презирал военное ремесло, как и всякое другое. Все белые умели читать и
писать - их собственные знаки, конечно, - но это ему было безразлично;
однако едва ли нашелся бы хоть один из них, который знал бы, что такое
философия. Хонг-Док не требовал, конечно, чтобы они знали великого
философа, но он ожидал найти в них какую-нибудь другую, хотя и чуждую для
него, но глубокую премудрость. Однако, он ничего не нашел. В сущности, эти
белые знали о причине всех причин меньше любого курильщика опиума. Было
еще одно обстоятельство, которое сильно подорвало уважение Хонг-Дока к
белым: это их отношение к своей религии. Не сама религия не нравилась ему.
К христианскому культу он относился совершенно так же, как и ко всякому
другому, который был ему известен. Нельзя сказать, что наши легионеры
набожны, и ни один добросовестный священник не согласился бы дать ни
одному из них св.Дары. И все-таки в минуты большой опасности из груди
легионера может вырваться несвязная молитва, мольба о помощи. Хонг-Док
заметил это - и вывел заключение, что эти люди действительно верят, что им
поможет какая-то неведомая сила. Но он продолжал свои исследования - я,
кажется забыл сказать вам, что Хонг-Док говорил по-французски лучше меня -
он подружился с полковым священником в форте Вальми. И то, что он узнал у
него, еще больше укрепило в нем сознание своего превосходства. Я хорошо
помню, как он однажды, сидя со мной в своей курительной комнате, с
усмешкой сказал мне, что теперь он знает, насколько реально христиане
относятся к своему культу. Потом он прибавил, что даже сами христианские
священники не имеют понятия о символическом.
Самое худшее было то, что он был прав; я не мог возразить ему ни
слова. Мы, европейцы, верим, но в то же время не верим. А таких христиан,
которые веру своих отцов превозносят, как прекрасное воплощение глубоких
символов, таких в Европе можно искать с фонарем, здесь же, в Тонкине, вы
их наверное совсем не найдете. Но это-то и представлялось восточному
ученому самым естественным, неизбежным для образованных людей. И когда он
этого совершенно не нашел даже у священника, который не понял его мысли,
представлявшейся ему такой простой, то он потерял в значительной степени
уважение к белым. В некотором отношении европейцы стояли выше его - но в
таких областях, которые не имели для него никакой цены. В другом же они
были ему равны; но во всем, что представлялось ему наиболее важным, в
глубоком и отвлеченном миросозерцании, они стояли несравненно ниже его. И
это презрение с течением лет превратилось в ненависть, которая все
возрастала по мере того, как чужестранцы становились властелинами его
страны, завоевывая ее шаг за шагом и забирая в свои сильные руки всю
власть. Ему уже не оказывали больше тех почестей, какие оказывали его
отцу, а потом и ему самому; он чувствовал, что заблуждался, и что роль
старого каменного дома на Красной Реке навсегда окончена. Не думаю, что
вследствие этого философ почувствовал горечь, потому что он привык
принимать жизнь такой, какой она есть; напротив, сознание своего
превосходства было для него источником радостного удовлетворения.
Отношения, которые с годами создались между ним и европейцами, были самого
простого свойства: он по возможности отдалился от них, но внешне его
отношения были такие, какие бывают между равными людьми. Но в душу свою, в
свои мысли, которые скрывались за угловатым желтым лбом, он не позволял
больше никому не заглядывать, а если время от времени он разрешал это мне,
то это происходило от его преданности мне, которую он всосал вместе с
молоком матери и которую всегда поддерживал мой искренний интерес к его
искусству.
Таков был Хонг-Док. Его ни на одно мгновение не могло вывести из
самообладания то обстоятельство, что одна из его жен вступила в связь с
китайским переводчиком или с моим индусским слугой. Если бы эта маленькая
вольность имела последствия, то Хонг-Док просто велел бы утопить ребенка,
но не из ненависти, или из чувства мести, а из тех же побуждений, из
которых топят ненужных щенков. И если бы морской кадет попросил его
подарить ему От-Шэн, то Хонг-Док сейчас же исполнил бы его просьбу.
Но морской кадет вошел в его дом, как равный ему, и украл жену, как
холоп. С первого же вечера Хонг-Док заметил, что этот легионер из другого
материала, а не из того, из которого состоит большая часть его товарищей;
это я увидал уже по тому, что он был с ним менее сдержан, чем с другими. А
потом - так мне кажется - морской кадет, вероятно, обращался с Хонг-Доком
так же, как он обращался бы с хозяином замка в Германии, жена которого ему
понравилась. Он пустил в ход всю свою обольстительную любезность, и ему,
конечно, удалось подкупить Хонг-Дока, как он всегда подкупал меня и всех
своих начальников: не было никакой возможности противостоять этому умному,
жизнерадостному и хорошему человеку. И он обворожил Хонг-Дока до такой
степени, что тот сошел с своего трона, - он, властелин, художник, мудрый
ученик Конфуция, - да, он подружился и полюбил легионера, полюбил его
сильнее, чем кого-либо другого.
Но вот один из слуг донес ему на его жену, и он увидел из окна, как
морской кадет и От-Шэн наслаждаются любовью, гуляя в его саду.
Так вот для чего приходил он сюда. Не для того, чтобы видеть его - но
для нее, для женщины, для какого-то животного. Хонг-Док увидел в этом
позорную измену, он почувствовал себя глубоко оскорбленным... о, только не
как европейский супруг. Нет, его оскорбило то, что этот чужестранец
притворился его другом, и что он, Хонг-Док, сам подарил ему свою дружбу.
Он был возмущен тем, что при всей свое гордой мудрости разыграл дурака по
отношению к этому подлому солдату, который втихомолку, как слуга, украл у
него жену; что он осквернил свою любовь, подарив ее человеку, который
стоял так неизмеримо ниже его. Вот чего не мог перенести этот гордый желты
дьявол.
Однажды вечером слуги принесли его ко мне в бунгало. Он вышел из
носилок и с улыбкой вошел на веранду. Как всегда, он принес мне подарки,
маленькие веера великолепной работы. На веранде сидело несколько офицеров,
Хонг-Док очень любезно поздоровался с ними, сел и сидел молча; едва ли он
произнес и три слова, пока наконец через час не исчезли все гости. Он
подождал, пока не заглох топот их лошадей на берегу реки, потом начал
очень спокойно, очень кротко, словно сообщает мне самую приятную для меня
новость:
- Я приехал, чтобы сообщить вам кое-что. Я распял морского кадета и
От-Шэн.
Хотя Хонг-Доку совсем не свойственна была шутка, но при этом в высшей
степени странном сообщении я подумал только, что это какая-нибудь смешная
выходка. И мне настолько понравился его сухой, простой тон, что я сейчас
же подхватил его и спросил так же спокойно:
- В самом деле? А что вы еще с ним сделали?
Он ответил:
- Я им еще зашил губы.
Тут я расхохотался:
- Ах, чего вы только не придумаете! Какие же любезности вы еще
оказали обоим? И почему вы все это сделали?
Хонг-Док продолжал говорить спокойно и серьезно, но сладенькая
улыбочка на сходила с его лица.
- Почему? Я застал их "в флагранти".
Это слово так понравилось ему, что он повторил его несколько раз. Он
где-нибудь слышал его или вычитал, и ему казалось необыкновенно смешным,
что мы, европейцы, придаем такое значение накрытию вора на месте
преступления. Он сказал это с ударением, с такой интонацией, которая
особенно подчеркивала его презрение:
- В флагранти... Не правда ли, ведь в таких случаях в Европе
обманутый супруг имеет право наказать похитителя своей чести?
Эта слащавая насмешка была проникнута такой уверенностью, что я не
нашелся, что ему ответить. Он продолжал все с той же любезной улыбкой,
словно рассказывал нечто самое обыкновенное:
- Так вот я его наказал. А так как он христианин, то я нашел за
лучшее избрать христианский образ смерти; мне казалось, что ему больше
всего понравится. Не правда ли?
Эта странная шутка мне не понравилась. Мне и в голову не приходило,
что все это правда; но у меня было какое-то безотчетное чувство, которое
угнетало меня, и мне хотелось, чтобы он поскорее перестал болтать. Я,
конечно, поверил ему, что морской кадет и От-Шэн находятся в связи, и
думал, что этим примером он снова хотел доказать всю абсурдность наших
европейских понятий о чести и нравственности. И я ответил ему в тон:
- Конечно. Вы совершенно правы. Я уверен, что морской кадет очень
оценил ваше внимание.
Но Хонг-Док с некоторой грустью покачал головой:
- Нет, не думаю. По крайней мере, он не сказал на этот счет ни одного
слова. Он только кричал.
- Он кричал?
- Да, - ответил Хонг-Док с слащавой меланхолией, - он очень кричал.
Гораздо больше От-Шэн. Он все молился своему Богу, а молитву прерывал
криками. Кричал хуже всякой собаки, которую режут. Право, было очень
неприятно. И потому я должен был велеть зашить ему рот.
Мне надоела эта шутка, и я хотел скорее довести ее до конца.
- Это все? - прервал я его.
- Собственно говоря, все. Я велел их схватить, связать и раздеть.
Ведь его Бог был также нагой, когда его распинали, неправда ли? Потом им
зашили губы и распяли, а потом я велел бросить их в реку. Вот и все.
Я был рад, что он кончил:
- Ну, а дальше-то что же?
Я ждал объяснения всего этого.
Хонг-Док посмотрел на меня во все глаза и сделал вид, будто не
понимает, что я хочу от него. Он сказал с притворным состраданием к самому
себе и даже продекламировал эти слова как бы в насмешку:
- О, это была только месть несчастного обманутого супруга.
- Хорошо, - сказал я, - хорошо! Но скажите же мне наконец, к чему вы
все это ведете! В чем же тут соль?
- Соль? - он самодовольно засмеялся, словно это слово было
необыкновенно кстати. - О, пожалуйста, подождите немного.
Он откинулся в кресле и замолчал. У меня не было ни малейшего желания
расспрашивать его дальше, и я последовал его примеру; пусть рассказывает
свою кровавую историю до конца, как это ему вздумается.
Так мы сидели с полчаса, никто из нас не произносил ни слова. В
комнате часы пробили шесть.
- Вот теперь вы увидите соль всего этого, - сказал Хонг-Док тихо.
Потом он обернулся ко мне.
- Не прикажете ли вы слуге принести ваш бинокль?
Я сделал знак Бане, и он принес мой бинокль. Но Хонг-Док не дождался
бинокля; он вскочил и сильно перегнулся через перила. Он вытянул руки
вправо по направлению Красной Реки и воскликнул торжествующим тоном:
- Посмотрите, посмотрите, вот она - ваша соль.
Я взял бинокль и стал смотреть в него по указанному направлению.
Далеко-далеко я заметил посреди реки маленькую точку. Она все
приближалась, наконец я увидел, что это - маленький плот. И на плоту были
двое людей, оба голые. Я бросился к крайнему углу веранды, чтобы лучше
видеть. На спине лежала женщина, ее черные волосы свешивались в воду - я
узнал От-Шэн. А на ней лежал мужчина - его лица я не видел, но мог
различить только рыжеватый оттенок его волос, - ах, это был морской кадет.
Длинными железными гвоздями были насквозь прибиты руки к рукам, ноги к
ногам; тонкие темные струйки крови текли по белым доскам. Вдруг я увидел,
как морской кадет высоко приподнял голову и стал ею трясти в бессильной
ярости. Наверное, он подавал мне знаки... они еще живы, живы!
Я уронил бинокль, на минуту растерялся. Но только на минуту, потом я
закричал, я зарычал, как безумный, на моих людей.
- Вниз в лодки.
