раз отжата грудью, сердцем, да так, что от этого наверняка перехватывало
дыхание и начинался сердечный трепет" (Мишле 1859: 209).
Мишле описывает создание гнезда со свойственной ему сентиментальностью.
Но описываемый им процесс относится к сфере отнюдь не сентиментальной. Речь
идет о репродуцировании, копировании себя, снятии "маски" с собственного
тела. При этом давление изнутри (Мишле использует метафоры сердца и дыхания)
производит внешнюю оболочку. Копирование понимается как выворачивание
наружу, как метаморфоза. Гастон Башляр заметил по поводу созданной Мишле
картины:
"Какая невероятная инверсия образов! Мы имеем грудь, созданную
эмбрионом. Все сводится к внутреннему давлению, физически господствующей
интимности.
69
Гнездо -- это набухающий плод, давящий на собственные границы" (Башляр
1994:101).
Это выдавливание тела из собственных границ может быть понято и как
причина движения тела в пространстве. Тело выходит из себя, тем самым
перемещаясь к некой точке, в которой осуществляется метаморфоза. В
"Ворпсведе" имеется странное описание голландских колонистов, чьи лица и
тела в какой-то мере сформированы по модели птичьего гнезда:
"У всех одно лицо: суровое, напряженное рабочее лицо, кожа которого,
растянувшись от беспрестанных усилий, в старости становится велика лицу,
точно разношенная перчатка. Видишь руки, чрезмерно удлиненные от всяких
тяжестей, спины женщин и стариков, скрюченные как деревья, всегда
выдерживающие один и тот же вихрь. Сердце сдавлено в этих телах и не может
раскрыться. " (Рильке 1971:67)
Тело этих людей -- продукт деформации и давления. Они живут в своих
телах, которые то велики, то узки им, как внутри некоего отчужденного
чудовищного квазиархитектурного пространства.
Сходной пространственной структурой наделен знаменитый критский
лабиринт -- прототип всех лабиринтов (о лабиринте см. главу 3). Движение в
нем часто уподобляется танцу. Известно, что, выйдя из Лабиринта и достигнув
Делоса, Тесей отметил счастливый исход своего приключения танцем, в котором
имитировались извивы лабиринта. С тех пор так называемый "танец журавлей"
ритуально повторяет проход Тесея по лабиринту (Сантарканжели 1974:
221--233). Танцующее тело не просто проходит по воображаемому, невидимому
(чаще всего лабиринтные танцы исполняются ночью) пространству, оно строит
это пространство своим движением, оно формирует его наподобие того, как
птица формирует своим телом гнездо. Франсуаза Фронтизи-Дюкру утверждает,
например, что Лабиринт, по-видимому, вообще нельзя воспринимать как некое
строение:
"Разнообразие форм, которые ему придаются на монетах в Кноссе, где он
представлен то крестообразно, то первоначально как прямоугольник, а потом
как круг, и эквивалентность этой фигуры с излучиной [реки] (все на тех же
Кносских монетах) не позволяет видеть в нем план здания. Все указывает на
то, что речь идет о символической форме без архитектурного референта"
(Фронтизи-Дюкру 1975:143).
Лабиринт -- это внешний рисунок движения тела, устремленного к
трансформации. Лабиринтный танец ритуально начинается Движением влево -- в
сторону смерти и кончается тем, что цепочка танцующих меняет направление и
символически воскресает. Танцующее, вьющееся тело чертит линию
метаморфозы. По мнению Жа-
70
на-Франсуа Лиотара, лабиринт "мгновенно возникает в том месте и в тот
момент (на какой карте, по какому календарю?), где проявляется страх"
(Лиотар 1974: 44). Страх сопровождает и порождает метаморфозы. Страх
сопровождает весь эпизод из романа Рильке. "Субъект" Бригге не просто
движется по бульвару Сен-Мишель, его тело излучает страх и прочерчивает
некую сложную диаграмму пути. Народ, экипажи на бульваре создают движущуюся
стену-поток, которая обтекает идущего, формируя особое "миметическое"
пространство, порождаемое его собственным движущимся телом
"...Было большое движение, сновал народ, то и дело мы оказывались между
двух экипажей, и тут он переводил дух, отдыхал, что ли, и тогда случался то
кивок, то прыжок "
Все зигзаги его пути, все прыжки, кульбиты, повороты, вздрагивания, все
отклонения от воображаемой прямой отражают структуру приложения сил, которые
лишь визуализируются причудливым, лабиринтным маршрутом одержимого ими тела
Рильке был заворожен картой Нила, чей абрис он прочитывал в категориях
лабиринтных, энергетических метаморфоз.
"Я достал для себя большой Атлас Andree и глубоко погружен в его
странно однородную страницу, я поражен течением этой реки, которая, набухая
как контур Родена, содержит в себе богатство многоликой энергии, повороты и
изгибы, подобные швам на черепе, производящие множество мелких жестов, когда
она качается влево или вправо вроде человека, идущего через толпу и что-то в
ней раздающего, -- то он видит кого-то, нуждающегося в нем, здесь, то там,
но все же медленно продвигается вперед Впервые я ощутил реку так живо, так
реально, почти как человека.." (Рильке 1988а' 113)
Показательно, конечно, что кривая линия, конвульсивная графема
персонализируется до образа человека, идущего в толпе Движение в толпе --
это прежде всего перераспределение сил, это диаграмма, это лабиринт,
превращенный в след Но это одновременно и фигура письма Рильке переживает
лабиринтное движение Нила как след на бумаге Энергия тела, как энергия
текста, -- в их извивах Трость, которую прижимает "субъект" к спине, -- это
прямая, получающая весь смысл только через кривизну лабиринта
Диаграммы конвульсивного тела, будь то антраша Чичикова или гоголевские
хохочущие тела, раздвоенное и безынерционное тело Голядкина или странные
извивы "субъекта" Рильке, -- это всегда тела в становлении, в исчезновении
(не случайно и лабиринт на карте дается Рильке как река -- символ
напряженного становления и исчезновения) Тела эти даются читателю в некой
особой перспективе, которая теснейшим образом связана с причудливостью их
поведения. Гоголевское тело миметично по отношению к авторскому
71
сказу, Голядкин дается в "бесперспективном" "демоническом" зрении,
"субъект" Рильке выворачивается в собственного преследователя. Все эти тела
находятся в особых, нестандартных отношениях с устремленным на них взглядом,
они почти "патологически" сцеплены с описывающим их повествователем.
Плотность этого сцепления такова, что повествователь и персонаж образуют
"агрегат", единую машину, вырабатывающую как пластику персонажа, так и
позицию рассказчика, с этой пластикой тесно соотнесенную.
Конвульсивное тело во всех описанных случаях, но каждый раз по-разному,
исключает дистанцированный взгляд наблюдателя извне. Именно отсутствие
дистанцированности и позволяет машине удвоений работать как энергетической
машине. Разумеется, и сверхудаленная, абстрактная точка зрения, вынесенная
за пределы репрезентативного пространства, может порождать свои напряжения и
искривления. Однако описываемая мной динамическая машина гораздо более явно
связана с разного рода деформациями телесности.
Вспомним птицу Мишле. Ее активность целиком сводится к искривлению тех
травинок, которые она использует для построения гнезда. Искривление это
возникает благодаря тому, что птица (традиционный символ расстояния,
дистанцированности, свободы) включена в такую машину, где она вынуждена
вступать в отношения энергетического нажима на создаваемую ею копию самой
себя Эта "копировальная машина" работает таким образом, что внутренняя часть
гнезда имитирует наподобие отливочной формы внешний абрис тела. Внутреннее
задается как копия внешнего, как видимая, эксгибируемая интроекция Эта
метаморфоза внешнего во внутреннее и наоборот возможна только благодаря
копированию, удвоению изгиба. Копирование же изгиба (деформации) возможно
только в результате приложения сил, да такого, которое в перспективе может
уничтожить саму птицу
Машина, производящая деформации, в значительной степени исключает слово
или детерриториализирует его. Деформации трудно описать, они гораздо
явственней переживаются тактильно, телесно, чем вербально и даже зрительно.
Описываемая машина не только снимает расстояние потому, что расстояние
ослабляет действие сил, она снимает расстояние потому, что лишь
"бесперспективное видение" способно легко трансформироваться в тактильность
Конвульсивная машина поэтому тяготеет к ночи, лабиринтности,
психастеническому расползанию ego, и в конечном счете -- к темноте, всем тем
элементам, которые характеризуют регрессивную позицию.
Конвульсивная машина, смешивая внутреннее и внешнее, работает как
психика ребенка на параноидно-шизоидной стадии, описанной Мелани Клейн.
"Частичные объекты" Клейн интроецируют-
72
ся и попадают в неоформленную темную пропасть внутреннего пространства
и превращаются, по выражению Жиля Делеза, в агрессивные "симулякры".
Симулякры -- это "частичные объекты" без формы, объекты, которые нельзя
представить и вербализовать, они являются деструктивными сгустками энергии,
погруженными в глубину тела и агрессивно воздействующими изнутри на его
границы, "они способны взорвать как тело матери, так и тело ребенка,
фрагменты одного всегда преследуют фрагменты другого и сами же преследуемы
ими в той чудовищной сумятице, которая и составляет Страсти младенца" (Делез
1969:260).
Поверхность тел, разделенная на эрогенные зоны, по мнению Делеза,
возникает в результате проекции частичных объектов из глубины. Проецируясь
из глубины, они организуют поверхность тела, которая первоначально строится
вокруг провалов в глубину-- телесных отверстий. Мы имеем здесь как раз такой
же процесс проецирования глубины наружу, который иначе можно представить как
процесс выворачивания под воздействием неких энергий и сил.
По наблюдению Мелани Клейн, параноидно-шизоидная стадия особенно ярко
проявляется на орально-анальном этапе развития сексуальности и
сопровождается сильными садистскими импульсами против "внутренних",
интроецированных объектов. При этом такие объекты могут находиться не только
внутри ребенка, но и внутри тела его матери, так что
"атаки ребенка на внутренности материнского тела и пенис, который он в
них воображает, ведутся с помощью ядовитых и опасных выделений..." (Кляйн
1960: 207) В дальнейшем ребенок переносит страх с интроецированных частичных
объектов на внешний мир, внешние предметы и таким образом осуществляет
фундаментальную операцию приравнивания внутренних симулякров внешним
объектам. Но теперь уже не только внутренние симулякры проецируются наружу,
но и внешние предметы поглощаются (интроецируются) внутрь. И вновь
внутренность материнского тела претерпевает метаморфозу:
".. Теперь внутренность ее тела представляет объект и внешний мир в
более широком смысле, дело в том, что теперь она стала местом, которое
содержит, в силу более широкого распределения диапазона страхов, больше
разнородных предметов" (Клейн I960: 208)
Клейн привела множество доказательств распространенности фантазий об
опасном отцовском пенисе, якобы содержащемся внутри материнского тела. Сама
эта фантазия в значительной степени объясняет интенсивность садистского
импульса, направленного внутрь материнского тела. Пенис внутри-- это
невидимый орган, это частичный объект, который никак не поддается описанию,
он выявляется лишь в страхе, тревоге, садистической агрессивности и тематике
преследования.
73
Если использовать терминологию Рильке, мы имеем дело с внутренней
