Я бросился через веранду - тут я наткнулся на Хонг-Дока, он продолжал
слащаво улыбаться. Казалось, словно он спрашивал:
- Ну, что же, как вы находите мою соль?
Знаете, меня часто высмеивали за мои длинные ногти, но клянусь, в это
мгновение они мне очень пригодились. Я схватил этого желтого негодяя за
горло и стал его трясти изо-всех сил. И я чувствовал, как когти мои
глубоко вонзались в эту проклятую глотку.
Потом я его отпустил, и он, как мешок, свалился на землю. Как
одержимый, бросился я с лестницы, за мной побежали слуги. Я прибежал к
берегу и отвязал цепи у первой лодки. Один из индусов вскочил в лодку, но
сейчас же провалился до пояса и очутился в воде: средняя доска в дне была
вынута. Мы бросились к следующей лодке, потом к третьей - ко всем, которые
стояли у пристани - но все были до краев наполнены водой, из всех были
вынуты доски. Я крикнул людям, чтобы они приготовили большую джонку, и мы
влезли в нее, сломя голову. Но и в джонке оказались большие пробоины, и мы
ходили в ней по колено в воде; не было никакой возможности хоть на один
метр отъехать от берега на этой джонке.
- Это сделали слуги Хонг-Дока, - крикнул мой управляющий, - я видел,
как они бродили здесь по берегу.
Мы снова выскочили на берег. Я дал приказание вытащить на берег одну
из лодок, выкачать из нее воду и скорее прибить новую доску к ее днищу.
Люди бросились в воду, стали тащить лодку, надрываясь от тяжести этой
громадной лодки. Я кричал на них и по временам смотрел на реку.
Плот проплывал совсем близко от берега, на расстоянии каких-нибудь
пятнадцати метров. Я протянул руки, как бы желая схватить плот руками...
...Что вы говорите? Переплыть? О, да, если бы речь шла о Рейне или
Эльбе... но плыть по Светлому Потоку! И ведь все это происходило в июне, в
июне, имейте в виду. В реке кишели крокодилы, в особенности во время
заката солнца. Эти отвратительные животные плавали вокруг плота, я видел
даже, как один крокодил положил передние лапы на край маленького плота и,
приподнимаясь на них, стал обнюхивать своей черной мордой распятые тела.
Крокодилы почуяли добычу и провожали плот вниз по течению.
И снова морской кадет начал трясти своей белокурой головой. Я крикнул
ему, что мы идем на помощь, сейчас идем.
Но казалось, будто проклятая река в заговоре с Хонг-Доком: ее
глинистое дно вцепилось в лодку и не пускало ее. Я спрыгнул в воду и стал
тянуть вместе с людьми. Мы тащили изо всех сил, но нам едва удалось
сдвинуть лодку на один дюйм. А солнце спускалось все ниже к горизонту, и
маленький плот плыл все дальше и дальше, вниз по течению.
Наконец управляющий догадался привести лошадей. Мы впрягли лошадей в
лодку и стали стегать их. Лодка подалась. Еще раз и еще, - мы хлестали
лошадей и кричали. И вот лодка очутилась на поверхности воды, но она все
еще давала течь, и люди начали прибивать новые доски. Когда мы наконец
отчалили, то было уже совсем темно, и давно наступила ночь.
Я сел на руль, шесть человек тяжело налегли на весла. Трое человек
стояли на коленях и черпаками выбрасывали воду, которая продолжала быстро
набираться в лодку. Скоро ноги наши по щиколотку стояли в воде; я должен
был снять с весел двух гребцов, а потом еще двух, чтобы люди поспевали
вычерпывать воду. Мы подвигались вперед бесконечно медленно.
У нас были с собой большие смоляные факелы, и мы осматривали реку при
помощи их и искали плот. Но мы ничего не нашли. Раза два нам казалось, что
мы видим его, но когда мы приближались, то оказывалось, что это ствол
дерева или аллигатор. Мы искали несколько часов, но ничего не нашли.
Наконец я причалил к Эдгархафену и поднял тревогу. Комендант выслал
на реку пять лодок и две большие джонки. Еще три дня продолжались поиски
вдоль реки, но все было тщетно! Мы разослали телеграммы на все стоянки
вниз по реке. Ничего! Так никто и не видел больше бедного морского кадета.
...Что я думаю? Вероятно, плот зацепился где-нибудь за берег и
остановился, или же его нанесло течением на ствол большого дерева, и он
разбился. Так или иначе, но страшные пресмыкающиеся получили свою добычу.
Старик осушил стакан и протянул его индусу. И снова залпом выпил его.
Потом он медленно провел своими большими ногтями по седоватой бороде.
- Да, - продолжал он, - вот мой рассказ. Когда мы возвратились в
бунгало, то Хонг-Дока там уже больше не было, а с ним исчезли и его слуги.
Потом началось расследование, - но я уже говорил вам об этом, - оно,
конечно, не дало ничего нового.
Хонг-Док бежал. И я долго ничего не слыхал о нем, пока вдруг
совершенно неожиданно не получил этой шкатулки; кто-то принес ее в мое
отсутствие. Люди сказали, что это был китайский купец; я велел разыскать
его, но тщетно. Вот, возьмите эту шкатулку; посмотрите картинки, которые
вы еще не видели.
Он придвинул ко мне перламутровые пластинки:
- Вот тут изображено, как слуги Хонг-Дока несут его ко мне в
носилках. А вот здесь вы видите его и меня на этой веранде, здесь
изображено, как я хватаю его за горло. На нескольких марках нарисовано,
как мы стараемся сдвинуть с места лодку, а на других, как ночью ищем плот
на реке. На этой марке изображено распятье От-Шэн и морского кадета, а вот
здесь им зашивают губы. Вот это - бегство Хонг-Дока, а здесь видите мою
руку с когтями, на другой стороне марки изображена шея с шрамами.
Эдгар Видерхольд снова закурил трубку:
- А теперь берите вашу шкатулку, - сказал он. - Пусть эти марки
принесут вам счастье за карточным столом, - на них крови достаточно.
И эта история - истинная правда.
Ганс Гейнц Эверс. Шкатулка для игральных марок.
перевод с ? - ?
Ганс ЭВЕРС
ПАУК
Студент-медик Ришар Бракемонт решил поселиться в маленькой гостинице
"Стивенс", что на улице Альфреда Стивенса, 6, в той самой комнате номер
семь, где за три последние недели трое постояльцев покончили с собой.
Первым был швейцарский коммивояжер. Его самоубийство обнаружилось
только на следующий день, в субботу вечером. Доктор установил, что смерть
наступила в пятницу, между пятью и шестью часами пополудни. Труп висел на
вбитом в оконный косяк крепком крюке, на котором обычно помещались плечики
с одеждой. Окно было заперто. В качестве веревки самоубийца использовал
шнур для занавесок. Так как окно находилось очень низко, покойник почти
стоял на коленях. Видимо, чтобы осуществить свое намерение, ему
понадобилась небывалая сила воли. Как было установлено, он был женат, имел
четверых детей, прочное положение в обществе, жил в достатке, отличался
веселым и добрым нравом. Он не оставил ни письма, ни объяснения причин
самоубийства, ни завещания. В разговоре со знакомыми он никогда не
упоминал о желании расстаться с жизнью.
Второй случай походил на первый. Через два дня после смерти швейцарца
комнату номер семь снял Карл Краузе, велосипедист-акробат из
расположенного неподалеку цирка Медрено. Когда в пятницу он не явился к
началу представления, директор цирка отправил в гостиницу посыльного. Тот
нашел акробата в незапертой комнате висящим на оконном косяке, причем все
здесь выглядело точь-в-точь как в прошлую пятницу. Самоубийство
представлялось столь же загадочным, как и предыдущее. Популярный молодой
артист, ему было всего двадцать лет. Он получал высокое жалованье и не
чурался радостей жизни. Он тоже не написал ни слова, никогда не упоминал в
разговорах о намерении покончить с жизнью. Родных у него не было, кроме
матери, которой он педантично высылал каждый год по две тысячи марок.
Для мадам Дюбонье, хозяйки меблированных комнат, населенных
преимущественно людьми из маленьких театриков на Монмартре, последствия
этого второго странного самоубийства, происшедшего все в той же комнате,
оказались весьма неприятными. Несколько жильцов съехали, некоторые
постоянные клиенты больше не показывались. Хозяйка, воспользовавшись
знакомством с комиссаром девятого округа, обратилась к нему лично, и он
обещал сделать все, что будет в его силах. И в самом деле, он не только с
особенной энергией приступил к следствию, долженствующему раскрыть причины
самоубийства обоих жильцов, но еще и выделил полицейского, который
поселился в жуткой комнате.
Собственно говоря, полицейский Шарль-Мари Шаумье вызвался
добровольцем. Одиннадцать лет он прослужил в колониальных войсках морским
пехотинцем. Сержант Шаумье в одиночку в Тонкине и Аннаме провел не одну
ночь в засаде, и не раз ему случалось угостить непрошеного гостя, речного
пирата, крадущегося бесшумно, как кот, приветственным выстрелом в брюхо из
своей винтовки Лебедя. Он казался наиболее подходящей кандидатурой для
расправы с призраками, о которых много говорилось на улице Альфреда
Стивенса.
В воскресенье вечером он поселился в комнате и, подкрепившись на
славу - ни еды, ни питья почтенная мадам Дюбонье не пожалела, - улегся,
довольный, в постель.
Дважды в день, утром и вечером, Шаумье ненадолго являлся в
комиссариат доложиться. В первые дни его отчеты ограничивались заявлением,
что не обнаружено ничего, достойного внимания. Зато в среду вечером он
сообщил, что, как ему кажется, он напал на след. Когда же от него
потребовали более подробной информации, он попросил пока не расспрашивать
его, так как сам он еще не уверен, что то, что он обнаружил, каким-то
образом связано с теми двумя смертями. Он боялся скомпрометировать себя и
оказаться в смешном положении. В четверг вид у него был не такой
уверенный, зато более серьезный. Тем не менее, докладывать ему было не о
чем. В пятницу утром он был немного возбужден и не то в шутку, не то
всерьез заметил, что в том окне есть что-то притягательное и диковинное.
Все же он настаивал на том, что ничего общего с самоубийствами это не
имеет и что его поднимут на смех, если он скажет больше. Вечером в
комиссариат он не пришел. Его нашли висящим на крюке, вбитом в оконный
косяк...
И на этот раз все выглядело точь-в-точь как в предыдущих случаях:
ноги касались пола, веревкой послужил шнур от занавески. Окно было
заперто, дверь не на замке, смерть наступила в шесть пополудни. Из широко
разинутого рта мертвеца свисал синий язык.
Третье самоубийство в комнате номер семь привело к тому, что в тот
день из меблированных комнат "Стивенс" съехали все жильцы, за исключением
некоего немца, живущего в комнате N_16, учителя гимназии, который
воспользовался поводом, чтобы получить скидку с квартирной платы на одну
треть. Небольшим утешением для мадам Дюбонье было также то, что на
следующее утро прикатила на своем "рено" звезда оперетты Мари Гарден и
выложила двести франков за шнур от занавески. Во-первых, потому что
веревка повешенного приносит счастье, а во-вторых, потому что об этом
напишут газеты.
Случись вся эта история в августе - мадам Дюбонье получила бы за шнур
втрое больше, газеты наверняка целыми неделями пережевывали бы
происшествия в меблированных комнатах на своих страницах. Но сейчас, в
разгар сезона - выборы, Марокко, Персия, биржевое банкротство в Нью-Йорке,
три политических скандала одновременно - в самом деле трудно найти хотя бы
клочок свободного места. В результате о происшествиях на улице Альфреда
Стивенса говорили меньше, чем они того заслуживали. Кроме того, упоминая о
них в лаконичных и сжатых строках, газеты ограничивались в основном
повторением полицейских реляций, и все статьи на эту тему были почти
