библиотека рождена, надо думать, для защиты собранных здесь
книг. А сейчас она живет для их погребения. Через это она и
сделалась рассадником непотребства. Келарь признался, что
предал друзей. Так же и с Бенцием. Он тоже предал. Ох, какой
тяжелый день, добрейший мой Адсон! Кровавый, смертельный день.
На сегодня с меня хватит. Пойдем-ка и мы к повечерию, а потом
спать".
Выходя из кухни, мы наткнулись на Имароса. Он спросил,
правда ли то, о чем все шепчутся, -- что Малахия пригласил
Бенция к себе в помощники. Нам пришлось подтвердить.
"Этот Малахия много чего хорошего успел сегодня, -- сказал
Имарос с обычной своей ухмылкой снисходительного презрения. --
Была бы на свете справедливость -- дьяволу полагалось бы
явиться по его душу нынче ночью".
Пятого дня ПОВЕЧЕРИЕ,
где звучит проповедь о явлении Антихриста и Адсон
открывает для себя значение имен собственных
Вечерня в тот день прошла беспорядочно: еще не кончился
допрос келаря. Любопытные послушники, ускользнув от опеки
наставника, вообще сбежали и облепили все окна и щели
капитулярной залы, желая узнать, что происходит внутри. Так что
теперь, в повечерие, предстояло всему братству как следует
помолиться об упокоении души Северина. Ожидалось, что Аббат
обратится к братьям. Было интересно, что он скажет. Однако по
завершении уставной проповеди Св. Григория, респонсория и трех
назначенных псалмов Аббат поднялся на кафедру совсем ненадолго
-- только объявить, что сегодня он не выступает. Слишком многие
несчастья обрушились на обитель, сказал он, слишком многие для
того, чтобы мог отец общины, как обычно, обращаться к сыновьям
как имеющий право осуждать и поучать. Настала минута всем и
каждому, без исключения, повернуть взоры внутрь себя и самому
судить собственную совесть. Но поскольку правилом
предписывается, чтобы кто-нибудь все же говорил. Аббат считает,
что выступить нужно самому престарелому из всех, тому, кто
ближе всех к исходу жизни и меньше всех вовлечен в земные
страсти, приведшие к засилию зла. По счету старшинства слово
следовало предоставить Алинарду Гроттаферратскому. Но всем
известно, что преподобный собрат немощен здоровьем. Вслед за
Алинардом, по порядку, установленному неотвратимым движением
времени, идет Хорхе. Ему-то Аббат и предоставляет слово.
Я расслышал ропот, донесшийся с тех скамей, где обычно
сидели Имарос и прочие итальянцы. Очевидно, Аббат договорился о
выступлении с Хорхе, даже не спросив Али-нарда. Учитель
вполголоса шепнул мне, что отказаться от речи было со стороны
Аббата довольно разумно, так как в любом случае, что бы он ни
сказал -- Бернард и прочие авиньонцы внимательно вслушаются и
перетолкуют его слова. А старец Хорхе, скорее всего, углубится
в обычные мистические прорицания, так что его словам авиньонцы
большого веса нс придадут. "И напрасно, я считаю, -- добавил
Вильгельм. -- Поскольку никогда не поверю, чтобы Хорхе
согласился говорить -- да и был позван -- без какой-то
определенной цели".
Опираясь на монаха, Хорхе взошел на кафедру. Лицо его
озарилось огнем с треноги, которая единственная освещала этот
придел. Другого света не было. Высветив лицо, отблеск пламени
еще сильнее подчеркнул тьму, залегшую в мертвенных глазницах,
казавшихся двумя черными дырами.
"Возлюбленные братья, -- начал он, -- и вы все, дражайшие
гости обители, раз вы согласны слушать бедного старика...
Четырежды смерть поразила наше аббатство. Не вспоминаю уж о
грехах -- как давних, так и самых свежих, -- коими запятнаны
худшие из оставшихся в живых. Смерти эти, как вы, несомненно,
понимаете, нельзя списать на немилость природы, которая,
преданная распорядку, определяет все сроки нашего дня -- начав
колыбелью, кончая могилой. Все вы, возможно, думаете, что, хотя
и преисполняя вас печали, эти тягостные события не касаются до
души вашей. Ибо все вы, кроме одного, ни в чем не повинны. А
после того как этот один будет покаран, вам останется только
оплакать участь павших. А себя-то не придется винить ни в какой
недобросовестности, представая перед Божиим судом. Вот что вы
думаете. Дурни! -- вскричал он ужасающим голосом. -- Дурни
безрассудные! Тот, кто убивал, он, конечно, принесет к стопам
Божиим бремя злодеяний. Но только потому, что согласился
послужить посредником предустановлений Господа! Так же
потребовалось и в свое время, чтобы кто-нибудь предал Иисуса,
ради того, чтобы могло осуществиться чудо искупления. И тем не
менее Господь приговорил к проклятию и вечному поношению того,
кто его предал. То же самое и сейчас. Кто-то грешил тут, сея
смерть и разорение. Однако я говорю вам, что это разорение было
если не угодно Господу, то во всяком случае позволено Им --
ради наказания нашей гордыни!"
Он умолк и обвел пустыми глазами помрачневшее собрание,
как будто мог что-то разглядеть, как будто хотел уловить
впечатления слушателей. А в это время чутким своим слухом
смаковал напряженную тишину.
"В этом братстве, -- продолжил он, -- с давних времен
обитает ядовитый аспид гордыни. Но какой гордыни? Гордыня ли
это властительства монастырем, отрезанным от мира? Нет,
конечно. Гордыня накопительства? О, братие! Задолго до того,
как в знаемом нами мире загремели раздоры касательно бедности и
обладания, с самых тех времен, когда еще жив был наш
основатель, мы, наш орден, хоть бы и. владели чем угодно -- на
самом деле не владели ничем. Единственные наши настоящие
сокровища были уважение правил, молитва, работа. Однако наш вид
работы, принятый в нашем ордене и, в частности, в нашем
монастыре, -- в большой своей части, да что там, почти целиком
сводится к учению и к охране знаний. К охране, говорю я, а не к
разысканию. Ибо знание, в силу своей божественности, полновесно
и совершенно даже в самых началах, оно совершенно полно уже в
истоке -- в божественном Слове, которое высказывается само
через себя. Охрана, говорю я, а не разыскание. Ибо знание, в
силу своей человечности, целиком определилось и целиком
исполнилось смысла уже в те столетия, которые протекли от
проповеди пророков до толкований отцов церкви. Ему нет
продвижения, ему нет смены столетий, знание не нуждается в
прибавлении; самое большее -- в возвышенном, неустанном
пересказывании. История человечества осуществляется чрез
постоянное восхождение от сотворения, через искупление, к
возвращению Христа торжествующего, который сойдет в одеянии
нимба, чтобы судить живых и мертвых; однако божественному и
человеческому знанию не дано следовать дорогой этого
восхождения; крепкое, как нерушимая скала, оно должно позволить
нам, когда мы смиренно вслушиваемся в его голос, наблюдать и
предсказывать это восхождение, но само звание в движении не
участвует. Я семь тот, кто есть, сказал Бог евреев. Я есмь
путь, истина и жизнь, сказал наш Господь. Так вот, все, что
существует на свете, -- только восторженный комментарий к этим
двум истинам. Все, что было сказано кроме этого, было сказано
пророками, евангелистами, отцами и докторами для того, чтобы
изъяснить смысл этих двух речений. Иногда подходящий к ним
комментарий обнаруживается и у язычников, от которых самые
истины были укрыты: тогда эти их суждения вмещает в себя
христианская традиция. И все. За вычетом этого, сказать больше
нечего; лишь обдумывать, истолковывать, оберегать. К этим
занятиям сводилась и должна была бы впредь сводиться
обязанность нашего аббатства с его непревзойденным книжным
собранием; и ни к чему иному. Рассказывают, что один восточный
халиф когда-то поджег библиотеку знаменитой, преславной и
горделивой столицы; и покуда тысячи томов пылали, он вещал,
что-де этим книгам можно и должно было уничтожиться, потому что
либо они повторяют то, что и до того уже было сказано в Коране,
в священной для неверных книге, и, значит, они бесполезны, либо
они противоречат тому, что было сказано в Коране, и,
следовательно, они вредны. Доктора нашей церкви и мы,
благоверные христиане, несогласны так мыслить. Все, что звучит
разъяснением и доказательством Св. Писанию, должно сохраняться,
дабы преумножалась слава Слова Господня; но и все, что Писанию
противоречит, уничтожаться не должно, потому что, только
сохраненное, оно может быть опровергнуто теми силами, которые
получат подобную возможность и подобное задание, теми
способами, которые укажет Господь, и в то время, когда он
укажет. В этом ответственность нашего монашеского ордена перед
лицом столетий, в этом повинность, исполняемая им ныне; он
должен горделиво перечитывать и повторять слова святой истины,
он должен осторожно и скромно оберегать слова, враждебные
истине, сам не перенимая их скверну. В чем же, братие, соблазн
той гордыни, которая искушает ученого монаха? Это соблазн
истолковать свою работу не как охрану, а как разыскание неких
сведений, которые до сих пор почему-либо еще не даны роду
человеческому. Как будто не слышаны самые крайние, самые
последние из сведений! Те, что в устах последнего Ангела,
пророчащего в последней книге Священного Писания! Слышите? "И я
также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги
сей: если кто приложит что-нибудь к ним, на того наложит Бог
язвы, о которых написано в книге сей; и если кто отнимет
что-нибудь от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог
участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в
книге сей". А коли так... Коли так, не кажется ли вам,
злополучные вы мои собратья, что сии слова не на иное указуют,
как на то, что недавно происходило в стенах обители? А то, что
недавно происходило в стенах обители, не кажется ли вам, что
указует на бедствия века, в который нам выпало существовать?
Напряжен он и в речах своих и в трудах, и в городах и в
усадьбах, и в спесивых своих университетах и в кафедральных
соборах, где как одержимый выискивает все новые добавления, все
новые подтверждения словам истины. И тем самым извращает
содержание этой истины. Она и без того уж обогащена
всевозможными схолиями. Она нуждается в бестрепетной защите --а
не в дурацком наращивании подробностей! Вот она, гордыня,
которая угнездилась и до сих пор гнездится, как змея, в этих
стенах! И я говорю прямо к тем, кто тщились и до сих пор тщатся
снять печати с тех книг, которые им не положены! Я говорю, что
в них и есть та гордыня, которую Господь собирался покарать и
которую он непременно покарает, если они не смирятся и не
отступят! Ибо Господу не составит труда найти управу на нас, по
нашей хрупкости. И он отыщет новое орудие мщения!"
"Слышишь, Адсон? -- промурлыкал Вильгельм мне на ухо. --
Старичок знает больше, чем говорит. Приложил ли он сам руку к
этим делам или нет -- в любом случае он что-то имеет в виду,
когда обещает не в меру любопытным монахам, что если они
возобновят свои налеты на библиотеку -- на тихую жизнь пусть не
надеются".
Хорхе выдержал долгую паузу и заговорил снова.
"Но в ком же, наконец, как в символе воплотилась вся
описанная гордыня? Кому служат наши гордецы как заместители и
посланники, сообщники и знаменосцы? Кто, в сущности, орудовал
и, возможно, продолжает орудовать в этих стенах? И тем самым
извещает нас, что сроки приближаются? А также и утешает. Потому
что если сроки близки -- тогда сознаешь, что наступающие
страдания, сколь ни невыносимы, однако же не будут бесконечны
