все-таки не было монастыря, где бы монахи не нашептывали его
слова друг другу на ухо, разумеется, с неизбежными добавками и
поправками, или, в ином случае, где бы они не переписывали этот
текст с благоговением, полагая, что под покровом шутовства в
нем скрыты тайные моральные указания; некоторые наставники,
наоборот, поощряли его чтение и распространение, потому что,
говорили они, посредством этой игры молодые смогут легче
выучивать и удерживать в памяти события священной истории. Было
написано и стихотворное изложение "Пира" для понтифика Иоанна
VIII с посвящением: "Смеющегося высмеять желаю. Папа Иоанн!
Прими! И смейся, если хочешь, над собою". И рассказывали, что
сам король Карл Лысый устроил представление "Пира" на сцене,
под видом шутовской священной мистерии, в рифмах, сильно
переиначив текст, чтобы развлечь за ужином своих сановников:
"Пал со смеху Гаудерих
В именительный падеж,
Лежа учит Анастасий
Отложитсльный глагол..."
Сколько раз меня наказывали учителя за то, что с
товарищами мы повторяли наизусть куски "Вечери"! Помню, один
старый монах в Мельке утверждал, что такой почтенный человек,
как Киприан, не мог сочинить подобное бесстыдство, подобную
святотатственную, богохульственную пародию Священного Писания,
более приличествующую язычнику или игроку, нежели блаженному
мученику... С ходом лет я забыл эти юношеские забавы. С какой
же стати в тот день "Киприанова вечеря" снова выплыла, и с
такой поразительной живостью, в моем сне? Я привык думать, что
сны -- это божественные сообщения или, куда ни шло, абсурдные
бредни засыпающей памяти, в которой отдаются события минувшего
дня. Теперь я увидел, что присниться могут и книги. Значит,
присниться могут и сны.
"Хотел бы я быть Артсмидором, чтоб выжать из твоего сна
все, что можно, -- сказал Вильгельм. -- Но думаю, что и без
Артемидоровой науки легко понять, как это получилось. За
последние дни ты пережил, мой бедный мальчик, целый ряд
событий, в которых, казалось бы, нарушены основные жизненные
правила и установления. Ты беспрерывно думаешь об этом, и в
твоем мозгу всплывают подспудные воспоминания о некоей комедии,
где, хотя и в иных целях, мир тоже вывернут наизнанку. Сюда
вплетаются самые свежие впечатления, напоминают о себе недавние
страхи, отчаяние. Оттолкнувшись от маргиналий Адельма, ты дал
жизнь веселому карнавалу, в котором все на свете как бы
перевернуто вверх тормашками. И тем не менее, как и в
"Киприановом пире", каждый занят тем же, чем и в
действительности. И в конце концов ты сам задумался, во сне,
над вопросом: который же из миров перевернутый? И в каком
положении вещи поставлены с ног на голову, а в каком --
наоборот? Твой сон уже не может указать, где верх, где низ, где
смерть, где жизнь. Твой сон опровергает все заповеди, которые в
тебя вдолбили".
"Но это не я, -- возразил я целомудренно, -- а сон. Что
же, значит, сны -- нс божественные письмена, а дьявольские
обманы? И в них не содержится истина?"
"Не знаю, Адсон, -- отвечал Вильгельм. -- В нашем
распоряжении уже столько истин, что если в один прекрасный день
кто-то соберется выискивать истины еще и в снах, я скажу, что
уж точно пришли антихристовы времена. И все-таки чем больше я
думаю о твоем сне, тем больше нахожу в нем смысла. Именно для
себя, а не для тебя. Ты извини, что я пользуюсь твоими снами
для подкрепления собственных гипотез. Я знаю, это нехорошо, но
что делать... Кажется, твоей дремлющей душе удалось разобраться
в таких вещах, в которых я не разобрался за шесть дней
бодрствования..."
"Правда?"
"Правда. Или нет. Неправда. Твой сон имеет смысл в первую
очередь потому, что подтверждает одну мою гипотезу. И все-таки
ты мне очень помог. Спасибо".
"Да чем я помог? Что такого в моем сне? Бессмыслица, как и
прочие сны!"
"Здесь есть второй смысл, как и в прочих снах. И в
видениях. Его надо читать аллегорически. Или анагогиче-ски".
"Как Писание?"
"Да, сон -- это писание. А многие писания не более чем
сны".
Шестого дня ЧАС ШЕСТЫЙ,
где расследуется история библиотеки и кое-что
сообщается о таинственной книге
Вильгельм снова повел меня в скрипторий, хотя сам только
недавно спустился оттуда. Он потребовал, чтобы Бенций выдал нам
каталог, и стал поспешно листать его. "Где-то здесь, --
бормотал он. -- Я же видел час назад..." И наконец нашел нужную
страницу. "Вот, -- сказал он. -- Читай это описание".
Под единым грифом ("предел Африки"!) числились четыре
наименования. Это означало, что речь идет о едином томе,
содержащем несколько текстов. Я прочел.
"1. Ар. о речениях некоторых глупцов
II. Сир. книжица алхимическ. египетск.
III. Повествование Магистра Алькофрибаса о пире блаженного
Киприана Карфагенского Епископа
IV. Книжка безголовая о лишении девства и любви позорной".
"Ну и что?" -- спросил я.
"Это наша книга, -- прошептал Вильгельм. -- Вот почему
твой сон подтверждает мои выводы. А кроме этого, -- и он
продолжал вглядываться в соседние листы, и в предыдущие и в
последующие, -- кроме этого, вот список книг, над которым я
давно ломаю голову. Вот они, все рядышком. Сейчас мы кое-что
подсчитаем. Дощечка при тебе? Отлично. Требуется немного
вычислений. И постарайся как следует вспомнить, что именно
сказал позавчера Алинард. И что мы сегодня услышали от
Николая... Прежде всего, мы узнали, что Николай появился тут
около тридцати лет назад. В это время Аббон уже был назначен
аббатом. До него аббатом был Павел из Римини. Верно?
Предположим, что назначение Аббона состоялось около 1290 года,
годом раньше, годом позже -- значения не имеет. Так. Николай
сообщил нам, что, когда он поступил в монастырь, библиотекарем
был Роберт из Боббио. Записали? Записали. Потом Роберт умирает.
И место отходит к Малахии. Скажем, в начале нынешнего века.
Запиши. Однако некогда, до появления ^нколая, Павел из Римини
тоже был библиотекарем. С какого это, примерно, года? Сведения
отсутствуют. Можно было бы, конечно, посмотреть по монастырским
хроникам, но, как я понимаю, они находятся у Аббата, а мне в
данный момент не хотелось бы обращаться к нему. Предположим
условно, что Павел был избран библиотекарем шестьдесят лет
назад. Так и запиши. А теперь подумаем, почему Алинард
жалуется, что приблизительно пятьдесят лет назад причитавшееся
ему библиотекарское место отдали другому человеку? Кого он
имеет в виду? Павла из Римини?"
"Или Роберта из Боббио!" -- сказал я.
"Казалось бы, так. Однако обратимся к этому каталогу.
Известно, что книги сюда заносятся, как сообщил в первый же
день Малахия, в порядке поступления. А кто их вписывает в
реестр? Разумеется, библиотекарь. Значит, чередование почерков
на этих листах позволяет восстановить преемственность
библиотекарей. Теперь исследуем каталог начиная с конца.
Последний почерк -- явно почерк Малахии, очень готический,
видишь сам. Он встречается только на нескольких листах. Не
много же книг приобретено аббатством за последние тридцать лет!
За ними идут листы, исписанные дрожащим вялым почерком, что, на
мой взгляд, является недвусмысленной приметой больного и
немощного Роберта из Боббио. Таких листов тоже немного. Роберт,
надо думать, пробыл в должности совсем мало времени. И что мы
видим на следующих листах? Столбцы за столбцами, множество
столбцов совершенно иного почерка, прямого, уверенного, и все
эти новые поступления, в том числе и четыре текста, которые я
тебе показывал, -- действительно бесценны! Как же много,
выходит, трудился Павел из Римини! Поразительно много, если
учесть, что сказал Николай: что Павел стал аббатом в самом
молодом возрасте. И тем нс менее предположим, что всего за
несколько лет этот юный ненасытный читатель обогатил аббатство
множеством книг... Но разве нам не сказано, среди всего
прочего, что он был прозван "Неписьменным аббатом" из-за
странного не то калечества, не то заболевания, не позволявшего
ему писать? Значит, писал не он. Чей же, выходит, это почерк?
Изволь, я скажу, чей. Это почерк его помощника. Но только в
одном случае. В случае, если затем этот помощник сам занимает
пост библиотекаря. Только в этом случае он продолжает своей
рукой заполнять каталог. И только тогда объясняется, почему
такое множество страниц исписано одним и тем же почерком. А это
означает, что здесь работал после Павла, но до Роберта еще один
библиотекарь, избранный около пятидесяти лет назад. И он и есть
таинственный соперник Алинарда. Алинард полагал, что сам, как
более старший, должен наследовать Павлу. Но вместо него
назначили этого таинственного библиотекаря. А потом
таинственный библиотекарь куда-то делся. И непонятно почему,
снова против ожиданий Али-нарда и прочей братии, библиотекарем
был назначен Малахия".
"Но почему вы думаете, что это построение бесспорно? Даже
если допустить, что перед нами почерк неназванного
библиотекаря, почему нс могут принадлежать Павлу записи на
предыдущих страницах?"
"Потому что среди покупок этого времени значатся буллы и
декреталии, а буллы и декреталии имеют точные даты. Я хочу
сказать, что если ты видишь в списке -- а ты несомненно видишь
тут в списке -- буллу Firma cautela Бонифация VII, датированную
1296 годом, это должно означать, что данный текст никак не мог
попасть в монастырь до указанного года, и вряд ли он попал
сильно позже. А это означает в свою очередь, что я располагаю
чем-то вроде верстовых столбов, меряющих череду лет, и поэтому,
держа за исходное, что Павел Риминийский сделался библиотекарем
в 1265 году, а аббатом в 1275 году, я немедленно вижу, что его
почерк, или почерк кого-то другого, кто нс является Робертом из
Боббио, присутствует здесь на листах с 1265 по 1285 год: то
есть я вижу зазор в десять лет".
Все-таки мой учитель был действительно очень умным
человеком. "Какие же выводы следуют из этого открытия?" --
воскликнул я.
"Никаких, -- ответил он. -- Одни предположения".
Потом он встал и подошел к Бенцию. Тот добросовестно
восседал на своем месте, но вид имел довольно-таки неуверенный.
Он сидел за своим обычным столом: пересесть за стол Малахии,
ближе к каталогу, он так и не решился. Вильгельм заговорил с
ним довольно резко. Мы не могли забыть ему отвратительную
вчерашнюю сцену.
"Хоть ты и сделался таким важным, господин библиотекарь,
на один вопрос ты мне, надеюсь, ответишь. В то утро, когда
Адельм и остальные беседовали об остроумных загадках и Берснгар
в первый раз намекнул на предел Африки, кто-нибудь упоминал о
"Киприановой вечере"?"
"Да, -- сказал Бенцин. -- А разве я не говорил? До того
как речь зашла о загадках Симфосия, именно Венанций начал
что-то насчет "Вечери", а Малахия взбесился, сказал, что это
похабная книжонка, и напомнил всем присутствующим, что Аббат
категорически воспретил читать ее".
"Ах, Аббат? -- сказал рильгельм. -- Очень интересно.
Спасибо, Бенцнй".
"Погодите, -- сказал Бенций. -- Я хочу поговорить". И
поманил нас за собой из скриптория на лестницу, спускавшуюся в
кухню, чтобы никто посторонний не мог подслушать. Губы у него
дрожали.
"Я боюсь, Вильгельм, -- сказал он. -- Вот они убили и
Малахию. Теперь я слишком много знаю. И меня ненавидит компания
итальянцев. Они не хотят инородца в библиотекари. Я думаю, что
и всех других убили из-за этого. Я никогда вам не
