верила! А ты думаешь, я лгать тебе буду...
Лука повернулся, сел, спрятал лицо в ладонях.
- Ты опять заставляешь меня краснеть, женщина... Попытайся понять... Вера
моя - на последнем издыхании, сомнения терзают меня, словно дикие звери. Я
ведь тоже один, хоть и живу среди братьев, хоть и есть у меня в жизни
миссия... Разочарования медленно, но верно убивают мой дух. Посмотри на
меня! - Он поднял голову. - В первый миг, как только я тебя увидел, глаза
мне словно ослепило колдовское сияние, и я понял: или я поверю тебе, каждому
твоему слову, или... лучше сразу уйти.
Мария покачала головой.
- Ты несчастлив, Лука, тебя слишком мало любили в жизни, никто тебя
по-настоящему не любил. Вот ты и стал подозрительным, вся душа - в шрамах,
ты изо всех сил стараешься быть реалистом, но презираешь реальность, а жизнь
тем временем, как вода, уходит сквозь пальцы. Ты проповедуешь веру, а сам
собираешь жалкие крохи ее, и дрожишь, и, как малый ребенок, робко надеешься
на чудо...
Лука печально вздохнул:
- Откуда тебе все это известно, Мария Магдалина?.. Я на врача учился, видел
страдания, видел смерть, в сознании у меня, сколько помню себя, живет
убеждение, что спасти человека нельзя... И все же каким-то ветром туда, в
сознание мое, занесло крохотную, как горчичное зернышко, надежду, что, может
быть, выход, спасение все-таки есть, и вот сейчас это зернышко готово
взорваться и разнести мне череп...
Глаза Марии Магдалины затуманились слезами, лицо Луки расплылось перед нею,
стало смутным пятном.
- Мы с тобой знакомы всего ничего, час или полтора, а я словно всю жизнь
тебя знала. Это я виновата. Нужно было бы сразу омыть тебе ноги, и накидкой
своей осушить, и умастить маслами. Тогда бы не впал ты в сомнение, поверил
бы мне...
- Мне еще никто никогда не совершал омовение ног, Мария Магдалина. Вполне
может быть, я тогда испугался бы, и хотя мне известен твой возраст, да и мне
тоже минуло пятьдесят, - может, я тогда смутился бы и убежал... - Лука
опустил голову на грудь.
- Словом... я несу таз с водой. - Мария Магдалина вытерла слезы в уголках
глаз, на лице ее заиграла улыбка, она поднялась с лавки.
- Нет, не надо! Пусть все будет как есть. У тебя в душе тоже ведь было зерно
подозрения. - Лука смотрел на женщину, чувствуя, как в груди его наконец
разливается умиротворение. - Можно, я тебя спрошу кое о чем?.. Скажи, откуда
ты знаешь так глубоко тайны счастья и несчастья человеческого?
- Господин, я любила, и меня любили.
- Многие?
- Многие, - ответила Мария Магдалина; потом, помолчав, продолжала: - Не
спрашивай больше, я буду сама говорить. Если так ляжет на душу, расскажу
тебе все, если же нет, довольствуйся тем, что услышишь, и знай, что я тебя
не обманываю.
Лука кивнул, пригладил пальцами редеющие волосы, отер ладонью лицо, бороду с
проседью.
- Ты-то мне веришь, Мария Магдалина? - спросил он вдруг.
- Я же лучший наряд свой надела, а ты даже и не заметил, - сказала женщина.
- Хотя никогда не видела, не знала тебя. Снова скажу: мало тебя любили,
Лука. Разреши наконец принести что-нибудь, чтобы ты чувствовал себя как
дома.
- Нет, - отмахнулся Лука и, откинувшись к стене, прикрыл глаза. -
Рассказывай все, что хочешь и можешь. Вопросов у меня уже нет, потому что ни
к чему тут вопросы. Полагаюсь целиком на тебя. - Не открывая глаз, он
помолчал, лишь губы его беззвучно формировали слова. Потом произнес: -
Околдовала ты меня, Мария Магдалина. Ты все еще... прекрасна. Говорю это
тебе, чтобы не приходилось больше заикаться и лепетать.
Мария Магдалина поднялась, поставила перед Лукой столик, на столик - кринку.
Восковые блики на лице у нее смягчились, перешли в нежный румянец; подойдя к
Луке, она тихо спросила его:
- Значит, ты хочешь знать все?
- Ты расскажешь мне то, что хочешь рассказать, и я поверю тебе, потому
что... - Ему пришлось сглотнуть слюну, иначе не получалось выговорить. -
Потому что, кажется, люблю тебя...
Мария Магдалина положила руку на голову Луке.
- Ладно, - сказала она и долго стояла так; потом подошла к двери, наклонила
голову. - Хватит у тебя сил все выслушать?
Лука кивнул:
- Не хватит - сдохну...
Мария Магдалина стояла возле двери. За спиной у нее была лишь ее тень.
- Я была влюблена в Иисуса, меня же любил Иуда. Долгая это история. Иисус
был первой моей настоящей любовью, я готова была умереть за него. Но вот,
как видишь, жива. Я и до него любила, любили и меня... Девчонкой я была,
думала, это и есть любовь. Лишь позже узнала, что ошибалась... Жили мы
скромно, отец мой горшечником был, очень много трудился, чтобы хоть
видимость достатка в доме поддерживать. Я красивой была, красивее, чем
Марфа, старшая моя сестра, красивее, чем другие девушки. Замуж меня выдали
рано; надеялись, может, от этого брака изменится наша жизнь к лучшему. Семья
мужа была известной, богатой. Я знала, Ахаз давно меня приглядел. Высок он
был, хорош собой, золотые перстни носил на пальцах. Венчание в храме было
пышным, все было, что полагается для богатой свадьбы, потом пир роскошный.
Тогда казалось мне, что я люблю Ахаза, мужа своего, и дальше собиралась
любить, как поклялась, и девственность свою отдала ему с радостью. Правда,
был перед этим один застенчивый юноша, имени его я не помню. Несколько лет
он вздыхал по мне, несколько месяцев ждал на улице случайной встречи, письма
писал, приветы передавал. Это тихое обожание наполняло меня счастьем и
гордостью, несмышленая я была, думала, тоже люблю того юношу. Однажды он,
заикаясь и краснея, спросил, согласна ли я пойти за него. Растрогал он меня,
и ждала я уже его признания, а потому погладила его по щеке и сказала:
конечно да. Отец его был пекарем, и юноша тот всегда приносил мне в подарок
теплый калач. Уже назначен был день помолвки, родители не противились, хоть
и видела я - не о таком они зяте мечтали. В доме началась суета, беготня,
все готовились к свадьбе, я сидела в своей горнице, мучаясь страхом и
нетерпением, в подвенечном наряде. И тут гонец приносит письмо от моего
нареченного, этого застенчивого, с чистым лицом юноши, которого, казалось
мне, я тоже к этому времени полюбила. Он писал, что просит простить его, не
может он взять меня в жены, но, пока жив, сохранит любовь ко мне. Был,
конечно, небольшой скандал, еще бы, ситуация не из приятных, мать все
подсчитывала, во сколько нам обошелся баран, во сколько курица. Отец, тот
просто молча ушел к своим горшкам, а я сидела в доме и плакала. Потом уж я
узнала, что родители жениха в последний момент уговорили его отказаться от
своего намерения, внушили ему, что раз я такая красивая, то рано или поздно
обязательно ему изменю. Я ногами топала от злости на клеветников, парня
прокляла вместе с его родителями, а спустя несколько дней дала согласие
Ахазу, и он стал моим мужем. Когда он пришел к нам свататься, родители не
знали, куда его усадить, а он лишь самоуверенно улыбался, посматривая на
меня. Угрызений совести у меня не было, я считала, что клеветников следует
наказать, и тогда я еще была девственница. Не скрою, богатая свадьба была
мне приятна и помогла быстрее забыть скандал. Мужа моего знали почти все, он
был в Вифании одним из самых богатых молодых людей, у них были огромные
сады, сам он занимался коммерцией, фрукты поставлял в Иерусалим, там его
тоже знали, он водил меня из одних гостей в другие, с гордостью представлял
знакомым, пир следовал за пиром. Скоро мы перебрались в Иерусалим, я считала
себя счастливой, танцевала, танцевала, и все реже вспоминался мне тот
юноша... А когда все-таки вспоминался, сердце мне стискивала печаль, потому
что успела я его полюбить или пусть не его, а любовь его и успела поверить,
что тоже его люблю... Но потом я вспоминала, как меня оклеветали и как он
поверил этой клевете, так что, думала я, наказан он поделом. Мне и в голову
не приходило, что ведь сама-то я изменила ему с Ахазом на третий день,
просто из чувства мести. Это я лишь позже сообразила, много позже, когда
сама себе была противна... Муж задаривал меня золотом, серебром, на каждом
празднике я блистала, на каждом празднике была царицей, и ни о чем не
жалела, и пела, и плясала. В друзьях у Ахаза было много известных людей:
влиятельные иудеи, высокопоставленные римляне, с каждым у него были дела, из
каждого он надеялся извлечь пользу, и ради этого мы развлекались изо всех
сил, и пот лил с нас градом. У римлян, к которым мы часто хаживали на
пиршества, в обычае было, где-нибудь к утру, смотреть, как спариваются по
приказу рабы. Сначала меня мутило от этого, а потом привыкла. У Ахаза была
поговорка: жизнь у нас одна, так пей бокал до дна. Я ему верила, потому что
на лице у него была радость, и с почтением думала, какой он свободный, и
отдавала ему все, что он просил, потому что и он давал мне все, что я
просила. Но бывали дни, когда я чувствовала себя настоящей уличной девкой.
Муж иной раз по нескольку суток не приходил домой, и я тогда уже понимала,
что он проводит время со шлюхами, - после этого он всегда возвращался домой
с подарками. Сначала я ничего такого не думала, за подарки благодарила от
всей души и, хоть смутно и ощущала, что тут что-то не так, клялась себе, что
буду любить его сильнее, чем прежде, и говорила себе: он таков, каков есть,
он радуется работе, радуется жизни, он поет и танцует, и я тоже полюбила
песни и танцы. Но как-то так получалось, что я все чаще оставалась одна и в
своем одиночестве все меньше испытывала тягу к безудержным развлечениям.
Что-то во мне сломалось, и подарки его уже вызывали во мне брезгливость -
наверное, потому, что, возвращаясь домой от девок и высыпая мне на постель
драгоценности, он, полупьяный, грубо подминал меня под себя. В те времена
меня уже почти открыто обхаживал один римский сотник; он приходил чуть не
каждый день, говорил о своей любви, мне это не было неприятно, но я
удержалась, не отдалась ему. Хотя знала, муж ни слова бы мне не сказал: они
были партнерами по коммерции, и Ахаз даже сам намекал, чтобы я была
поласковее с римлянином. Кажется, Лисием его звали. А вообще он мужчина был
видный, и я позволяла ему гладить мне ноги. И тогда случилось нечто, чего я
не хотела: покорили меня восторженные и робкие глаза одного нашего слуги.
Чем-то напомнил он мне того застенчивого юношу... может, не он сам, а взгляд
его. Был какой-то момент, когда я почувствовала себя совсем опустошенной,
ничто мне было не мило, и я просто поманила его, как госпожа, и обняла,
прижалась к нему, словно озябшая птица... Нас застали на месте преступления.
Муж мой, оказалось, все время вел за мной слежку, хотя осыпал золотом мое
нагое тело, когда возвращался от своих девок. Не знаю, что стало со слугой,
его я больше не видела; а меня за волосы вытащили на улицу, собралась толпа,
люди кричали, что меня надо побить камнями. В толпе был и тот застенчивый
юноша, который был влюблен в меня и которого я полюбила за его любовь;
сейчас он, плача, орал вместе со всеми и потрясал кулаками. Это был конец. Я
уже ни о чем не думала, ждала, когда на меня обрушится град камней. И тут,
словно небесное явление, из толпы вышел Иисус. Он молча встал рядом со мной,
потом присел и стал что-то чертить в пыли.
Толпа же ревела все неистовее. Я прижалась к стене, смирившись со своим
уделом. А Иисус вдруг распрямился, повернулся к толпе и что-то негромко
произнес. Я не разобрала, что он сказал беснующимся; только тут произошло
чудо: они затихли и один за другим разошлись, а у кого был в руке камень,
тот камень выбросил. Мы остались вдвоем; я разрыдалась, он погладил меня по
волосам, по щеке и сказал: не надо плакать, все уладится. Он обнял меня за
плечи и куда-то повел; не знаю куда, на окраину; возле одного дома мы
остановились; здесь живут добрые люди, они тебя примут, сказал он мне. Все
это и весь этот день... все было невероятным; я стояла у входа, Иисус
сказал, ему нужно сейчас уйти, и попрощался со мной, а я все смотрела,
смотрела на него и не могла вымолвить ни слова, даже спасибо не сказала,
только смотрела. Он снова погладил меня по щеке, по голове, улыбнулся,
