нее, не наклоняя шею, чтобы звук выходил из горла, ничем не
потесняясь. Однако ночь еще не окончилась, и невзирая на то,
что победный трубный благовест заполнял всю церковь, пелена
сонливости то и дело наваливалась на песнопевцев, которые,
возможно, целиком отдаваясь протяжному звуку, вплоть до потери
ощущения реальности, и сохраняя только одно ощущение -- своего
пения, убаюканные его волнами, иногда опускали на грудь свою
голову, побежденную дремотой. На этот случай бодрственники,
неустанные как всегда, подносили к их лицам лампы, к каждому по
очереди, чтобы возвратить их тела и души к напряженному бдению.
Поэтому именно один из бодрственников первый, прежде всех
нас, заметил, что Малахия как-то странно покачивается из
стороны в сторону, как будто он оглушен внезапно налетевшей
дремотой и бредет по туманной дороге сна. Что могло быть вполне
естественно, если ночью он не спал. Монах поднял фонарь к лицу
Малахии. Тут и я взглянул более внимательно. Тот как будто не
почувствовал света. Монах тронул его за плечо. Библиотекарь
грузно повалился вперед. Монах еле успел подхватить его, а не
то бы он грянулся об пол.
Песнь замерла, голоса стихли, началась суматоха. Вильгельм
мгновенно сорвался с места и в два прыжка был уже там, где
Пацифик Тиволийский и бодрственник опускали на землю Малахию,
потерявшего сознание.
Мы подоспели почти в одно время с Аббатом. В свете фонаря
нам предстало лицо несчастного. Я уже описывал наружность
Малахии. Но той ночью, при том освещении, лицо его было ликом
самой смерти. Заострившийся нос, глаза в черных кругах,
запавшие виски, побелевшие, съежившиеся уши с вывернувшимися
наружу мочками. Кожа лица вся как будто заскорузла, натянулась,
пересохла. На скулах проявились желтоватые пятна, и щеки вроде
бы обтянуло какой-то темной плевой. Глаза были еще открыты.
Дыхание натужно вырывалось из опаленных уст. Он широко открывал
рот. Наклонившись позади Вильгельма, приникшего к умирающему, я
из-за его плеча разглядел, как в оцеплении зубов колотится
совершенно черный язык. Вильгельм приподнял лежащего, обхватил
за плечи, рукой отер пот, заливавший лицо Малахии. Тот ощутил
чье-то касание, чье-то присутствие, вперил взгляд в какую-то
точку прямо перед собой, разумеется, ничего не видя и, конечно,
не различая, кто перед ним. Трясущейся рукой он дотянулся до
груди Вильгельма, вцепился в одежду и рванул его к себе. Теперь
лицо его почти соприкасалось с лицом Вильгельма. Малахия
напрягся всем телом и прохрипел: "Меня предупреждали... Это
правда... Там сила тысячи скорпионов..."
"Кто тебя предупреждал? -- спрашивал, склонясь к нему,
Вильгельм. -- Кто?"
Малахия хотел еще что-то сказать. Но тело его пронзила
ужасная судорога. Голова откинулась навзничь. С лица сбежали
все краски, всякая видимость жизни. Он был мертв.
Вильгельм поднялся на ноги. Рядом стоял Аббат. Вильгельм
взглянул на него и не сказал ни слова. Потом увидел за спиной
Аббата Бернарда Ги.
"Господин Бернард, -- обратился к нему Вильгельм, -- кто
же убил этого человека, если вы так великолепно поймали и
обезвредили всех убийц?"
"У меня не надо спрашивать, -- отвечал Бернард. -- Я
никогда не говорил, что правосудию преданы все злодеи,
обосновавшиеся в этом аббатстве. Я, конечно, охотно выловил бы
их всех... будь моя воля... -- и смерил взглядом Вильгельма. --
Теперь же в отношении остальных приходится рассчитывать на
суровость... или, скорее, на излишнее попустительство его
милости Аббата". Услышав это, Аббат, молча стоявший рядом,
побелел как мел. Бернард удалился.
Тут до слуха донеслось какое-то еле слышное повизгивание,
хлюпанье, всхлипыванье. Это был Хорхе. Он так и не поднялся с
колен, со своего места в хоре. Его поддерживал какой-то монах,
по-видимому, описавший ему происшедшее.
"Это никогда не кончится... -- выговорил Хорхе
прерывающимся голосом. -- О Господи, помилуй всех нас!"
Вильгельм еще на мгновение наклонился над мертвецом.
Взявшись за запястья, он повернул руки трупа ладонями вверх.
Подушечки первых трех пальцев правой руки были черного цвета.
Шестого дня ХВАЛИТНЫ,
где назначается новый келарь, но не новый библиотекарь
Наступил ли уже час хвалитных? Или дело происходило до
того? Или позднее? С этой минуты я потерял ощущение времени.
Может быть, прошло несколько часов, а может быть, и нет. В
общем, за это время тело Малахии успели уложить в церкви на
носилки, а собратья полукругом выстроились около него. Аббат
отдал распоряжения насчет будущих похорон. Я слышал, как он
подзывает Бенция и Николая Моримундского. Менее чем в одни
сутки, сказал он. Аббатство лишилось и библиотекаря и келаря.
"Ты, -- обратился он к Николаю, -- примешь дела Ремигия. Тебе
известно, кто и чем обязан заниматься по нашему аббатству.
Подбери человека себе в замену на кузню. А сам займись тем, что
необходимо для сегодняшних трапез. Распоряжайся в кухне, в
трапезной. От богослужений освобождаешься. Ступай". Потом
обратился к Бенцию: "Тебя вчера как раз назначили помощником
Малахии. Позаботься об открытии скриптория и следи, чтоб никто
самовольно не подымался в библиотеку". Бенций робко заикнулся,
что еще не посвящен в тайны хранилища. Аббат смерил его тяжким
взглядом. "Нигде не сказано, что будешь посвящен. Твое дело --
следить, чтоб работы не останавливались и исполнялись с
усердием, как моление за упокой погибших собратьев... И за тех,
кому еще суждено погибнуть. Пусть каждый ограничивается
книгами, которые уже выданы. Кому надо, может смотреть каталог.
Больше ничего. Ты освобождаешься от вечерни и во время
богослужения запрешь Храмину".
"А как же я выйду?" -- спросил Бенций.
"Ах, да. Хорошо. Я сам запру после вечерней трапезы.
Ступай".
И оба вышли, сторонясь Вильгельма, который пытался
заговорить с ними. В хоре осталось совсем немного народу:
Алинард, Пацифик Тиволийский, Имарос Александрийский и Петр
Сант'Альбанский. Имарос ухмылялся во весь рот.
"Возблагодарим Господа, -- сказал он. -- После смерти
этого германца приходилось опасаться, что назначат еще большего
варвара".
"А теперь кого, вы думаете, назначат?" -- спросил
Вильгельм.
Петр Сант'Альбанский загадочно улыбнулся: "После всего,
что мы видели в эти дни, вопрос уже не в библиотекаре, а в
аббате".
"Замолчи", -- оборвал его Пацифик. И тут вмешался Алинард
со своим бессмысленным взглядом: "Они подстроят новую
несправедливость... Как в мое время... Нужно помешать им..."
"Кому?" -- спросил Вильгельм. Тут Пацифик Тиволий-ский
доверительно взял его под руку и отвел подальше от старика, к
входной двери.
"Ох, этот Алинард... Ты ведь знаешь, что мы все его очень
любим. Он для нас олицетворяет древность, традицию, лучшие
времена аббатства... Но иногда он сам не знает, что говорит. А
назначением нового библиотекаря мы очень интересуемся. Нужно
найти достойного человека, зрелого, мудрого... Вот и все".
"Он должен знать греческий?" -- спросил Вильгельм.
"И арабский. Таково правило. И для работы это ему нужно.
Но среди нас есть многие с такими данными. Я, грешный... и
Петр, и Имарос..."
"Бенций тоже знает греческий".
"Бенций слишком молод. Не знаю, чего ради Малахия вчера
взял его к себе в помощники. Хотя..."
"Адельм знал греческий?"
"Кажется, нет. Точно нет. Не знал ни единого слова".
"Но греческий знал Венанций. И Беренгар. Прекрасно.
Большое спасибо".
Мы вышли и направились на кухню слегка закусить.
"Зачем вы выясняли, кто знал греческий?" --
поинтересовался я.
"Затем, что все, кто умирает с черными руками, знают
греческий. Логично предположить, что очередным мертвецом будет
также кто-то из знающих греческий. Включая меня. Ты вне
опасности".
"А что значили последние слова Малахии?"
"Ты же слышал. Скорпионы. Пятая труба знаменует, среди
прочего, появление саранчи, которая должна мучить людей своим
жалом, подобным жалу скорпионов. Тебе это известно. А Малахия
дал нам понять, что кто-то ему что-то похожее предсказал".
"Шестая труба, -- пробормотал я, -- предвещает коней, у
которых головы как у львов, изо рта их выходит огонь, дым и
сера, а на них всадники, одетые в брони цветов огня, гиацинта и
серы".
"Это как-то чересчур. Хотя... Не исключено, что следующее
преступление произойдет возле конюшен. Придется посматривать
туда... Так. Дальше. Потом прозвучит седьмая труба. Значит,
будет еще две жертвы. Кто самые вероятные кандидаты? Если
предмет убийства, как и прежде, предел Африки -- значит, в
опасности все, кому известна его тайна. По моему представлению,
из таких людей остался в живых один Аббат... Но, конечно, за
это время могла перемениться и вся интрига. Как мы только
слышали, -- ты ведь слышал? -- затевается заговор с целью
смещения Аббата. Алинард называл кого-то "они". Во множественном
числе..."
"Надо предупредить Аббата", -- сказал я.
"О чем? Что его убьют? У нас нет убедительных
доказательств. Я исхожу из того, что преступник рассуждает
примерно так же, как я. А что, если у него другая логика? И
прежде всего... Что, если здесь не один преступник?"
"Как это?"
"Я сам еще толком не разобрался. Но ведь я тебя учил, что
всегда надо попробовать вообразить любой возможный порядок. И
любой возможный беспорядок".
Шестого дня ЧАС ПЕРВЫЙ,
где Николай повествует о самых разных вещах,
показывая гостям крипту с сокровищами
Николай Моримундский в своем новом качестве келаря отдавал
распоряжения поварам, а те отдавали ему отчет относительно
разных кухонных служб. Вильгельм хотел поговорить с ним, но тот
попросил обождать несколько минут. После чего, пояснил Николай,
он сойдет в крипту, где располагается сокровищница, и будет
лично следить за работой тех, кто чистит ризы. Это часть его
былых обязанностей, за которую он отвечает и теперь. Там он
будет более свободен и изыщет время для беседы.
И действительно, вскорости он предложил следовать за ним.
Мы вошли в церковь, завернули за центральный алтарь (в это
время монахи устанавливали в одном из нефов катафалк и
готовились ко бдению у тела Малахии). Вслед за Николаем мы
спустились по небольшой лесенке и попали в зальцу с очень
низким потолком, нависавшим над массивными столбами из
необработанного камня. Это была крипта. В ней хранились
богатства монастыря. Та самая сокровищница, которую Аббат
оберегал более чем ревниво и вход в которую дозволял только в
самых крайних обстоятельствах и самым значительным гостям.
Все вокруг было заставлено ковчегами разнообразных
размеров. Внутри их, в свете факелов, зажженных двумя
доверенными помощниками Николая, можно было разглядеть
сверкающие предметы ошеломительной красоты. Золоченые
облачения, короны из цельного золота, обсыпанные
драгоценностями, ларцы из благородных металлов с коваными
фигурами, черненое серебро, работы по слоновой кости. Николай с
благоговением показал нам евангелиарий, оплетка которого
состояла из чудесных глазурных бляшек, образовывавших
многообразное единство равномерно расположенных отсеков,
разделенных золотыми филигранями и закрепленных застежками из
драгоценных камней. Он показал нам очаровательную часовенку с
двумя колонками из ляпис-лазури и золота, обрамлявшими
