старался убедить меня -- у тебя ничего не получилось. Я тебя
ненавижу, Хорхе, и если бы я мог, я выставил бы тебя там, на
улице, голым, с воткнутыми в зад птичьими перьями, с лицом,
размалеванным, как у фигляра или шута, чтобы весь монастырь
смеялся над тобой и никто бы тебя больше не боялся. Я бы с
удовольствием вымазал тебя медом и вывалял в пуху, и таскал бы
тебя на поводке по ярмаркам, и показывал бы всем: вот тот, кто
возвещал вам истину и уверял, что у истины вкус смерти. А вы
верили не столько его словам, сколько его важному виду. А
теперь я говорю вам, что в бесконечном коловращении
вероятностей Господь дозволяет вам вообразить даже и такой мир,
в котором бывший провозвестник истины -- всего лишь поганое
пугало, бормочущее несколько слов, заученных сто лет назад".
"Ты хуже дьявола, минорит, -- сказал тогда Хорхе. -- Ты
шут. Как тот святой, который всех вас породил. Ты как Франциск,
который de toto corpore fecerat linguam;1 который проповедовал,
устраивал позорища, как акробат; который потешался над скупцом,
вкладывая ему в руку золотые монеты; который изгалялся над
благочестием монахинь, отчитывая им Miserere вместо проповеди;
попрошайничал по-французски; подражал деревянной палкой
движениям игрока на скрипке; одевался оборванцем, чтобы
устыдить братьев, живущих в роскоши; кидался нагишом на снег;
разговаривал со зверьми и травами; устраивал даже из таинства
рождения Христова представления деревенского вертепа; выкликал
вифлеемского агнца, подражая блеянию овцы... Хороший подал
пример. Что, разве не минорит этот брат Диотисальви из
Флоренции?"
"Минорит, -- улыбнулся Вильгельм. -- Тот, который пришел в
монастырь проповедников и заявил, что не согласится принимать
пищу, пока ему не выдадут кусок облачения брата Иоанна, и это
для него будет реликвия. А когда ему дали этот лоскут, он вытер
им зад и бросил в отхожее место, а потом взял шест и стал
ворошить дерьмо палкой с криками: "О горе, помогите, братики
дорогие, я потерял в нужнике святую реликвию!"".
"Тебе эта история нравится, по-моему. Может, ты еще
расскажешь, как другой минорит, брат Павел Миллемоска, однажды
поскользнулся на льду и упал, а горожане над ним посмеялись и
один спросил, не лучше бы было подложить под себя что-нибудь
мягкое, а тот ответил: "Да, твою жену..." Вот так вы ищете
истину..."
"Так учил людей Святой Франциск -- воспринимать вещи с
другой стороны".
"Ничего, мы вас переучили. Ты посмотрел вчера на своих
собратьев, правда? Они вернулись в наши ряды. Они уже не
говорят на языке простецов. Простецы вообще не должны говорить.
А в этой книге доказывается, будто речь простецов может
содержать что-то вроде истины. Эту : мысль невозможно
пропустить. И я ее не пропустил. Ты ; говоришь, что я дьявол.
Ты не прав. Я был перст Божий".
"Перст Божий созидает, а не рушит".
"Существуют границы, за которые переходить нельзя. Господь
пожелал, чтоб на некоторых документах стояло: "Хie sunt
leones".2
"Господь и разных гадин создал. И тебя. И обо всем этом
позволил говорить".
Хорхе дотянулся дрожащими руками до книги и придвинул ее к
себе. Она лежала перед ним открытая, но перевернутая, так что
Вильгельм мог бы по-прежнему читать написанное на листах.
"Тогда почему же, -- снова заговорил Хорхе, -- Господь
дозволил, чтобы этот труд в течение многих столетий оставался в
неизвестности, в небытии, и чтобы сохранилась одна-единственная
копия, и та пропала неведомо куда, и чтобы единственная копия с
этой копии пролежала еще множество лет погребенная в собрании
язычника, не понимавшего по-гречески, а после этого и вовсе
потерялась в подвале старой библиотеки, куда я, именно я, а не
ты, был прислан провидением, чтобы разыскать ее, увезти с собой
и прятать в своем тайнике еще очень много лет? Я знаю, знаю так
же ясно, как будто это написано передо мной диамантовыми
буквами, перед моими очами, которыми видно то, чего тебе не
увидать, я , знаю, что в этом-то и проявилась воля Господня,
исполняя которую я сделал то, что я сделал. Во имя Отца, Сына и
Святого Духа"
Седьмого дня НОЧЬ,
где случается мировой пожар и из-за преизбытка
добродетелей побеждают силы ада
Старец умолк. Обеими раскрытыми ладонями он придерживал
книгу, как будто лаская ее листы, как будто разглаживая бумагу,
чтобы удобней было читать. А может быть, прикрывая ее от
чьей-нибудь хищной хватки.
"В любом случае все это было бесполезно, -- произнес
Вильгельм. -- Игра окончена. Я нашел тебя, я нашел книгу, а
мертвые умерли напрасно".
"Не напрасно, -- ответил Хорхе. -- Слишком многие -- это
да, это возможно. Если нужно доказывать, что эта книга проклята
богом, -- вот тебе еще одно доказательство. Но умерли они вряд
ли напрасно. И чтобы они точно не напрасно умерли -- пусть
добавится еще один мертвец".
И выговорив это, он взялся своими бесплотными, почти
прозрачными руками за один из листов и медленно потянул его на
себя, отрывая полоску, потом еще одну, и еще, раздирая на
клочки мягкие листы рукописи и запихивая обрывки один за другим
к себе в рот и старательно жуя, будто гостию святого причастия,
которая должна перейти в плоть его собственной плоти.
Вильгельм сидел и смотрел, как завороженный, казалось, не
сознавая, что происходит. Еще не выйдя из оцепенения, он
перегнулся к старику и крикнул: "Что ты делаешь?" В ответ Хорхе
ощерился, обнажив бескровные десны, и желтоватая слюна потекла
с бледных губ на седую, с проплешинами, щетину, покрывавшую
подбородок.
"Ты ведь ждал седьмой трубы -- разве не так? Слушай же,
что говорит голос с неба! "Скрой то, что говорили семь громов, и
не пиши сего, а пойди возьми раскрытую книжку и съешь се: она
будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как
мед". Видишь? Вот я и скрываю то, чему не следует звучать,
скрываю в своей утробе и сам становлюсь ему могилой".
И он смеялся, Хорхе. Впервые за все время я услышал, как
ои смеется. Он смеялся гортанью, так странно и невесело кривя
губы, что казалось, будто он не смеется, а плачет. "Ты не ждал
такого, Вильгельм, правда? Не ждал такой развязки? С Божьей
помощью старик снова перехитрил тебя, правда?" И поскольку
Вильгельм все тянулся, стараясь ухватить книгу, Хорхе,
улавливая его движение по какому-то неощутимому колыханию
воздуха, отстранился от стола, левой рукой притискивая книгу к
самой груди, а правой продолжая раздирать ее на части и класть
эти части в рот.
Между ними находился стол. Вильгельм, не в силах
дотянуться до старика, бегом кинулся в обход стола, но
зацепился подолом за табурет, тот рухнул на пол, и по его
грохоту Хорхе разгадал уловку противника. Тогда он захохотал
снова, на этот раз еще громче, и с неожиданным проворством
вытянул правую руку, нашаривая лампу; струи нагретого воздуха
безошибочно указывали ему, где она; поднеся ладонь к пламени,
он схватился за фитиль, как будто не чувствуя боли. Свет потух.
Все покрылось мраком, и в третий, последний раз послышался смех
Хорхе, кричащего: "Ловите меня теперь! Теперь я вижу лучше
вашего!" Смех оборвался. Больше ничего не было слышно. Ходить
он умел, как мы знали, совершенно бесшумно, что и делало всегда
такими внезапными его появления. И только время от времени в
разных местах комнаты раздавался резкий звук рвущейся бумаги.
"Адсон! -- заорал Вильгельм что есть мочи. -- Стой на
дверях, не давай ему уйти!"
Но он опоздал со своими распоряжениями. С самого начала я
прикидывал, дрожа от нетерпения, как мне схватить старика; и,
чуть только погас свет, я ринулся ему наперерез, предполагая
обогнуть стол с другой стороны, не с той, где стоял Вильгельм.
Слишком поздно я сообразил, что тем самым открываю Хорхе
свободный проход к двери, тем более что старик перемещался в
темноте с необыкновенным проворством. И действительно, звук
рвущейся бумаги послышался уже у нас за спинами, и так глухо,
как будто шел из соседней комнаты. Вместе с ним до нас донесся
и другой звук -- натужный, нарастающий скрип заржавелых дверных
петель.
"Зеркало! -- взвыл Вильгельм. -- Он нас запирает!" И мы
бросились на шум, туда, где, должно быть, находился выход. Я
налетел на скамейку и больно стукнулся ногой, но почти не
заметил этого, потому что мозг, как молния, пронизывала мысль:
если Хорхе захлопнет дверь, нам отсюда живыми не выйти. В
темноте мы не сумеем открыть замок, тем более что неизвестно,
ни где спрятана пружина, ни как она действует.
Думаю, что Вильгельма вела та же сила отчаяния, что и
меня, потому что тела наши столкнулись в ту самую секунду,
когда мы, добежав до порога двери, приняли на себя удар
зеркальной рамы, захлопывавшейся нам в лицо. Видно, мы поспели
более чем вовремя. Дверь, встретив сопротивление, дернулась,
ослабела и подалась. Мы напирали: она пошла назад и открылась.
Вероятно, Хорхе почувствовал, что силы неравны, бросил дверь и
снова ударился в бегство. Итак, из проклятой комнаты мы
спаслись, но оставалось только гадать, в каком направлении
улепетывает старец. Тьма была непроглядная. Внезапно я
сообразил, что выход есть.
"Учитель, да ведь у меня огниво!"
"Так чего ты ждешь! -- завопил Вильгельм. -- Ищи лампу,
зажигай скорее!" Я снова бросился в темноту, обратно, в предел
Африки, вытянув руки, ощупывая все вокруг в поисках фонаря, и
наткнулся на него почти сразу же -- по-моему, это было одно из
чудес Господних. Сунув руки в складки рясы, я отыскал огниво.
Руки у меня дрожали, и зажечь фонарь удалось только с третьей
или четвертой попытки. А Вильгельм, стоя в дверях, все
подгонял: "Скорее! Скорее!" Наконец лампа засветилась.
"Быстрее! -- крикнул Вильгельм, бросаясь в темноту.--
Иначе он сожрет всего Аристотеля!"
"И умрет!" -- горестно вторил я, устремляясь за ним в
глубины лабиринта.
"Велика важность, что он умрет, проклятущий! -- отвечал
Вильгельм, обшаривая глазами тьму и вращая головой во все
возможные стороны. -- Все равно он уже так наелся, что
надеяться ему не на что. Но книга!"
Потом он остановился и заговорил более спокойно. "Погоди.
Так мы его никогда не поймаем. Ну-ка замри и молчи". Мы застыли
в полном безмолвии. И только благодаря этому безмолвию смогли
расслышать где-то очень далеко шум столкновения тела с чем-то
твердым и звук падения нескольких книг. "Он там!" -- вскрикнули
мы одновременно.
Мы рванулись в сторону, откуда доносился шум, но тут же
обнаружили, что быстро бежать не можем. Дело в том, что вся
библиотека, за исключением предела Африки, была пронизана
воздуховодами, откуда в эту ночь внутрь здания проникали потоки
шипящего и стонущего воздуха, то усиливающиеся, то ослабевающие
в зависимости от скорости ветра на улице. Эти перемещения
воздуха вкупе с быстрым перемещением огня грозили загасить
свет, с таким трудом нами добытый. Так что быстрее продвигаться
мы не могли. Надо было как-то задержать Хорхе. Я ломал голову,
как бы это сделать. Но Вильгельма осенила противоположная
мысль, и он громко прокричал: "Эй, старик, считай, что мы тебя
поймали! Мы теперь с фонарем!" И это была замечательная мысль,
потому что, услышав такое, Хорхе, по-видимому, засуетился и
наддал ходу, нарушая свой привычный темп, всегда позволявший
ему путешествовать в потемках, как зрячему при ярком свете. И,
должно быть, поэтому очень скоро опять послышался грохот.
Когда, бросившись на шум, мы вбежали в залу Y (YSPANIA), мы
