мне сказали: не твое дело.
- Кто сказал? Чье было распоряжение? - настаивает Дидим.
- Начальство, господин, - отвечает чиновник.
Дидим вздыхает, снова оборачивается к двери.
- Я не буду выяснять, кто твой начальник, успокойся. И забудь, что я здесь
был.
Иначе и быть не может, господин. - И чиновник стискивает монеты в кулаке.
- А если кто-нибудь спросит, - снова улыбается Дидим, - скажи: писарь Дидим
хотел купить участок, как раз тот, Землю Горшечника.
Чиновник бросает взгляд на динарии, потом на Дидима и боязливо говорит:
- Ты христианин, господин?
- Нет, - отвечает Дидим, - я писарь. Состарился, устал, хотел по дешевке
купить тайное кладбище. Чтоб было где провести остаток жизни. А потом детям
оставить в наследство...
Политическое завещание Анны
Находясь в здравом уме и твердой памяти, хотя и с подорванным годами
здоровьем, и сознавая ответственность свою перед народом, диктую я
нижеследующее Александру, другу своему и доверенному лицу, пользующемуся
всеобщим уважением мужу, рассчитывая на точную и дословную запись моего
политического завещания и возлагая дальнейшую судьбу сего документа на того
же Александра, хотя бы потому, что именно у него, в соответствии с моим
желанием, он будет храниться после смерти моей. Изложенная ниже последняя
воля - не распоряжение о наследовании имущества моего, ибо таковое составил
я еще год назад, после кончины супруги, в кругу семьи, в согласии с
традициями, в присутствии адвоката, разделив между наследниками все, чем
владею. Менять что-либо в этом отношении не желаю.
Бурное прошлое и не менее бурное настоящее народа нашего побуждает меня -
как одного из бывших предстателей его, занимавших кресло первосвященника, и
как человека, до сих пор, может быть, сохранившего немалую часть былого
влияния, - в этом не предназначенном для посторонних глаз документе пролить
свет на тайные, не ведомые ни общественности, ни даже узкому кругу власть
предержащих детали моей прошлой деятельности, которые, надеюсь, послужат
поучительными свидетельствами и дадут возможность другим сделать
небесполезные выводы для себя. Прежде считал я, что необходимости письменно
зафиксировать эти конфиденциальные факты и события не возникнет, ибо не
только верил, но и надеялся на бескровное достижение свободы и независимости
народа нашего, уповал на то, что будет он жить в мире и достигнет расцвета.
Увидев же, что достижение независимости в обозримое время невозможно, счел я
реально осуществимым конструктивное сотрудничество с Римской империей,
основанное на взаимных уступках и взаимном уважении интересов, хотя
патриотические чувства мои не просто относились к такому пути с антипатией,
но непримиримо его отвергали. Чувства эти, мною отнюдь не скрываемые,
сыграли не последнюю роль в тот момент, когда Валерий Грат недостойным и
унизительным способом лишил меня ранга первосвященника, и я, хоть и остался
причастным к узкой группе властной верхушки, тем не менее вынужден был
принять к сведению, что стать первым человеком, несмотря на девятилетний
опыт, мне более не дано. С горечью принял я к сведению и то, что цари наши
борются - или, напротив, заключают союз - друг с другом, с родственниками
своими или с римлянами лишь в зависимости от личных своих интересов, до
народа же им почти нет дела; это относится к власти не только светской, но и
религиозной.
Наиглавнейшую цель свою я уже называл: свобода и независимость,
приверженность нашим древним законам. Еще в юные годы я понял: понятия эти
очень тонкие, судить о них, зная лишь прошлое, трудно, пустое повторение
слов мало что дает, хотя и годится для того, чтобы создать благоприятную
атмосферу для настойчивого выторговывания уступок. В период, когда я был
первосвященником, мне стало предельно ясно, что одно из первых следствий
иноземного угнетения - внутренний раскол, который, пользуясь наиболее
понятными сердцу и разуму аргументами, идеологизирует различные modus
vivendi. Вот из-за чего у нас возникли партии, разделяющие народ наш
сильнее, чем племенные различия, и совершенно по-разному представляющие
путь, ведущий к решению проблем; вот из-за чего мы так по-разному
формулируем свое отношение ко всему, что оправдывает наше бытие: к нашей
избранности, к нашей исторической миссии. Саддукеи, из которых происхожу и я
сам, остались несгибаемыми и непримиримыми, но как раз потому оторвались от
народа, занятого повседневной борьбой с трудностями. Фарисеи, более гибкие,
повернулись к народу, разделив с ним ответственность по отношению к
прошлому, а трудности настоящего в позиции нерешительной обороны подняв
перед собой наподобие щита. Отстранение мое заставило меня осознать, что обе
главные партии против собственной воли встали на ложный путь, из-за
различных, но в конечном счете одинаково весомых причин не способны
освободить народ наш и вернуть ему положение избранного. Выше я намекал,
что, проверяя себя, усвоил ряд фарисейских и ессейских идей, надеясь в них
найти подходящий в настоящих условиях метод действия и надежду на верный
успех. Однако выяснилось, что с помощью старых, традиционных приемов
старыми, традиционными способами - пусть при несходстве вариантов -
достижение поставленной цели невозможно; необходима еще и внешняя помощь,
помощь Господа нашего, на которую уповали великие наши праотцы от Ноя до
Моисея. Эту помощь, считал я, обеспечат нам те сыны народа нашего, которые
стали проповедовать новые идеи и за которыми, по полученным донесениям, шли
массы. Банды грабителей мало волновали меня. Я старался собрать как можно
более полную информацию и долго присматривался к патриотам, на которых можно
было бы положиться при создании сети тайных связей. В этих вопросах я часто
испрашивал мнение Гамалиила, тесные, более чем дружеские отношения с которым
восходят еще к тем временам, когда мы решили покровительствовать детям
бедняков. Гамалиил будет, конечно, отрицать, что мы вели с ним такие беседы,
но это для него естественно, а воспоминаний он не пишет. Я его знаю, он
такой. На сообщничество пойдет всегда, на риск же - никогда и ни при каких
обстоятельствах. И это понятно: он жил и живет для науки и для своих
учеников и, маниакально влекомый к политике, в то же время столь же
маниакально старается держаться в стороне от нее, чтобы остаться
незапятнанным. Должен сказать, что, с его точки зрения, это наиболее мудрый
путь, хотя с моей точки зрения - низость. Однако он мой друг, часто помогал
мне, и я преклоняю перед ним голову.
Что касается меня, то и прежде и теперь было известно: публично я со всеми
стремился найти общий язык; одного лишь я тогда не учитывал - что именно это
может стать причиной моего поражения. В самых разных кругах, обладающих
весом в тогдашней политической жизни, у меня было немало полезных, хотя в
общем бесплодных споров; и лишь спустя долгое время я понял, что должен
выйти за рамки этих кругов. В это время я давно уже был в тени, и именно
Гамалиил подал мне замечательную идею.
До меня доходили слухи о движении Иисуса. Но особого значения я, признаться,
этим слухам не придавал и контактов с движением не искал. Тут-то Гамалиил,
как бы между делом - по всегдашнему своему обычаю - обмолвившись о новом
политическом факторе, и привлек к нему мое внимание и даже намекнул, что,
возможно, мог бы мне посодействовать. Как он это организовал, не знаю; но
вскоре ко мне пришел юноша, почти мальчик, по имени Иоанн; он сказал, что
ему велено сослаться на Гамалиила. Когда я, много позже, напомнил об этом
Гамалиилу, тот лишь недоуменно посмотрел на меня и замотал головой: нет, он
понятия ни о чем таком не имеет. Я-то знал, что он прирожденный лицемер, и
лишь улыбнулся. Юноша просто светился невинностью и смутился, когда я
пригласил его сесть. Я спросил, кто его прислал; он ответил, что не может
этого сказать, с него взяли клятву. И повторил лишь, что сослаться должен на
Гамалиила. Я спросил, не ученик ли он Гамалиила; он ответил, что знает
учителя понаслышке, учитель же его - Иисус. Тут я убедился: именно эта нить
ведет к достижению целей. Я знал, что мы должны победить Рим, не порабощая
его. То есть мы должны лишь свергнуть имперское иго - и тогда станем
свободны.
Иоанн приходил ко мне часто, мы подолгу беседовали, он всегда был голоден, и
я приказывал слугам принести ему еды. Не будет преувеличением, если я
выражусь таким образом: он пожирал все, что перед ним ставили. И за едой
говорил, говорил; я давал ему выговориться. Вопросы я задавал редко. Он
рассказывал, чего хочет Иисус, где и что он совершил, с восторгом отзывался
о чудесах. Рассказал о том, что вот уже некоторое время Иисус часто отходит
в сторонку с Иудой, который тоже один из его приверженцев, и они спорят о
чем-то. Я просил его передать Иуде, что жду его для беседы. При следующей
встрече Иоанн, которого я успел полюбить как собственного сына, сказал: Иуда
отругал его последними словами, едва не побил. Ответ меня успокоил: я
убедился, что именно Иисус - тот, кто мне нужен; Гамалиил не скрыл от меня,
что в свое время, во время нашего общего эксперимента, оба были его
учениками.
Дело в том, что я вовсе не собирался встречаться с Иудой; я хотел лишь
узнать: принесет ли он себя в жертву ради Иисуса? Насчет Иисуса я ни на
мгновение не сомневался: это он прислал ко мне Иоанна, и это ему послал
весть Гамалиил. Ясно было, с Иисусом мы друг друга поймем, но, как и я, он
бессилен, он не возьмет в руки оружие, это я понял, познакомившись с его
учением. Я знал, я понимал: моя вера, мои планы не заставят разделенные
внутренние силы взяться сообща за оружие. И с этого момента я стал опираться
на Иуду. С Иоанном я беседовал так, чтобы Иисус, выслушав его, сделал вывод:
вместо него я выступить не могу. Я стал ждать, когда в дверь ко мне сам, по
доброй воле, постучится Иуда. И Иуда постучался. Он стал ключевой фигурой в
этой истории, хотя, по всей очевидности, тогда еще не догадывался об этом.
Именно по моей инициативе начат был вскоре после этого судебный процесс
против Иисуса; о его согласии я знал. Каиафа долго не мог понять, зачем это
нужно; именно я сказал ему то, что его убедило: лучше, если ради блага
народа умрет один человек; слово "один" я подчеркнул особо. Не думаю, что он
все понял; но сделал вид, что понял, и стал действовать. На Пилата мне
пришлось оказать давление, подбивая на беспорядки чернь. Насчет Антипы-Ирода
я уверен был, что он совать палки в колеса не станет. Непреходящая заслуга
Иисуса в том, что он никому ни словом не проговорился о тайном плане. За все
время мы с ним не обмолвились ни единым словом, да и видели друг друга всего
только раз. Своей смертью он показал достойный пример, и я облегченно
вздохнул: да, если так пойдет, мы достигнем цели, мы добьемся свободы и
независимости. Все это не произошло бы так гладко, если бы я заранее не
убедился в том, что у Иисуса найдутся последователи. Гарантией был Иуда, и
поэтому я хотел. чтобы он остался жить после того, как его вынули из петли.
Остальные были не столь важны. На второй процесс Петра и его сотоварищей я
даже не пошел, передав Гамалиилу: если может, пускай поприсутствует. Он, как
человек добросовестный, пошел и сделал все, что было нужно.
Тут и должно было выясниться, правильно ли я все рассчитал. С Иудой, после
его заключения под стражу, попытки самоубийства и последующего
выздоровления, я пытался несколько раз поговорить с глазу на глаз. Он
молчал. Это меня успокоило. Я не ошибся: именно на него следовало опираться
в выращивании той силы, которая одержит победу. Из-за упрямого молчания его
я - для вида - велел бить его палками. Каиафе, зная о его скорой отставке, я
посоветовал вести с ним переговоры; я знал: предводитель должен вступать в
контакт лишь с другим предводителем, пусть тот и находится под стражей. Моя
роль вообще была уже исчерпана. Я спокоен, ибо Иуда вернулся в Иерусалим и
под именем Анании стал влиятельным человеком в Синедрионе.
Мое последнее политическое пожелание: не мешайте ему развернуться. Он - наш
