боях, многие бежали в пустыни и горы, стали, не желая того, бунтарями.
Помочь, поддержать обиженных судьбой - в этом заключалась чрезвычайно
плодотворная идея Анны.
Особое внимание при отборе в школы обращалось на то, чтобы поднимать людей
трудной судьбы, учить сирот, детей, выросших без надзора и ласки. Практика
эта мало-помалу пробудила в людях симпатию к нам, и народ уже нас не просто
терпел - он взирал на нас с доверием и надеждой. Анна просил и меня взять
нескольких учеников из народа, и я с радостью отозвался на просьбу.
Признаюсь: молва обо мне расходилась все шире, и я никогда не испытывал
недостатка в учениках; люди богатые, состоятельные посылали ко мне детей, не
просто следуя моде, но из искреннего уважения; и с платой за обучение не
скупились. Деньги ни в те времена, ни позже не были для меня главной целью,
но принимать я их принимал; в те годы я купил сад, выстроил дом, нанял слуг
для работ вокруг дома. Условие у меня было одно: спустя год, отводимый на
испытание, я сам решал, кого учить дальше, а от кого отказаться, в лучшем
случае порекомендовав ученика в другую школу. В этом вопросе я был
непреклонен - и никакой тугой кошелек не мог заставить меня взвалить на себя
обучение того, кто для этого не был пригоден. Анна по достоинству оценил
этот мой принцип, и для отобранных бедняков мне тоже не пришлось делать
исключения. Должен заметить: сами они проходили учебу бесплатно, живя в доме
у меня на полном пансионе, мне же Синедрион перечислял скромную сумму за
каждого. Это было чудесное время, оно запомнилось мне на всю жизнь: меня
окружали юные лица с широко открытыми доверчивыми глазами, в которых
светился живой, жадный до знаний ум. Там были и выросшие в холе барчуки, и
безродные отпрыски вперемешку. Таланты я находил и у тех, и у других - и
именно тогда с изумлением обнаружил, что способности и пытливость ума не
зависят от происхождения, от состоятельности семьи, в которой растет дитя. Я
мог бы привести целый ряд примеров - но цель моей записки не в этом. Я и сам
многому научился, занимаясь с этой молодежью, и считаю не просто достойным
сожаления обстоятельством, но непростительной ошибкой, почти преступлением
распоряжение Каиафы, который внезапно отменил отбор и бесплатное обучение
детей бедняков, ссылаясь на то, что как раз из этих школ выходят в последнее
время вожаки вновь вспыхнувших акций неповиновения и восстаний и нельзя
далее терпеть, что против нас поднимаются именно те, кого мы, проявив
великодушие, облагодетельствовали и приравняли к себе. Должен заметить,
Каиафа даже не счел нужным, принимая это решение, испросить моего совета;
отношения наши после этого не просто стали прохладными, но практически
прервались, о чем свидетельствует, например, тот факт, что при последней
нашей встрече, во время упомянутого процесса, когда я выступил в Синедрионе
в защиту последователей Иисуса, хотя идеи его оставались мне чужды, Каиафа
даже не удостоил меня приветственным словом, а когда я изложил свое мнение,
демонстративно удалился. С его стороны это было ужасной бестактностью, но я,
зная его вспыльчивую натуру, простил его про себя. И не испытал никакого
злорадства, когда спустя некоторое время прокуратор Вителлий лишил его поста
первосвященника и назначил его преемником Ионафана.
Я убежден: Каиафа ошибался; убежден в этом, даже если я и сам до
определенной степени согласился с его решением, не протестовал против него
ни в то время, ни позже. Мириться с решениями власти точно так же было
свойством моей натуры, как и приверженность принципу свободы обучения. Да и
захоти я протестовать, протест мой, по всей вероятности, был бы
безрезультатен; ведь Анна, чьим зятем был Каиафа, тоже не протестовал, хотя
именно ему, Анне, в свое время пришла в голову эта идея и именно он
осуществлял ее. В моей жизни и деятельности изменилось лишь то, что в школе
у меня не стало детей бедняков, я же с большей строгостью, но и с большим
терпением наставлял отпрысков богатых семей. Однако некоторые из прежних
воспитанников, теперь уже взрослые, зрелые люди, сами ставшие учителями,
часто навещали меня. Среди них был юноша по имени Иисус, называвший местом
своего рождения Назарет, и другой, Иуда, сын падшей женщины... И тут,
завершая свое вступление, я наконец подхожу к вопросу первосвященника
Иосифа.
Оба молодых человека относились к числу самых одаренных моих учеников. У
Иисуса блестящий ум сочетался с необычной, порывистой эмоциональностью и
стремлением к глубокому пониманию других людей, их мнений. Ему была
свойственна удивительная восприимчивость к самым разнообразным знаниям и
какая-то особенная изощренность в искусстве аргументации. Не будь это
преувеличением, я сказал бы, что сам многому учился у него. Он любил быть на
виду, первым поднимал руку, чтобы ответить на заданный вопрос, и часто, хотя
и с должным почтением, вступал в спор со мной. Иуда был более замкнутым,
молчаливым, углубленным в себя, но вместе с тем и более упорным. Он был
фанатиком учебы; что касается Иисуса, то он не только любил учиться, но и
легко и охотно делился знаниями со сверстниками. Мне странно было
обнаружить, что между этими столь различными молодыми людьми завязалась
тесная дружба. Спустя некоторое время Иисус и Иуда перестали меня посещать;
судьба первого известна: еще в годы правления прокуратора Пилата он, по
инициативе Каиафы, был распят на кресте. Не скрою: услышав об этом, я был
потрясен и, запершись в своей комнате, искренне оплакивал его. Человек с
таким завораживающим взглядом, с такими уникальными знаниями и чистыми
помыслами не мог стремиться к дурному, в этом я и сейчас убежден. Иисус был
целеустремленным до одержимости, но одержимость его опиралась на страстную
жажду понимания; жажду, развитию которой, возможно, способствовал и я. Иуда
тоже был целеустремленным, но одержимость свою умел сдерживать: так держат в
узде горячего коня. Я слышал, они возглавили какое-то движение, и именно
Иуда, его лучший друг, совершил предательство, в результате которого Иисуса
приговорили к смерти. Слышал я и о том, что Иуда раскаялся в содеянном и
наложил на себя руки. Однако ходили и совсем другие слухи. До меня дошло,
например, что Иуда какое-то время был тайным пленником Синедриона и что
Каиафа пытался с ним о чем-то договориться. Источники этих слухов не
отличались особой надежностью, но я к ним отнесся всерьез. Дело в том, что
как раз в это время Каиафа неожиданно стал искать моей дружбы, присылал мне
приглашения на приемы и торжества; я, однако, каждый раз сообщал через гонца
о какой-нибудь важной причине, оправдывающей мое отсутствие. Если бы Иуда
действительно умер, какой смысл был Каиафе меня разыскивать? Потом
рассказывали, что Иуда сменил имя, теперь он зовется Ананией и живет в
Дамаске; некоторые даже уточняли: на Прямой улице. Еще спустя какое-то время
прошел слух, что он вернулся в Иерусалим и добился здесь высокого положения.
Одно могу утверждать наверняка: если он действительно жив и сегодня
проповедует под именем Анании, то за плечами у него большой опыт. И это в
любом случае, даже если не вспоминать о других его качествах,
свидетельствует в его пользу. Если об Иисусе я говорил: блестящий ум, яркая
личность, огромная, целеустремленная воля, то про Иуду, он же Анания, могу
сказать: он весь - упорство и скромность, фанатичное чувство
ответственности, ненасытная жажда знаний. Иисус был прирожденным
руководителем, но и Иуда, или Анания, - личность, обладающая всем
необходимым, чтобы вести за собой других. Если бы было не так, едва ли он
смог бы, вернувшись в Иерусалим, завоевать тот авторитет, который у него,
несомненно, был, и едва ли мог стать сейчас кандидатом на высокий пост.
Однако если слухи о смерти Иуды все же соответствуют истине, в этом случае
человека по имени Анания я не знаю и ни плохого, ни хорошего о нем ничего
сообщить не могу.
В эти трудные времена считаю весьма желательным, чтобы господству
первосвященнических династий был положен конец, ибо переплетение семейных
интересов с интересами государственными неизбежно порождает недовольство
народа. Вновь завоевать всеобщее доверие мог бы сейчас вышедший из низов, с
трудом пробившийся к образованию, талантливый и многоопытный муж - именно
таков Анания, если он тождествен тому Иуде, которого я учил на протяжении
нескольких лет. Его образ мыслей и умение владеть собой, может быть именно в
свете уроков движения, возглавляемого некогда Иисусом, становятся залогом
того, что он сумеет создать ту общую идейную, идеологическую основу, о
которой я говорил выше как об условии компромисса с империей и, что самое
важное, мира.
Кстати, по затронутому вопросу могли бы также высказаться ученики мои,
которые еще остались из тех давних времен. К ним я отношу Савла, родом из
Тарса, о котором в последнее время тоже говорят как о глашатае примирения, -
правда, использует он и положения учения Иисуса. У Савла недюжинный ум
сочетается с исключительным прилежанием; в обучение его отдали родители, а
не Синедрион. О нем я тоже вспоминаю как об одном из своих любимых учеников,
пусть он и перешел в другой лагерь.
Вот какой ответ могу я дать на поставленный вопрос. Если, как считает
Тиберий Александр, прокуратором станет Куман, с этим следует смириться,
уповая на то, что в эти трудные времена у нас будет достойный прокуратор.
Если на первосвященничество будет избран Анания и он идентичен учившемуся у
меня Иуде, выбор этот я, основываясь на приведенных выше аргументах, с
полной убежденностью поддерживаю. Если же Анания не идентичен Иуде - я и в
этом случае думаю о нем с надеждой, точно так же, как о Кумане, которого не
знаю.
Прошу эту мою записку, после ознакомления с ней, в наших общих и взаимных
интересах уничтожить. Мне ведома и очевидна уязвимость политики, уязвимость,
которая в условиях неограниченной гласности может сыграть роковую роль.
Желаю всех возможных благ. С приветствиями и надеждой о мире Гамалиил, в
третий год после кончины царя Агриппы, в шестой год правления императора
Клавдия.
Автобиографии
Материалы из архива
Имя мое - Иуда; от матушки моей мне известно, что мне двенадцать лет.
Матушку мою зовут Сусанна; отца не знаю. Даже имя его мне неведомо; ведомо
лишь, что он - римский легионер. Матушка много рассказывала о нем, говорила,
что он вернется за нами и заберет нас отсюда, и тогда у нас будет настоящий
каменный дом, и всегда будет что есть, даже мясо. До сих пор ничего
интересного со мной не случалось. Матушку свою я очень люблю, люблю и отца;
матушка велела любить его, хотя я даже имени его не знаю. Матушка иногда
бывает такой нервной; я у нее иной раз спрашиваю, когда же отец приедет за
нами, а матушка тогда прогоняет меня прочь, кричит, чтобы я оставил ее в
покое, шел на улицу, у нее и без меня забот полон рот. Нынче я много над
этим размышляю. Я даже думаю, может, отец мой вовсе и не римский легионер,
ведь если бы он был римлянин, матушка наверняка сказала бы, как его зовут,
чтобы я им гордился. Потом я подумал, может, она потому не говорит его имя,
что он римлянин, а римлян у нас не любят. Не знаю, в чем правда. Вот я и
провожу целые дни на улице с ребятами; когда велят, мы таскаем воду, а в
основном играем, бросаем в цель камни, гальку, иногда боремся, чтобы
установить, кто сильнее. Иногда играем в войну: понарошку закалываем друг
друга мечом и кричим: все, ты умер! Играем в распятие - во все, что придет в
голову. Иногда пашем пыль и сеем, а потом вроде бы урожай собираем. Крепости
тоже строим: натаскаем в бурьян за домом больших камней, сложим их стеной,
потом принимаемся штурмовать и разрушать стену. Хохот стоит - даже живот,
бывает, болит от смеха. А раз я наступил на колючку, нога воспалилась,
ступня распухла, почернела, очень больно было. Матушка долго ее тискала,
пока нарыв не прорвало, я орал от боли, но потом гной вытек, и нога зажила.
Играли мы и в богослужение: пели, молились; но тоже понарошку. И еще играли
в похороны: завернули того, кто был покойником, в погребальные пелены по
