимостей - все кражи - пойди я с ним в его ведомство, никто
свидетелей не спросит, и в суде также не спросят. Сказал я все это,
бросил чемодан ему под ноги и пошел свободный. Но то ли день такой вы-
дался в полоску, то ли поезд запаздывал...- Вор задумался, посчитал по
пальцам, сказал удовлетворенный: - Точно, день! Понедельник.- Тут вор
замолчал и стал смотреть вверх, на звезды.... "Ты рассказывай - дальше
что?" - "А ничего,- лениво сказал вор,- вылетел из вокзальных дверей
потерпевший, заметил желтый свой чемодан - мы же почти что у дверей,
шагах в десяти стояли - подлетел ко мне, кричит: "Он украл. Клянусь,
он". Вор замолчал и уже начал песню, однако, услышав вопрос, ответил:
"Что дальше? Дали семь лет - и точка, дальше же ничего - пусто все
дальше..."
Сидели братья в траве, пел в ночи грустную песню вор...
Песня была длинной, а конец совсем печальный. Дослушав песню, сиде-
ли тихо, и вор продолжил рассказ:
"После суда - руки за спину - повели, посадили в воронок. Подъехали
к тюрьме, открывают ворота, въехал воронок во двор тюремный, остано-
вился, вывели всех шестерых, сидевших в воронке, поставили в шеренгу,
никуда не ведут - ждут. Стою и думаю: "Непонятно все, не по внутренне-
му распорядку все идет".
Выходит из административного корпуса начальник тюрьмы, полковник
Василий Васильевич - Васька, попросту. Конвойный подает ему документы
на заключенных, пять папок, начальник вручает дела в папках тюремному
конвою и пятен рых - здоровых лбов - уводят на шмон. Стою один, и ни-
кого в тюремном дворе нет - "воронок" уехал, конвой ушел, и напротив
меня стоит только начальник с моим делом под мышкой. Постоял, подошел
близко и говорит: "Константинов, ты же Иванов, ты же Коробов, ну зачем
ты Василий явился!" Я как услышал слова эти: "Зачем явился", растерял-
ся: "Как, говорю, зачем? Статья на мне". А он смотрит на меня, качает
головой, сокрушается: "Ты же, Вася, честный вор,- что тебе здесь де-
лать? Ответь!" - "Сидеть,- говорю.- Да что я толкую - вы, начальник,
не хуже меня все знаете!" Тут его будто прорвало, хлопнул папкой с де-
лом по колену, согнулся в дугу и заорал на весь двор: "С кем сидеть
собрался, с мокрушниками, рэкетирами, с бандитами деревянными или, мо-
жет, с врагами народа, что миллиардами ворочают? Ты как-никак вор в
законе. Позорно с ними сидеть. Понял?" - "А как же рецидив - кража
как?" - спрашиваю. Он мужик пожилой, устал, видать, от крика своего,
махнул рукой: "Какая кража... Разве сейчас так крадут? В общем так -
хочешь сидеть, давай миллион. Это дешево еще - миллион - у них здесь
семга под койками, жрать не успевают - тюрьма рыбой пропахла. Давай
пять миллионов и иди на шмон самолично". Подковырнул я его здесь: "Ка-
кие пять - говорил миллион!" Рассмеялся начальник: "Пойдем, - говорит,
- со мной". Пришли к нему в кабинет, наливает начальник себе и мне из
квадратной литровой бутылки водки и говорит: "Может, за подлость чест-
ный вор посчитает с легавым пить, а я выпью!" Подумал я: "Нарушаю за-
кон наш!" С другой же стороны, плохого о нем не слышал, в общем выпили
по стакану, поглядел он на бутылку - указал в нее пальцем: "Знаешь,
откуда? На шмоне в жопе нашли. Видел лбов, что с тобой ехали - у тако-
го и нашли. Ты пей, одеколоном вымыли, и не раз - я брезгливый. Пятеро
же, что с тобой привезли, - мокрушники, вышак им светит, но, поверь,
через два-три года на свободе будут - выкупят. Вот такие дела, Васи-
лий... Не смотри на бицепсы - душа у них цыплячья!"
Не помню, как вышли, как дошли до ворот, помню только, прежде чем
сел в поезд, генерала встретил с тележкой багажной".
Братья сидели хмурые и один-единственный вопрос задали: "А знаешь,
откуда взялись те, что миллиардами ворочают?" На что вор, подумав, от-
ветил так: "Про всех сказать не берусь, но контингент по торговой час-
ти и раньше сидел, только без семги".
Светало, когда братья закончили разговор, поднялись и вошли в дом,
не услышав, как первая машина, урча мотором, тяжело въехала в сорван-
ные ворота неработающего, остановленного завода, кузов самосвала под-
нялся черной коробкой вверх, и первая гора мусора легла на землю по-
селка.
Дела коммерческие складывались у Пенкина по-разному. Бывало, что,
приходя по вызову к заказчику, встречал в квартире милицию, щелкающих
камерами экспертов, а самого заказчика лежащим на полу, с прошитым ав-
томатной очередью животом. Уйти незаметно было невозможно, да и глупо
- найдут, и потому приходилось сидеть в официальных местах, давать по-
казания следователю, который, правда, быстро отпускал Пенкина, убедив-
шись, что имеет дело с художником, и только.
Может быть, из-за подобного случая с заказчиком и последующего за-
хоронения тела вернулся Пенкин к вопросу, за который уже как-то брался
решать, снимая кальки с рисунков и даже вылепив из глины "болванку"
головы.
Заказчики, имевшие уже свое изображение, и те, кто ожидал своей
очереди,- очередь желавших иметь портрет работы Пенкина существовала,
даже увеличивалась - относились к художнику, конечно, не как к равно-
му, но человеку из своего окружения, оценивая Пенкина выше прислуги в
доме или охранников - то есть к человеку труда умственного. Узнав из
газеты об очередной жертве разборки, Пенкин на следующий день обнару-
жил в почтовом ящике конверт с извещением о дне похорон и, повертев в
руках приглашение, любопытства ради решил пойти на кладбище.
В день, указанный в приглашении, Пенкин надел черный траурный кос-
тюм, того же цвета галстук и ботинки и скоро очутился на кладбище в
густой толпе, окружавшей гроб, заметив лица знакомые и даже раскланяв-
шись издали с некоторыми из них.
Толпа, постояв, двинулась к месту захоронения, гроб, лежавший на
плечах дюжих молодцов, плыл над головами, слегка покачиваясь в хмуром
небе. Гроб был открыт - крышку гроба несли сзади. Открытый, гроб с по-
койником установлен был на сооруженном у могилы возвышении. Пенкин,
искренне соболезнуя, встав в длинную очередь прощавшихся, двигался к
гробу: до возвышения у могилы оставалось несколько шагов - женщина
впереди стояла уже у ног покойного и секунду спустя склонилась у изго-
ловья, закрывая черным силуэтом голову лежавшего в гробу - минута про-
щания затянулась, Пенкина в спину толкали нетерпеливые, женщина шагну-
ла в сторону, уступая место Пенкину, но тот замер на месте, увидев
прямо перед собой вовсе не покойного, а свой портрет, раскрашенный яр-
ко и безвкусно, - сзади толкали и даже шептали что-то, но ошеломленный
Пенкин стоял точно врытый в кладбищенскую глину, и только крепко взяв-
шие его под руки молодцы, следившие за порядком, отвели Пенкина в сто-
рону, позволив, таким образом, продолжить траурную церемонию.
"Плагиат! Загримировали покойника под сделанный мною портрет. В
конце концов, это же деньги. Платят же за репродукцию!" - так думал
Пенкин, возвращаясь с похорон.
Дома, успокоившись, мысли Пенкина потекли в иной плоскости: "Надо
же так врать в цвете,- упрекал себя Пенкин.- Какой же на самом деле",-
имея в виду заказчика, думал Пенкин, расхаживая по комнате, и ходил
так, пока взгляд не уперся в гипсовый лосиный зад. Лось стоял на стел-
лаже, готовый к покраске, но так и не покрашенный - закрылся салон.
"Блик на жопе", вспомнил выражение, слышанное от живописцев, и блик,
лежавший на тугом розовом заде натурщицы, тоже вспомнил и сравнил его
с мертвым бликом на гипсовом лосе, сказал, обратившись к гипсовому за-
ду: "Нет, совсем не тот блик,- цвет не тот, тухлый цвет".
В машине, черной и длинной, присланной за ним заказчиком, Пенкин
торопил шофера, решив твердо, что будет писать по возможности так, как
есть на самом деле - тому виной не были лавры живописца, а лишь край-
нее любопытство человека, желавшего посмотреть в замочную скважину.
Добравшись, наконец, до места, Пенкин вошел в дом, где в одной из
комнат, освещенной дневным светом, падавшим из большого без переплетов
окна, увидел заказчика и, поздоровавшись, сел напротив, открыл этюдник
и, приготавливая палитру, сразу убрал с глаз долой красный кадмий и
прочие яркие краски, выдавив на палитру лишь те, которые соответство-
вали цвету лица сидящего напротив человека.
Процесс письма затянулся, заказчик уже два раза ходил в уборную, но
Пенкин упрямо подбирал краски, стараясь найти цвет верный. Превысив
все возможные сроки, Пенкин разогнул усталую спину, встал, отошел от
холста и видел теперь лишь спину заказчика, рассматривавшего портрет.
Впрочем, очень скоро заказчик повернулся к Пенкину: "Что это такое?
Мне вас рекомендовали как талантливого художника, а вы... Что вы нама-
левали? Гипсовую маску? Мертвеца? - И, обратившись к широкой, расшитой
бисером шторе, крикнул: - Гони его вон!" Дюжий молодой человек вывел
Пенкина за ворота, бросил под ноги этюдник с холстом, железная глухая
калитка щелкнула замком, и Пенкин, подобрав этюдник и холст, пошел по
дороге, ведущей к железнодорожной станции.
Представьте себе человека, крайне любопытного, смотрящего в замоч-
ную скважину, в комнату, где вот-вот произойдет самое интересное, - в
таком состоянии неудовлетворенного любопытства пребывал Пенкин после
скандально кончившегося посещения заказчика.
Последний портрет, написанный им, стоял на стеллаже рядом с гипсо-
вым лосем - лицо на портрете не только по цвету, но и по ощущению точ-
но совпадало с неживым лосевым гипсом. Но изумительное совпадение мог-
ло означать вещь простую и очень возможную - не был Пенкин профессио-
нальным живописцем и не смог написать, хоть и лишенный ярких красок,
бледного, но все-таки лица человека живого. "Нужен живописец! Но где
взять его?" - раздумывал Пенкин, вспоминая знакомых художников. Переб-
рав всех живописцев, которых знал, даже составив на бумаге список,
Пенкин сказал вслух: "Никто за такую работу не возьмется. Конечно,
можно сказаться больным, от своего имени посоветовать заказчику порт-
ретиста - даже поручиться за него!" Но, вспомнив вкусы своих клиентов,
подумал: "Если и возьмется кто, непременно скандалом кончится!" Исто-
рия рано или поздно дойдет до Союза художников, будет в невыгодном
свете упомянута фамилия Пенкина, вспомнят не такой уж давний и всем
памятный случай на выставке с крашеным лосем, позволить себе подобного
Пенкин не мог. "Как же все обернется, чем все новшества закончатся,
неизвестно - все возможно..."
Со слабой надеждой в душе, добравшись до места, где выставляли ра-
боты на продажу художники самодеятельные или же недавно закончившие
художественное училище, шел Пенкин по узкой улице, вдоль которой по
обе стороны стояли картины. Картины если и отличались чем-то друг от
друга, то сюжетом или рамой, написаны же были словно одной и той же
рукой, потеряв всякую надежду, почти уж не глядел по сторонам, когда
заметил совершенно живую вещь, написанную рукой талантливой. Молодой
человек на вопрос Пенкина, пишет ли он портреты, ответил утвердительно
и, достав стоящий за пейзажем картон, показал картон Пенкину. Взяв в
руки картон с изображенным на нем лицом молодой девушки, Пенкин отме-
тил, что лицо девушки пролеплено и хорошо сделано цветом, это не была
живопись дилетанта, на вопрос Пенкина, где учился молодой человек, тот
назвал известное в городе училище живописи. Художник был не прочь под-
работать, и Пенкин дал ему свой телефон, сказав, что завтра же ждет
его звонка.
"Выгонят его, возможно, с лестницы спустят, но не убьют же! - поду-
мал Пенкин.- В конце концов, дам ему долларов двести за портрет. Впол-
не будет достаточно". Окончательно утешив себя, почувствовал даже лег-
кое благородство мецената, вернувшись домой, снял трубку, набрал нуж-
ный номер очередного заказчика и, сказавшись больным, договорился, что
послезавтра непременно пришлет молодого, но таланта необыкновенного,
портретиста.
В тот день и час, когда молодой художник поднимался по лестнице в
квартиру заказчика, Пенкин занял пост, укрывшись за уличным фонарем,
на противоположной стороне улицы, как раз напротив подъезда заказчика.
Прошло два с лишним часа, прежде чем Пенкин увидел, как распахну-
лись двери, два бугая вывели художника с холстом в руке и этюдником,
висящим нелепо на животе, на улицу, двери подъезда закрылись, худож-
ник, перевесив этюдник через плечо, пошел прочь от подъезда. Догнав
молодого человека через два квартала, Пенкин выслушал до слез обижен-
ного парня, забрал готовый портрет и, уговорив молодого художника
взять двести долларов, попрощавшись, пошел домой и, поставив только
что написанный холст на стеллаж между лосем и последним своим портре-
том, протянул в изумлении: "Да... как ни крути, везде гипс".
Эксперимент имел продолжение и в поселке: вечером, когда за столом
собрались все братья и генерал в новой красной рубашке, молодой худож-
ник поведал, что был в доме удивительном и писал портрет человека еще
более удивительного, потому что похож был этот человек на обычного,
пока не начал художник писать портрет, а когда начал, на холсте лицо
получалось гипсовым, и к концу сеанса сам сидящий напротив него заказ-
чик все больше казался сделанным из гипса, несмотря на то, что был жив
и вертел головой.
О случившемся с художником скоро узнали в поселке, тут же припомнив
будто сделанного из гипса человека, увиденного в лесу заблудившейся
поселковой женщиной, показали осколок гипса женщине, и та, в испуге
закрыв рот рукой, молча ткнула в кусок гипса, подтвердив кивком, что
человек был именно такого - гипсовой изготовки - рода.
Тяжелые самосвалы поднимались колонной к заводу, разворачивались,
пятились задом, черные коробы кузовов тяжело поднимались вверх, колон-
на машин исчезала в сизом облаке пыли, вставшем над свалкой, грязное
облако висело долго, а когда оседало и курилась свалка горьким кольцом
дыма, колонна появлялась вновь, черные коробы, ревя глухо, лезли в не-
бо, пыль лениво покачивалась над провалившимся будто в грязное куряще-
еся пекло заводиком - колонна пыхтела мазутом, кузова черными свечами
стояли в небе, и как тонущий корабль - высокая труба, которая еще ос-
тавалась в небе, загудел заводик прощальным заводским гудком.
Поселковые разгибали спины, расставив ноги над огородной грядкой,
долго слушали гудок, будто звавший их в помощь себе, но смолк гудок, и
когда упала пыль, не было на том месте ничего.
Счетовод-бухгалтер, работавший и спавший тут же на столе в единс-
твенной незаколоченной комнате, протянул учителю документ из города, в
документе прочел учитель, что согласно закону переходит и заводик и
фабрика в собственность немецко-русской компании, - с документом в ру-
ке вышел учитель на крыльцо, показал и прочитал документ людям, а ког-
да спросили люди, есть ли закон такой, ответил: "Не знаю..."
Ранним утром на лугу в серой тухлой траве мычали коровы и розовый в
черных сапогах пастух погнал стадо с луга, минуя место, где была фаб-
рика, вдоль поселка к роще, люди в поселке, увидев все стадо, крести-
лись молча - все было по закону, которого не знал никто и объяснить
который никто не мог, но не было уже ни завода, ни фабрики - действо-
вал безымянный закон, и оттого молча крестились люди, глядя вслед иду-
щему к роще стаду.
Белой бабочкой летела на яркий свет, ударившись об металл, отлетала
и металась по свинцовому, в слепящем холодном свете фар лугу белая ру-
баха счетовода, кричала: "Нет такого закона, нет документа",- глухо
работали моторы, тяжелой длинной громадой замер на краю луга чужой си-
луэт, потому что, не сдаваясь, пропадала и возникала в слепящем свете
маленькая человеческая фигурка,- одинокая, раскинула руки в запрете
бессильном, взревев железной утробой, двинулась с места громада, но
уткнулась железом в белую рубаху и остановилась вновь не в силах одо-
леть живого. Из-за большого черного бока самосвала выскочил с потушен-
ными фарами в ослепленный луг низкий силуэт, две двери раскрылись,
словно два хищных черных крыла, с покатыми плечами фигура легко шла к
белой мечущейся рубашке, шла, не прибавляя шага, словно не было у нее
иной цели, как только идти и идти, пока не наткнется на одинокого на
лугу человека, а наткнувшись, коротко взмахнула рукой, будто и незачем
вовсе, вернулась, ровно и легко ступая, к машине. В свете фар не мель-
кала больше белая рубаха, заурчав, тяжело двинулась громада в луг, по-
ползли, сливаясь с темным небом, вверх кузова и в темноте ночной, пока
не привык глаз и не ушла в ночь колонна машин, не видно было, что из-
менился луг. Всю ночь гудели машины, а утром пропал луг - курилась ро-
зовым дымом свалка - не было больше луга.
Весь день искали поселковые пропавшего счетовода. Счетовод был че-
ловеком пожилым, здоровьем хорошим не отличался, хватался, понервни-
чав, за сердце, и опасались люди - лежит без помощи пожилой человек,
ткнувшись в землю под кустом. К концу дня прибежали в поселок дети с
хорошей вестью - здоров счетовод, и пошли впереди взрослых, указать,
где видели счетовода.
Остановились поселковые, совершенно не узнавая места, где был всег-
да луг, а сейчас пахло тут смрадом, гнилью, громадная свалка, поднима-
ясь высокой серой горой, закрывала небо - мертво, тихо было кругом,
шорох легкий лишь слышали уши - осыпался щебень стружкой по крутому
склону, найдя ямку, затихал, но в глубине смердящей горы что-то шеве-
лилось, потрескивало - нечистое, колдовское место!
Дети повели взрослых дальше по краю свалки и указали на человека
грязного, нечесаного, евшего гнилой банан, когда же взяли его под ру-
ки, закричал счетовод: "Покажи документ! Нет такого закона! Где доку-
мент ваш?"
В поселковой больнице нашел врач сильное сотрясение мозга у не пе-
реставшего твердить про документ счетовода. Но оказалось не все это -
свихнулся человек, и, сев в красные "жигули", отвез врач счетовода в
больницу для душевнобольных людей, а два брата врача держали вырывав-
шегося человека, не перестававшего твердить про документ, за руки
крепко.
Ну а зачем автору Пенкин? Может быть, в первую очередь интересны
необычные исследования живописца? Нет, вовсе не так. Прежде интересует
принцип внутреннего устройства Пенкина, то есть главный стержень его:
крайнее любопытство Пенкина имело больше характер внешний и, как заме-
тит читатель, не повлияло на сделанный им выбор, если, конечно, не
захлопнет книгу раньше, зевнув со скукой.
Любопытство Пенкина тем не менее сильно повредило ему: слух, быстро
распространившийся в кругу заказчиков, звучал в разговорах так: "Та-
лантливый был художник, но растерял талант, писать стал мертво. Краски
потеряли былую яркость, пропал художник!"
Телефон Пенкина теперь молчал, заказов не было, деньги кончались, а
Пенкин, проклиная чрезмерное свое любопытство, говорил, блуждая по
комнате: "Черт меня дернул исследовать! Какая мне разница, гипсовые
они или живые. Да хоть резиновые! Деньги-то у них настоящие. Дурак,
исследователь, свинья!" Сказав себе "свинья" и тут же поняв, что попал
в точку, обиженно пересчитал оставшиеся доллары и поехал к родной тет-
ке за советом.
Сойдя с электрички, не обращая внимания на окружавшие его многоц-
ветные, конца августа кусты и деревья, шел по тропе, бегущей над шос-
се, быстро, и если замечал что, то автомобили, летевшие к лесу, среди
которых не было машин отечественных, а все подряд иностранного произ-
водства.
Охрана в лесу тоже поменялась, и Пенкина долго ощупывал охранник, и
только не обнаружив ничего подозрительного, вернул паспорт и пропустил
Пенкина к бараку, где жила тетка.
Тетку с порога Пенкин не узнал. Женщина, открывшая дверь, имела
накрашенные губы, подведенные синим карандашом глаза, на толстых щеках
лежал, точно штукатурка, толстый слой розовой пудры, одета женщина бы-
ла в яркий халат, словом, вид пожилая женщина имела карикатурный, от-
части даже страшноватый, живо напомнив Пенкину раскрашенного под его
собственный портрет покойника на похоронах, на которые приглашен был
Пенкин, еще будучи в фаворе. Но все-таки то была тетка, и поздоровав-
шись, еще не зная, как ему вести себя с размалеванной родней, Пенкин,
молча сняв туфли, прошел по ковру в комнату.
Тетка, знакомым жестом разгладив скатерть, посмотрела на племянни-
ка: "Ну что, не узнал? Помолодела?" - спросила тетка, улыбнувшись бе-
лыми фарфоровыми зубами. "Не то слово - лет десять с гаком скинули! Да
и халат европейский к лицу". - "Американский халат, не европейский,-
поправила тетка.- Не следишь за жизнью, племянник". "До чего ж оборо-
тистая стерва",- позавидовал Пенкин. Вслух же, покаянно покачав голо-
вой, ответил: "Ваша правда - не поспеваю! Вот пришел за советом, как
быть и жить дальше как. Непонятлив, оттого все..." Тетка поглядела в
окно и, оборотясь к племяннику, спросила: "Официантом пойдешь? - Заме-
тив же растерянность племянника, продолжила: - Что ты скульптор -
плюнь и забудь. Не дело это. Баловство. Официант - человек современ-
ный, нужный. Возгордился - думаешь, шестерка, обслуга. Так и есть обс-
луга, однако не я к тебе - ты пришел, помочь просишь, потому что не
просто шестерка - лесная, козырная шестерка, твоя тетка. В общем, ре-
шишь, позвони завтра же - свято место пусто не бывает".
Пенкин работал официантом в лесу, с каждым новым днем убеждаясь в
правоте тетки - чаевых к концу ночи набиралось предостаточно. Гостей
делил Пенкин по количеству полученных чаевых, предпочитая не иностран-
цев, а собственных, проживавших в лесу или приезжавших в лес из горо-
да, и, услышав: "Чэлоэк!" - бежал резво на голос.
Бывало так: сделав заказ, потом второй и третий, отупев от питья и
всевозможной еды, успокаивались гости, и без дела, облокотившись на
шкафчик с посудой, слышал Пенкин механические звуки, ни в коем случае
не похожие на звук упавшей вилки или звон тарелки, или замечал вдруг
гипсовую ногу тупого неживого цвета под задравшейся брючиной. Язык,
который использовали гости, состоял из набора повторяющихся слов, зву-
чавших не по-русски, понятных разве гостям, жившим в лесу, иностранцам
же не понятных или понимаемых с трудом. Ближе к концу ночи гости, по-
теряв все живые краски, повторявшие слова все те же - будто крутилась
в зале раз заведенная одна и та же пластинка, потеряв всякое различие,
составляли в синем дыму картину, потустороннюю, казалось, что и дым
синий угарный идет снизу, от огромной сковородки, которую подвели уже
черти под всю компанию, накаляется сковорода, гарью уже несет от край-
него столика, но вот через зал торопится в кухню метрдотель в черном
смокинге, похожий на главного черта, будит уснувшего, пьяного повара,
заливает водой чадящую, прогоревшую до самого дна кастрюлю... И
все-таки, зная, что выгнали пьяницу-повара, облокотясь о шкафчик,
смотрел покрасневшими от бессонницы глазами Пенкин в зал, наблюдал
рассеянно, как ест благообразный француз ложку за ложкой горькую гор-
чицу, которую подает ему с ухмылкой гость из леса, думал лениво - ну-
жен французу гость - больших денег стоит экзекуция, и опять чудился
Пенкину подземный чад и гарь.
Часов в девять утра, прибрав и приготовив столик свой к завтрашнему
дню, выезжал на хоть и подержанной, но иностранной марки, собственной
машине, на шоссе ведущее к городу, ехал домой мимо заколоченных домов,
пустых бесхозных детских садов - летела под колеса нитка шоссе,
встречные машины проносились в лес - жило шоссе, но полная жизни про-
гибалась, раскачивалась тонкая лента, окруженная пространством безлюд-
ным, нехоженым, вымершим, качал в сомнении головой Пенкин и думал про
себя: "Дура все-таки тетка. Выдумано все, точно так же, как и мой
раскрашенный лось выдуман, потому что сделан с лося в лесу - мочатся
выпившие гости под лося, пишут на нем то же, что и во всяком другом
туалете найдешь".
Мысли подобного рода держал теперь Пенкин при себе, тем более наз-
вать мыслями или тем более раздумьями мелькнувшее в голове раз или два
нельзя - так, бойкость ума, не более. Пенкин каждый следующий вечер
оказывался на своем рабочем месте, услышав зовущее щелканье пальцев
или слово, бежал к столику резво, и если бывал серьезен и задумчив, то
дома, подсчитывая чаевые.
Тут расстанемся с Пенкиным, не вспоминая о нем больше, обозначив
место его настоящее, потому что какой к лешему из Пенкина скульптор?
Баловство одно...
Сидевшие с салоне вертолета, увидев сверху зеленый клин с домами,
огородами, а ближе к лесу, рощу, переглянулись удивленно.
- Чья земля? - спросил с орлиным профилем человек.
Секретарь быстро перелистав зеленый справочник, ответил:
- Земля государственная.
- Значит, ничья, - подытожил орлиный профиль.
Генерал стоял в красной рубахе на зеленом холме и стрелял из писто-
лета в вытянутой руке в толстую мутную за стеклом кабины огромного
фургона морду. Машина остановилась, снова подняв руку с пистолетом,
стрелял генерал, и стрелял так, пока не кончилась обойма. Бросил пис-
толет на зеленую свежую траву и стоял прямо, в красной рубашке, пылав-
шей от розового солнца, словно факел, стоял не двигаясь, перед напол-
завшим, дышащим черно и смрадно, горбатым кузовом грузовика, закрывшим
небо, сбившим тяжелым боком генерала на землю и, взревев мотором, уже
на зеленом бугре тупо, мертвой тяжестью навалилась машина на бревенча-
тый сруб, подмяла и в облаке мазута рушила дом следующий.
Агриппина стояла на шаг позади, когда упал муж, подхватила его и
понесла тело вместе с сыновьями. Братья покидали поселок последними, и
последним шел вор, злой и беспомощный. Он видел их за стеклами тяжелых
слепых машин, помнил их грудастых и наглых в городских дворах и встре-
чал на улицах, и всегда знал, что они боятся его, боятся рисковой его
жизни, знал - наглость не равняют со смелостью, а когда побеждает наг-
лость, то что-то не так - испорчено что-то и гниет вокруг.
Церковь с зеленым островком кладбища остались нетронутыми в месте
разделявшем свалку и рощу, и здесь похоронили генерала, укрыв зеленым
дерном землю могилы с деревянным крестом в изголовье. Перекрестившись,
услышали братья слова матери, слова, которых не говорила мать никогда
раньше: "Помните, лежит здесь ваш отец и муж мой". Ползли по небу ши-
рокие тучи, редкие капли дождя с тихим шорохом падали в высокую траву,
еще долго стояли молча мать и сыновья у могилы с деревянным самодель-
ным крестом.
По проселочной дороге было до деревни пятнадцать верст, Агриппина
шла рядом, касаясь теплого, живого, пахнущего хлевом, парным молоком,
вечным запахом, возникавшим в освещенном хлеву, когда руки Агриппины
касались тяжелых сосков тяжелого вымени и струи быстрые сильные ударя-
ли в звенящую жесть ведра. Так было всегда и должно было быть всегда,
и черная маленькая кошка наконец поймала тот миг, когда на дороге сли-
лись в одно живое существо и корова и женщина, и может быть, потому,
поняла умная кошка, что не увидит больше корову.
Собака и черная кошка разошлись на узкой тропе. "Нет разницы - со-
бака или человек идет по одной с тобой тропе",- подумала кошка, нап-
равляясь к месту, где был теперь ее дом.
* * *
Над высоким глухим забором, замкнутым кругом огибавшим место, где
стоял недавно еще поселок, прыгала голова в жокейской шапочке. Но если
взобраться на высокую утрамбованную часть свалки, видна была вся фигу-
ра скачущего по кругу всадника. Всадник сидел в седле прямо - круг за
кругом и снова круг, и так каждый новый день.
Девочка прыгала, выбирая твердое сухое место для маленькой узкой
ступни, девочка только раз внимательно посмотрела на фигуру всадника в
жокейской шапочке и больше никогда не смотрела туда, где скакал всад-
ник. Дети играли с девочкой, тоже жившей на свалке, но девочка никогда
не говорила о свалке, будто не замечая ее темного силуэта с висевшим
серым облаком над ним. Тонкая длинноногая с маленькой головой и огром-
ными всегда вопросительно смотревшими глазами девочка была красива,
хрупкой красотой тонкой ветки миндаля с цветами, распустившимися ве-
сенним синим холодным утром - белые с розовым лепестки звенели в синем
воздухе чисто, едва вставало розовое холодное солнце...
Девочка, всегда одетая опрятно, была молчалива но, встретив взрос-
лого человека, говорила: "Здравствуйте" - и смотрела. Немой вопрос
застыл в детских глазах: опустившийся бомж с коричневыми руками отво-
дил глаза, говоря с упреком кому-то, кому еще верил: "Не надо так,
слишком так".
Роптал бомж, увидев прекрасное существо, люди, взявшие было длинные
крючья, приготовившись разгребать сваленную машиной кучу списанных на
свалку продуктов, бросили крючья, ушли, повернувшись спиной к тонкому
детскому лицу. Роптала свалка тихо, угрюмо, а может быть, то был шорох
земли и мелкого щебня, потревоженного ногой в грязном сапоге.
Но августовское позднее солнце выходило каждый день и шло по кругу
за всадником в жокейской шапочке, не замечая вопроса в детских прек-
расных глазах, может быть, не зная ответа, но, может, легче было солн-
цу, как и старому бомжу, отвернувшись, не заметить широко открытых
глаз ребенка.
Редкие фигуры людей бродили в красном облаке - тихой была свалка в
этот час, немым размытым силуэтом застыла в закатном небе, черной
тенью на высоком, косо срезанном краю кричал юродивый багровому очер-
ченному кругу, падал и бился в судорогах, вставал на ноги, багровый
круг солнца, срезав голову, качался на плечах его, Агриппина, обняв
черные плечи, сказала: "Пойдем, сын, скоро созреет плод", положила ру-
ку его на живот свой - билось легко живое существо, пошел сын за ма-
терью, поверив ей, потому что прекрасно и плодоносно было чрево ее.
