всматривались, то расширяясь, то сужаясь.
Махмуд-Ялвач стал подробно рассказывать о приеме у шаха Мухаммеда и о
том, как ночью к нему прибыл великий визирь и вызвал для тайной беседы.
Говоря это, он положил на широкую ладонь Чингиз-хана жемчужину, полученную
от Хорезм-шаха, и подробно изложил все, о чем говорил с Мухаммедом.
Махмуд-Ялвач чувствовал, не подымая глаз, что каган пристально
всматривается в него и старается проникнуть с его затаенные помыслы.
- Это все, что ты услышал?
- Если я что-либо забыл, прости меня, неспособного!
Послышалось сипение: каган был доволен. Он ударил тяжелой рукой по плечу
Махмуд-Ялвача.
- Ты хитрый мусульманин, Махмуд. Ты неплохо сказал, будто мое войско
похоже на струйку дыма во мраке черной ночи. Пусть шах так и думает!
Вечером приходите все трое ко мне на обед. Послы вышли из шатра.
Каган встал, высокий, сутулый, в черной одежде из грубой парусины,
перетянутой широким золотым поясом. Тяжело ступая большими косолапыми
ступнями в белых замшевых сапогах, он прошел по шатру, приоткрыл занавеску
и следил, как три посла в белых тюрбанах и пестрых халатах садились на
запыленных конай и медленно отъезжали.
- Время "великого приказания" (выступления в поход) приблизилось. Я
подожду "счастливой луны".
Глава щестая. БЕСПОКОЙНАЯ НОЧЬ ЧИНГИЗ-ХАНА
Чингиз-хан не любил спать на лежанках, подогреваемых длинным дымоходом,
на каких спали изнеженные китайцы, или на пуховиках, обычных у
мусульманских купцов. Каган любил чувствовать под своим боком твердую
землю, и китайский старый слуга подстилал ему на ковре только сложенный
вдвое кусок хорошо укатанного толстого войлока.
Обычно каган сразу засыпал. Он часто видел сны и заставлял шаманов или
мудрого своего советника китайца Елю-Чу-Цая объяснять, что эти сны
предсказывают, но их объяснениям не всегда доверял, а поступал так, как
считал для себя наилучшим. Проснувшись на рассвете, лежа под теплой
собольей шубой, каган думал о десятках тысяч своих воинов и коней, о лучшем
пути, на котором население сможет прокормить его ненасытную армию, о
содержании оставленных в Монголии его пятисот жен с их детьми, рабынями и
слугами. Думал он еще о донесениях многочисленных лазутчиков, которых он
заранее рассылал в те земли, куда готовил поход; думал и о своих сыновьях,
ревнивых и завистливых друг к другу; думал о своих болях в ногах и
суставах, думал и о смерти...
Каган раскрыл немигающие глаза без верхних ресниц и уставился в одну
точку. Он смотрел в щель между полотнищами шатра. Синел уголок неба. Звезды
уже померкли. Иногда чернела тень часового нукера, который сходил с места,
потом медленно возвращался обратно.
Одна тяжелая мысль часто возвращалась к кагану. Накануне похода на запад
старая, толстая жена Чингиз-хана, Буртэ, сказала ему, как всегда, мудрые
слова.
"Великий каган,- произнесла она, склонившись головой до земли и тяжело
дыша,- ты пойдешь с войском за горы и пустыни, в неведомые страны, на
страшные битвы с другими народами. Подумал ли ты о том, что вражеская
стрела может пробить твое могучее сердце или меч иноземного воина разрубит
твой стальной шлем? Если из-за этого случится ужасное и непоправимое (она
думала, но не решалась сказать слово "смерть") и если вместо тебя на земле
останется только твое священное имя, то которому из наших четырех сыновей
ты прикажешь быть твоим наследником и владыкой вселенной? Объяви заранее
твою волю всем, чтобы потом не возникло войны между нашими сыновьями и
братоубийства".
До того дня никто не решался даже намекнуть ему о его старости, о том,
что его дни, может быть, уже сочтены. Все твердили, что он великий,
неизменный, незаменимый и что вселенная без него стоять не может. Одна
только старая, верная Буртэ осмелилась заговорить о смерти...
Или он в самом деле одряхлел? Нет, он еще покажет всем тайным
завистникам, что может вскочить на неоседланного коня, поразить дикого
кабана копьем на скаку и отвести руку убийцы, задушив его своими сильными
пальцами. Он жестоко расправится со всеми, кто решится говорить о его
слабости или старости...
Но мудрая, смелая Буртэ все-таки была права, сказав тогда о наследнике.
Кого же из четырех сыновей назначит он своим преемником? Больше всех желает
смерти отца неукротимый и своевольный Джучи, старший сын. Ему теперь сорок
лет, и он, наверное, жаждет вырвать у Чингиз-хана поводья царства, а отца
посадить в юрту для дряхлых стариков. Поэтому он отослал сына Джучи
подальше, в самый крайний угол своего царства, и приставил к нему тайных
соглядатаев, чтобы они доносили о каждом вздохе и помысле Джучи.,.
Второй сын, Джагатай, больше хочет гибели своего брата и соперника Джучи,
чем смерти отца. Пока оба ненавидят друг друга и борются, они не опасны. И
он тогда же решил объявить своим наследником третьего сына, Угедэя; он
мягкого и беспечного нрава, любит веселые пиры, охоту с соколами, скачки,
он не станет рыть яму, чтобы столкнуть в нее отца. Таков же и младший,
четвертый сын, Тули-хан. Они оба любят попойки, огонь властолюбия их не
сжигает.
Поэтому, отправляясь в поход, Чингиз-хан объявил наследником престола
третьего сына - Угедэя. Но этим он еще более озлобил двух старших сыновей,
и ему постоянно приходится быть настороже, ожидать покушения, отравленной
стрелы, пущенной из темноты, или удара копья сквозь занавеску шатра...
С тех пор обиженный Джучи находится постоянно вдали, впереди войска, во
главе выделенного ему тумена. Он старается отличиться, привлечь к себе
любовь воинов, он ищет славы. Он молод и силен... Хорошо быть молодым!..
Поворачиваясь с боку на бок, каган часто вспоминал слова старой, толстой
Вуртэ и думал о своей смерти. Он думал о высоком кургане в степи, где
проносятся легкие сайгаки с загнутыми рожками, где высоко в небе медленно
крушат орлы... В таких курганах покоятся останки великих богатырей. Самые
могущественные владыки народов до скх пор всегда умирали. Но он,
Чингиз-хан, могущественнее всех. Разве кто-либо до сих пор покорял такие
обширные земли?.. Что такое смерть? Говорят, есть такие ученые лекари,
волшебники и колдуны, которые знают камень, обращающий железо в золото. Они
могут также приготовить напиток, возвращающий молодость, сварить из
девяноста девяти трав драгоценное лекарство, дающее бессмертие...
Разве он, простой нукер Темучин, бывший раб с колодкой на шее, не был
провозглашен на курултае "посланником неба", Чингиз-ханом? Если синее небо
вечно, то и он, его посланник, должен быть вечным. Пусть великий китайский
советник Елю-Чу-Цай спешно, завтра же, разошлет во все концы царста строгие
приказы, чтобы в ставку кагана немедленно приехали самые ученые мудрецы,
умеющие делать чудеса: и китайские даосы, и тибетские колдуны, и алтайские
шаманы, и чтобы все они привезли с собой лекарства, дающие силу, молодость
и бессмертие. За такие чудесные лекарства он, великий каган, выдаст им
такую небывалую награду, какой еще не давал ни один владыка во всей
вселенной...
Он долго не мог заснуть, ворочался и наконец уже стал дремать, как вдруг
почувствовал легкую боль в большом пальце йоги. Что-то сильно его
прищемило. Он не испугался. Он знал этот обычный у кочевников условный
знак. Кагай приподнял голову, но в темноте ничего не мог заметить. Он
хорошо помнил этот знак: еще юношей он так же нажимал палец на ноге любимой
невесты Буртэ, тогда тоненькой и юркой, как степной тушканчик. Тогда
большой семьей все спали на разостланных войлоках в темной юрте ее сурового
отца Дай-Сечена.
Кто сидит у его ног? Кто призывает его? Осторожно протянул он руку и
почувствовал под ладонью тонкий шелк одежды, сжавшуюся женскую фигуру,
узкие плечи; на голове необычная прическа,- кто это? Он притянул ее к себе,
и тихий шепот на ухо неправильной ломаной речью объяснял;
- Твоя Кюсюльтю, твоя желанная, Кулан-Хатун, приготовить умереть, твоя
приходить... Твоя утешай... Твоя - солнце, Кюсюльтю - луна...
Это китаянка, служанка молодой жены Кулан-Хатун, которую он зовет
"Кюсюльтю". Она бесшумно проскользнула в шатер, как мышь. Кулан призывает
его.
Каган натянул просторные сапоги, выложенные внутри войлоком, осторожно
прошел к выходу, стараясь не задеть двух сыновей, Угедэя и Тули, спавших
рядом с ним, и вышел иа шатра.
---------------------------------------------------------------------------
Примечание:
В Китае, во время завоевания столицы, Чингиз-хану представили Елю-Чу-Цая,
потомка раньше царствовавшей династии Киданей. Едю-Чу-Цай славился своим
образованием, стихами, знанием китайских законов и придворных церемониалов.
Суеверному Чингиз-хану он больше всего понравился как астролог и
предсказатель будущего по звездам. Чингиз-хаи назначил ЕлюЧу-Цая своим
главным советником по управлению покоренными землями, и Едю-Чу-Цай сделался
выдающимся деятелем Монгольской империи. Он отличался нетребовательностью в
личной жизни, честностью и умением успокаивать гнев Чингиз-хана. После
смерти у Елю-Чу-Цая не нашли никакого богатства,- только книги и
астрономические приборы,
---------------------------------------------------------------------------
Глава седьмая. В ЮРТЕ КУЛАН-ХАТУН
Увидишь - красавиц прекраснее нет! Глаза у
них узки и схожи они С глазами рассерженной
рыси.
(Из монгольской песни)
Тихая ночь веяла холодом от снеговых гор. Луна скрылась за тяжелыми
облаками. Кое-где тускло мерцали редкие звезды. Китаянка шла впереди,
оставляя за собой нежный аромат цветущего жасмина.
Две тени поднялись с земли.
- Ха! Кто идет?
- "Черный Иртыш"...- прошептала китаянка.
- "Покоренная вселенная",- ответил пароль часовой, и тени расступились.
Приближаясь к белой юрте, каган думал: "Какую новую причуду сегодня
покажет Кюсюльтю? Каждый раз, когда он приходил к ней, отрываясь от бесед с
военачальниками, она встречала его по-разному: то она была одета, как
китаянка, в шелковой одежде, расшитой необыкновенными цветами, то лежала,
охая, под собольим покрывалом, уверяя, что умирает, и просила положить его
могучую руку на ее маленькое сердце, то сидела, обхватив голову руками и
обливаясь слезами, слушая старую монголку, которая пела старинные
монгольские песни про зеленые берега Керулена и одинокое кочевье среди
необозримой пустынной степи.
Китаянка подняла входную занавеску белой юрты, и каган шагнул внутрь.
Посреди юрты горел костер из корней степного кустарника, и душистый дымок
завитком подымался к отверстию круглой крыши. Кулан-Хатун сидела, обняв
колени, уставившись неподвижными суженными глазами на прыгающие огоньки
костра. Вместо обычных шелковых ковров на земле лежали три простых пестрых
войлока. В стороне были собраны вьючные сумы, уже зашнурованные, готовые к
дороге.
Каган остановился при входе. Веселые искры загорелись в его блестящих
кошачьих глазах. "Вот она, новая причуда!" - подумал он.
Кулан-Хатун очнулась, провела ладонью по глазам с подчерненными,
протянутыми до висков бровями. Она вскочила, закинула голову назад и упала
ниц, обняв руками ноги кагана.
- Прости меня, великий, незаменимый, единственный во все века, что я
потревожила твой сон, или твоя думы, или военный совет. Но я не могу больше
оставаться здесь. Отовсюду, из каждой щели грозит смерть и мне и моему
маленькому сыну. Я хочу уехать нищей, с одной верной служанкой, и скитаться
по степи, где меня никто не узнает.
- Но ты подожди немного, дай мне чашку китайского чая, а я посижу около
тебя и послушаю, откуда и кто тебе грозит.
Каган обошел огонь и опустился на войлок. Куда делись шелковые ковры,
устилавшие юрту? Где расшитые птицами и цветами занавески, висевшие раньше
по стенам? Теперь - это юрта обыкновенного, простого кочевника, каким он
саы был сорок лет назад.
Кулан опять собралась в комок и поглядывала на кагана злыми глазами
рассерженной рыси. Рядом с ней лежал, свернувшись, ее маленький сын
