инквизитора, ищет в нем немедленной поддержки, защиты от
мучителей... И раскрывает ему свою душу".
Я посмотрел в лицо учителю. "Вы смеетесь?" -- растерянно
сказал я.
"Ты полагаешь, что над такими вещами смеются?" -- ответил
Вильгельм.
Бернард перешел к допросу Сальватора. И перо мое бессильно
воспроизвести те обрубленные -- и, если можно это себе
представить, еще более вавилонские -- подобия слов, которые
вырывались у этого жалкого человека, давно уже сломленного, а
ныне доведенного до состояния бабуина. Мало что можно было
понять в его лепете, и Бернард помогал ему, задавая такие
вопросы, что тому оставалось отвечать только да и нет, отвечать
одну правду, не надеясь ничего скрыть. Что мы услышали --
читатель легко может себе представить. Он рассказал (вернее,
подтвердил, что рассказал инквизитору накануне ничью) часть той
истории, которую я еще раньше восстановил из отрывочных
сведений. О своих скитаниях с полубратьями, пастушатами,
лжеапостолами. О том, как во времена брата Дольчина
повстречался с Ремигием -- одним из дольчиниан. Как вместе с
ним спасся после битвы на горе Ребелло и, пройдя многие
мытарства, прибился к Казальскому монастырю. К этому он
добавил, что ересиарх Дольчин, чуя близкую свою поимку и
погибель, вверил означенному Ремигию кое-какие грамоты, чтоб
тот передал их, а куда, кому -- Сальватор не знает. А Ремигий
хранил те грамоты при себе и не решался передать по назначению.
А когда стал жить в здешнем монастыре -- он, боясь хранить
документы у себя, но не желая и уничтожить, передал их на
хранение местному библиотекарю, а именно Малахии, чтобы тот
спрятал их где-нибудь в тайниках Храмины.
Пока Сальватор рассказывал, келарь с ненавистью глядел на
него, а в какую-то минуту не смог удержаться от крика: "Гадина,
обезьяна похотливая, я был тебе отцом, другом, порукой, и вот
как ты за это отплачиваешь!"
Сальватор посмотрел на покровителя, ныне такого
беззащитного, и через силу ответил: "Господине, будь как
раньше, я твой. А тут, знамо, острог. Кто без коня, иди пеш".
"Дурак! -- закричал на него Ремигий. -- Думаешь,
спасешься? Ты что, нс понял, что и тебя казнят за ересь? Скажи
быстро, что тебя пытали, скажи, что ты все придумал!"
"Мне почем знать, какой где толк. Раскол, патарен,
сорочин, леонист, арнальднст, сперонист, обрезан. Все одно. Я
не учен, ничего не знал, грешил не со зла, господин Бернард
милостив и благ. Будет отпускать, во имя Отца, Сына и Духа
Святаго..."
"Мы имеем право выносить оправдание исключительно в тех
случаях, когда это предусматривается законом, -- сказал
инквизитор. -- И при вынесении приговора мы с отеческой
благожелательностью намереваемся сопоставить все обстоятельства
и принять во внимание то, с какой степенью добровольности
подсудимый содействовал ходу расследования. Иди, иди,
возвращайся в камеру и поразмысли, и помолись о милосердии
Господнем. Теперь нам предстоит разобраться в некоторых фактах
совершенно другого периода. Значит, как выясняется, Ремигий, ты
принес на себе грамоты Дольчина и передал их собрату, в ведении
которого была монастырская библиотека".
"Неправда, неправда!" -- крикнул келарь, как будто
подобная защита могла еще иметь какой-то смысл. И вполне
логично, что Бернард оборвал его: "Не от тебя требуется
подтверждение, а от Малахии Гильдесгеймского".
Вызвали библиотекаря, которого не было среди
присутствующих. Я догадывался, что он либо в скриптории, либо в
больнице, ищет Бенция и книгу. За ним пошли, и когда он
появился в зале, нахмуренный, старающийся ни с кем не
встречаться глазами, Вильгельм пробормотал с досадой: "Ну вот,
теперь Бенций свободен делать все, что хочет. Однако он
ошибался, так как немедленно вслед за этим я увидел, как
физиономия Бенция высовывается из-за плеч столпившихся монахов,
забивших собою все входы в залу, чтоб следить за допросом. Я
показал его Вильгельму. И мы оба решили, что любопытство к
небывалому происшествию пересилило в нем любопытство к
неведомой книге. Только потом мы узнали, что несколькими
минутами прежде он все-таки успел заключить низкопробнейшую
сделку.
Малахия вышел и стал перед судьями, стараясь не
встречаться глазами с келарем.
"Малахия, -- обратился к нему Бернард, -- сегодня утром,
ознакомившись с признаниями, полученными ночью от Сальватора, я
задал вам вопрос, получали ли вы от присутствующего здесь
обвиняемого грамоты..."
"Малахия! -- вскричал келарь. -- Ты сейчас поклялся, что
не будешь вредить!"
Малахия почти не повернул головы к подсудимому, хотя тот
стоял у него за спиной, а только покосился и ответил так тихо,
что даже мне было почти не слышно: "Клятву я не нарушаю. Все,
что могло тебе повредить, было сделано раньше. Грамоты были
переданы господину Бернарду рано утром, до того как ты убил
Северина".
"Но ты знаешь, ты-то знаешь, что я не убивал Северина! Ты
знаешь! Потому что ты был там еще раньше!"
"Я? -- переспросил Малахия. -- Я вошел, когда тебя уже
поймали".
"И в любом случае, -- перебил Бернард, -- что ты искал у
Северина, Реми гни?"
Келарь обернулся и растерянно посмотрел на Вильгельма,
потом на Малахию, потом снова на Бернарда: "Но я... я услышал,
как утром брат Вильгельм... здесь присутствующий... просил
Северина сохранить какие-то документы... а я со вчерашней ночи,
с тех пор, как схватили Сальватора, думал, что эти грамоты
могут выплыть..."
"Ага, значит, ты все-таки кое-что знаешь об этих
грамотах!" -- торжествующе выкрикнул Бернард. Келарь понял, что
попался. Его зажали между двумя угрозами: обвинением ва ереси и
обвинением в убийстве. По-видимому, от второго обвинения он
решил отбиться во что бы то ни стало и теперь вел себя
бестолково и безрассудно: "О грамотах потом... Я все объясню...
Расскажу, как они ко мне попали... Но сперва дайте я расскажу,
как было дело сегодня. Я боялся, что эти грамоты всплывут.
Боялся с тех пор как Сальватор попал в руки господина Бернарда.
Вот уже много лет мысль об этих грамотах мучает меня. И когда я
услышал, что Вильгельм с Северином сговариваются о каких-то
документах... Ну, не знаю... Какой-то страх завладел мной. Я
подумал, что Малахия, наверно, избавился от них и передал
Северину. Я решил, что их надо уничтожить. И пошел к Северину.
Двери были открыты. И Северин лежал уже убитый... А я стал
шарить в его вещах и искать документы... Я был вне себя от
страха..."
Вильгельм прошептал мне на ухо: "Глупец несчастный.
Испугался одной ловушки и полез прямо в другую".
"Предположим, ты сейчас почти не лжешь, -- заговорил
Бернард. -- Я подчеркиваю: почти. Ты думал, что грамоты у
Северина, и искал их у него. А с чего ты взял, что они у него?
И зачем ты убил до него других собратьев? Может, ты думал, что
эти воровские грамоты уже давно гуляют по аббатству? Может, в
этом монастыре принято гоняться за реликвиями сожженных
еретиков?"
При последних словах Аббат подскочил, как от удара. Не
существовало более страшного обвинения, чем в хранении реликвий
еретиков. А Бернард, похоже, очень ловко собирался приплести
убийства к еретической деятельности и все вместе -- к
обстановке в монастыре... Из раздумий меня вывел жуткий вопль
келаря, уверявшего, что он не имеет никакого отношения к
предыдущим убийствам. Бернард снисходительно оборвал его: пока
что рассматривается другое дело. Предъявлено обвинение в
еретической деятельности, и пусть келарь не хитрит (тут голос
Бернарда зазвучал совсем зловеще) и не пытается отвлечь
внимание от собственных еретических происков, кивая на
покойного Северина или спихивая вину на Малахию. Так что
вернемся к вопросу о грамотах.
"Малахия из Гильдесгейма, -- обратился он к свидетелю. --
Вы вызываетесь нс как обвиняемый. Сегодня утром вы дали
исчерпывающий ответ на мои вопросы и пошли мне навстречу, не
пытаясь ничего замалчивать. Теперь повторите при всех свои
показания -- и вам нечего будет опасаться".
"Повторяю то же, что сказал утром, -- начал Малахия. --
Вскоре после поступления в наш монастырь Ремигий взял на себя
заботы о кухнях. У нас установились регулярные служебные
взаимоотношения. Поскольку я как библиотекарь отвечаю за
ежевечернюю подготовку Храмины к ночи, я, естественно, запираю
и кухню... Не вижу причин скрывать, что мы с Ремигием
по-братски сдружились. Точно так же не видел я причин
подозревать его в чем-либо дурном. В ту пору он и рассказал
мне, что хранит некие документы секретного содержания,
доверенные ему исповедавшимся. И сказал, что эти документы не
должны попасть в руки непосвященных, и что потому опасно ему
держать их при себе. Поскольку я имею доступ в единственное
здесь помещение, недоступное для остальных братьев, он попросил
меня взять на хранение эти документы и поместить там, вдали от
любопытных взглядов. И я согласился, никак не предполагая, что
документы могут носить еретический характер... Не читая, я
отнес их в... ну, в самый закрытый из тайников библиотеки. И с
тех пор не вспоминал об этом. Не вспоминал до сегодняшнего
утра, когда от господина инквизитора поступил запрос на эти
документы. Тогда я пошел за ними и передал их в его руки..."
Аббат прервал его, пылая гневом: "Почему ты не поставил
меня в известность? Библиотека -- не склад для личной
собственности монахов!" Этими словами Аббат ясно дал понять,
что руководство монастыря отказывается иметь что-либо общее с
этой историей.
"Ваша милость, -- смущенно отвечал Малахия, -- я отнесся к
этому как к малозначащей вещи... Согрешил без умысла..."
"Ну разумеется, разумеется, -- перебил его Бернард самым
сердечным тоном. -- Мы все уверены, что библиотекарь действовал
исключительно из благих побуждений, и его искреннее и
добровольное сотрудничество со следствием служит дополнительным
доказательством в его пользу. По-братски прошу ваше
высокопреподобие не ставить ему в вину эту давнюю
неосторожность. Мы верим Малахии. И ждем от него лишь одного.
Пускай теперь под присягой подтвердит, что документы, которые я
сейчас предъявлю, -- те самые, которые были мне переданы
сегодня утром, и они же -- те самые, которые Ремигий
Варагинский вручил ему много лет назад по вступлении в здешнюю
обитель". И он поднял два листа пергамента, лежавшие на столе
среди прочих. Малахия посмотрел на них и твердо сказал:
"Клянусь всемогущим Отцом Небесным, пресвятой Богоматерью и
всеми святыми, что это было и есть именно так".
"По мне, достаточно, -- сказал Бернард. -- Вы можете идти,
Малахия из Гильдесгейма".
Когда Малахия, низко опустив голову, шел к выходу и j
почти поравнялся с дверью, вдруг кто-то крикнул из толпы
любопытных, сгрудившихся в глубине залы: "Ты прятал его письма,
а он показывал тебе ляжки послушников на кухне!" Раздались
смешки. Малахия проложил себе дорогу к двери, работая локтями
направо и налево. Я поклялся бы, что голос принадлежал Имаросу,
хотя и был искажен до дурацкого фальцета. Аббат, полиловев от
злости, заорал, что требует полной тишины, и пригрозил
ужаснейшими карами всем посторонним, кто немедленно не очистит
залу. Бернард довольно сально ухмыльнулся, кардинал Бертран на
другой оконечности помещения припал к уху Иоанна д'Анно и
что-то объяснял ему, после чего тот с размаху прихлопнул себе
