- Хорошо, и ты успокойся... Ты ничему не веришь, когда речь идет о
Мореле. Уже доказано...
- Что - доказано? - взорвался он.
- Доказано, что Морель не случайно посещает Швейцарию. У него там...
- Что бы у него там ни было... Он мой лекарь! Я бы давно скончался,
если бы не Морель... Вы все этого теперь хотите! Вы только и занимались
эти годы тем, что травили его. А он привозил из Швейцарии мне лекарства.
Боли утихали, я начинал работать!
- А те доклады о нем? А письма?
- Не говори суконным солдатским языком, Ева. Ты женщина... Я понимаю,
все началось с Юниты. Стоило ему поехать с ней в Швейцарию, как ты стала
мне то и дело напоминать о Мореле. Ты ревнуешь ее. Но причем здесь Морель
и его фирма? Ты мне хочешь о ней сказать? Но о ней мне уже в течение этих
лет много раз докладывали...
- Ты никому не веришь...
- А чья это была идея в тридцать девятом году? К Морелю подослали
возвращенца. Он должен был обязательно доказать враждебность Мореля ко
мне... И что бы вы достигли? Ты хотя бы понимаешь, что Морель... не боится
меня! Он не боялся меня все эти годы. Это важно, чтобы доктор не боялся!
Сталин в своем Кремле запугал даже врача. Этот мерзавец остается один,
когда ему плохо. А со мной мой Морель. Я тысячу раз вдалбливал в головы
идиотов, что он лечит меня!.. У тебя есть новые доказательства? Ты не
можешь быть так...
- Да, у меня есть факты. Доктора Карл Брандт и Эрвин Гизинг сделали
анализ твоего чудодейственного мутафлора. Это лекарство, по их мнению,
страшно для тебя.
Ева в этот раз все предусмотрела. Она не случайно накалила разговор.
В эти минуты Мореля, следовавшего сюда, вели два молчаливых эсэсовца. Он
сразу же испугался, увидев и Брандта, и Гизинга. Это были хорошие
специалисты. И он понял, что присутствуют они тут, вместе с какими-то
людьми - их трое - не случайно.
- Посадите его, - приказал сидевший среди этих троих в середине.
Двое эсэсовцев насильно посадили Мореля на стул, который стоял
посередине комнаты.
- Вы догадываетесь, почему здесь? - спросил его вновь средний.
Личный доктор, порядочно струхнув поначалу, теперь огляделся. Ему
рассказывали, какие кабинеты в гестапо. Здесь ничего не было похожего. Ни
пыточных устройств, ни машинистки, которая должна строчить все, что он
скажет. Он поднял большую свою лохматую голову и прохрипел:
- Вы за это ответите!
И здесь промашку сделал Карл Брандт:
- Это вы ответите! - крикнул он фальцетом. - Ответите перед историей
и нацией! Я не позволю дурачить нас!.. Вы... вы... Жалкий лгун... Жалкий
пройдошка...
- А вы завистник, - отчеканил грубо и веско Морель. - Вы и вы! - Он
поднял свою большую руку и коротким пальцем прицелился в Эрвина Гизинга.
- Что вы хотите этим сказать? - бешено стукнул кулаком по столу, за
которым сидели эти трое, крайний из них, что был справа от Мореля.
- Я сказал, что они паршивые вонючие завистники. И больше я ничего не
сказал, - затрубил личный врач фюрера. - Еще я хочу сказать вам... Вам
троим... Я иду, этот в устах этих завистников, шарлатан... Я иду к фюреру,
чтобы сделать ему инъекции. И вы ответите за то, что задержали процесс...
- Вы не пугайте нас, - сказал средний, который начинал этот базар. -
Они, - показал на врачей, - сделали, а точнее произвели анализ. Секрет
раскрыт. Вы разоблачены.
- Вы знаете, - прогудел вновь Морель, - сколько раз разоблачался я?
Ну и всякий раз после разоблачения передо мной извинялись. Что сделаете и
вы. Я в этом уверен. Если вы не сделаете, вас заставят сделать. Я хочу
спросить: вы компетентны в том, что преподнесли вам эти господа? Не думаю.
Но откуда вы тогда знаете, что эти люди желают мне добра? Вот Брандт... Он
не даст мне солгать. Не мы ли с вами, Карл, как-то пили дружескую чарку? И
вы высказывались насчет зависти ко мне... Это было или не было?
Все теперь глядели на Брандта. Пауза затянулась. Морель встал.
- Отдайте их анализ куда-нибудь... Ну, скажем, в лучшее, что есть у
нас. Я готов стать перед любым судом. Но только не надо так хватать и
запугивать... Я даже готов придти снова. После того, как сделаю
инъекции... И выслушать любой бред... Любой...
Хлопнула пружинисто дверь. Воцарилось молчание.
Когда Морель зашел в бункер Гитлера, Ева Браун плакала, отвернувшись
к стене.
- Чего-то вы сегодня задержались, мой друг? - спросил Гитлер.
Его врач пробурчал:
- Не было, мой хозяин, света... Пришлось свечой разогревать биксу...
Как он действительно держал себя! Независимо, с достоинством. Нет, он
очень испугался. Он уже давно понимал, что является лишь пешкой в руках
тех, кто поставил ему эту маленькую фирму, а потом и особняк прикупил.
Швейцарские его "друзья", - он это уже осознавал, - были американскими
агентами. Кроме стрихнина, они добавляли в таблетки и атрофин. Эти
"друзья" очень настойчиво наставляли его, когда он приезжал в Швейцарию,
как лучше использовать многие другие лекарства для лечения фюрера. К этому
утру, когда он вошел в бункер хозяина, у того было прописано им двадцать
восемь медикаментов. Иные из них принимались ежедневно, иные редко.
Ева отодвинулась от стены, она вытерла платочком слезы.
- Вам помочь? - подошел он к ней. - Что-то случилось?
Она не ответила. Она понимала, что замысел ее провалился. Раз он тут,
значит они не смогли что-то сделать с ним. Она ненавидела эту рожу. Она
хотела закричать на него. Но она сдержалась.
Когда он ушел, Гитлер сказал, подойдя к ней и гладя ее по плечу:
- Ева, Ева... Зачем все это? Не надо. Он единственный говорил мне то,
что я никогда не хотел бы слушать. Он говорил так, как потом не говорила
ни ты, ни твоя мать... Он мне говорил: "Не надо... Не надо!" А вам всем
хотелось...
- Он мошенник, - вздрагивая, снова заплакала она. - Мне жалко тебя,
если с тобой что-то случится. Он же совсем другой... Другой...
- И твоя мать мне говорила... "Все ненавидят его. Лишь вы любите..."
Я знаю, ты называешь его шарлатаном, ты давно хотела избавиться от него...
Это была правда. Действительно, она всегда называла его шарлатаном, а
фрау Франциска Браун, ее мать, правда, говорила ему, что все ненавидят
Мореля и только он им очарован.
Морель в это время, тяжело неся могучее безобразное тело, прошел мимо
той части помещений, куда его совсем недавно приводили. Он выбрал
свободную комнату, где часто теперь отдыхал один, потому что здешнюю
охрану сняли и отправили на фронт. Зайдя в комнату, Морель нашел под
подушкой блокнот, вынул из бокового кармана своей тужурки ручку и,
старательно пыхтя, написал рапорт о том, как его сегодня оскорбили. Он не
знал тех троих. Он знал Карла Брандта, Эрвина Гизинга и знал свое имя и
свою фамилию. Расписался он четко, размашисто.
Ему надо было сделать еще что-то, но до той минуты, когда решится
вопрос с Брандтом и Гизингом (или с самим Морелем) он решил отложить дела
на потом. Вернувшись в свою небольшую комнатку, где он оставил початую
бутылку водки, привезенную недавно каким-то офицером с Восточного фронта,
он закрыл тщательно дверь на ключ и, священнодействуя, мурлыча, достал эту
бутылку и захватил одним пальцем грязноватый, замусоленный жирными руками
стакан.
- Ева провожала, Ева провожала, Ева провожала, - опять замурлыкал он,
наслаждаясь простыми словами - дальше, к сожалению, солдатскую последнюю
песенку о Еве, проводившей своего солдатика, а на второй день уже
пришедшей в гостиничный номер к офицеру, вернувшемуся не навсегда, а на
время и всю ночь пробаловавшейся с ней, - он не знал.
С аппетитом Морель выглушил до дна бутылку и прилег на кровать. Он
помнил, что хозяину надо дать сегодня кое-какое лекарство, но, пробурчав
ругательства, что-де его не ценят еще за его старания, он захрапел.
Проснувшись через несколько часов, Морель пошел обедать. "Почему, -
говорил себе, - он, мой хозяин, не послушал меня? Почему? Теперь придется
удирать голым... А эти янки... Они меня обманут, когда я не буду им
нужен... Они не будут мне платить ни за что... Если бы я его отравил...
Нет, нет! Что я говорю? Это уже чушь! Тогда они меня вообще станут
игнорировать... Порядочные свиньи! Они дрожали перед ним в те годы... Он
бы каждого из них повесил... А всех остальных подушил бы в камерах...
Теперь они чувствуют его конец... И без меня теперь можно взять его голыми
руками... Но вы, янки! Я задаром не продаюсь, вы шли бы все от меня куда
подальше..."
Он верил, что если бы хозяин тогда послушал его, не связывался бы с
теми, кто стучится в дверь Германии ныне, то можно было бы бросить службу,
уехать в Швейцарию и работать так, как все работают.
Ему страшно захотелось увидеть женщину, ту женщину, с которой
несколько лет назад он так хорошо проводил время. Прекрасно то, - вздохнул
он теперь, - что ее муж тогда уехал, а этот парень уступил ему ее... Какие
у нее были бархатные колени и какие зовущие глаза! Тот мальчик сказал
неправду, что она смотрела на них как на победителей. Неужели он тогда
плохо выглядел? Как он тогда светился! Как изысканно помогла завязать она
ему галстук! Ее платье, когда она поднималась на цыпочки, морщилось, и
нога задевала его ноги. Она трепетно прижалась к ним тогда. К нему никто
так не прижимался. И он ожил, как старый граммофон. Он заиграл басом
вначале, а потом закукарекал молодым петушком, и он старался... И она это
оценила. И она удивлялась, что у него, такого сильного и очень
настойчивого, нет женщины... Это же несправедливо!
И сейчас он думал, еще не выветрившись от хмеля, что несправедливо
поступил их вождь. Он жалок, потому что лишил людей хорошей теплой жизни.
Все они, окружавшие его теперь, имели прямой доступ к лучшим образцам этой
жизни. Он запер их теперь в эти нужники, и слава Богу, если у человека
нормально работает печень. Не то можно свихнуться от постоянного запаха
фекалий, каких-то еще запахов - то ли гнилья, то ли разлагающихся трупов.
Может, где-то здесь и бьют тех, кого привозят с фронта и наскоро судят.
Видимо, они достойны, чтобы их тут же прикончили. Но плохо, однако, что их
не закапывают, и они смердят. Он как врач знает, что долго так
продержаться не может. Начнется какая-нибудь эпидемия. И все. И каюк. Каюк
этой старательно играющей Еве... Любовь! Любовь! Разыгрывай! Каюк этим
крысам, все-таки не бегущим еще с корабля, а на что-то надеющимся. Каюк и
ему... Надо защищаться!
После обеда, примерно в четыре часа, его позвали в канцелярию. Жалкие
ублюдки Брандт и Гизинг, уже без погон, пытались просить у него прощения.
Он ответил им непочтением. Он сказал:
- Я же вам обещал... А где те, трое?
Оказывается, Брандт и Гизинг из-за них и лишились погон. Они не
захотели назвать их имен. И он, Морель, не настаивал. Он лишь, когда увели
Карла Брандта и Эрвина Гизинга, предложил в канцелярии свою командировку в
Швейцарию - посмотреть на качество продукции, выпускаемой специально для
единственного человека. Это его была еще утренняя задумка, перед тем, как
он осушил бутылку, она не давала ему покоя. Но он понимал, что лезть с ней
рано. Он выбрал удачный момент. И в канцелярии согласились с ним:
действительно, почему бы и не поехать?
Морель выписал документы на какого-то совсем другого человека. На
время он вовсе и не врач фюрера, больного стареющего человека. Он какой-то
Ганс Мюллер, владелец каких-то акций, какого-то недвижимого и движимого
имущества. Он подумал: убежать бы от них, к четвергу не вернуться. Пусть
ищут. Правда, он знал, что такое не вернуться. И что такое, если тебя
