откажет мне в этом, однако она ответила мне небрежно:
- Почему же нет? Возьми их!
- В одном пакете, который издавал сильный, хотя и не неприятный
запах, оказался экстракт горького миндаля, в другом, присланном из Праги,
я увидал блестящую пасту, так называемую "фарфоровую". Я знал, что графиня
употребляла эту глазурь; в течение целых месяцев она несколько часов в
день проводила за наведением на лицо этой эмали. И наверное только
благодаря этой удивительной эмали, вопреки разрушительному действию все
прогрессирующей болезни, ее лицо до самого конца сохранило свою красоту.
Правда, черты стали неподвижными и напоминали маску, но они остались
такими же прекрасными и чистыми до самой смерти. Вот посмотри сам, смерть
была бессильна изменить ее!
Он снова протянул своему другу фотографию графини.
- Мне кажется, что все это служит доказательством того, насколько она
порвала все с этим миром. Ничто не интересовало ее больше, и даже о тебе -
прости - она никогда не упоминала ни единым словом. Только ее собственное
прекрасное тело, которому, она знала, суждено скоро разрушиться, казалось
ей еще достойным интереса. Да и на меня она едва обращала внимание после
того, как угасла ее вера в силу моей любви; а иногда мне казалось даже,
что в ее взоре появляется огонь непримиримой ненависти, более ужасный,
более страшный, чем то беспредельное презрение, с которым она раньше
обращалась со мной. Можно ли удивляться после этого, что она мне не
доверяла? Кто теряет веру хотя бы в одного святого, вскоре будет
отрекаться от Распятого и от Пресвятой Девы! Вот почему, я думаю, она
заставила меня дать эту странную клятву!
Однако Ян Ольеслагерс не удовлетворился этим объяснением.
- Все это хорошо, - сказал он, - это служит лишь доказательством
твоей любви. Но ничуть не объясняет странное желание графини быть
непременно похороненной в часовне замка.
- Но ведь она была графиня д'Оль-Ониваль.
- Ах, полно, она была Леа Леви, которая называла себя Станиславой
д'Асп! И чтобы я после этого поверил, что ею вдруг овладело такое
страстное желание покоиться в урне среди твоих предков!
- Однако ты сам видишь что это так и есть, а не иначе!
Фламандец снова взял завещание и стал рассматривать его со всех
сторон. Он прочел его еще и еще раз, однако не мог найти в нем ничего
особенного.
- Ну, что же делать, - сказал он. - Я тут ничего не понимаю.
Ян Ольеслагерс должен был ждать четыре дня в Ронвальском замке.
Каждый день он приставал к графу, чтобы тот исполнил наконец волю
покойной.
- Но этого нельзя, - говорил граф, - ведь ты видишь, какое облачное
небо сегодня.
Каждая буква завещания была для него строгим законом.
Наконец после полудня на пятый день небо очистилось от облаков.
Фламандец снова напомнил графу о том, что пора исполнить волю умершей, и
граф сделал необходимые распоряжения. Никто из слуг не должен был покидать
заика, только старый садовник и два помощника получили приказание взять с
собой заступы и пойти с графом.
Они прошли через парк и обошли тихий пруд. Яркие лучи солнца падали
на черепицу часовни, играли в листве белоствольных берез и и отбрасывали
трепещущие тени на гладкие песчаные дорожки. Все вошли в открытую дверь
часовни, граф слегка помочил пальцы в святой воде и перекрестился. Слуги
подняли одну из тяжелых каменных плит и спустились в склеп. Там рядами
стояли по обеим сторонам большие красные урны с гербами графов
д'Оль-Ониваль. Они были закрыты высокими коронами, и на горлышке каждой
урны висела на серебряной цепочке тяжелая медная дощечка с именами и
датами покойного.
Позади этих урн стояло несколько пустых. Граф молча указал на одну из
них, и люди взяли ее и вынесли из склепа.
Все вышли из часовни и пошли между могилами, над которыми свешивались
ветви плакучих берез. Там было около дюжины тяжелых надгробных плит с
именами верных слуг графов д'Оль-Ониваль, покой которых даже после их
смерти тщательно охранялся. Но над могилой графини не было камня; она была
только вся сплошь покрыта сотнями темно-красных роз.
Работники осторожно принялись за дело. Глубоко погружая заступы в
землю, они сняли весь верхний слой и вместе с корнями роз отложили его в
сторону, где стояла урна. Фламандцу показалось, что они содрали с могилы
живую кожу, а красные розы, падавшие на землю, показались ему каплями
крови.
Могила была покрыта только черной землей, и работники начали
разрывать ее.
Ян Ольеслагерс взял графа за руку:
- Пойдем, походим взад и вперед, пока они работают.
Но граф отрицательно покачал головой: он не хотел ни на одно
мгновение отходить от могилы. Его друг ушел один. Он стал медленно ходить
вдоль берега пруда, время от времени снова возвращаясь под березы. Ему
казалось, что садовники работают необыкновенно медленно, минуты ползли
одна за другой. Он пошел в плодовый сад, сорвал несколько ягод смородины и
крыжовника, потом стал искать на грядках запоздавшей клубники.
Когда он вернулся к могиле, то увидел, что двое работников по плечи
стоят в могиле; теперь дело шло быстрее. Он увидел у них в ногах гроб, они
снимали руками последние остатки сырой земли. Это был черный гроб с
богатыми серебряными украшениями, но серебро давно уже почернело, а дерево
превратилось в липкую труху впоследствии теплого и сырого грунта. Граф
вынул из кармана большой белый шелковый платок и дал его старому
садовнику: в него он должен был собрать все кости.
Двое работников, стоя в глубине могилы, начали отвинчивать крышку
гроба; раздался режущий ухо скрип. Однако большая часть винтов свободно
выходила из сгнившего дерева, их можно было вынуть пальцами. Вынув винты,
работники слегка приподняли крышку, подвели под нее веревки и перевязали
ее. Один из них вылез из могилы и помог старому садовнику поднять из
могилы крышку.
По знаку графа старый садовник снял белый покров с тела покойницы, и
еще один маленький платок, который закрывал только голову.
В гробу лежала Станислава д'Асп - и она была совсем такая же: как
была: когда лежала на своем смертном одре.
Длинная кружевная сорочка, которая покрывала все тело, вся отсырела,
и на ней были черные и рыжие пятна. Но сложенные на груди руки были словно
вылиты из воска и крепко сжимали Распятие. Она не производила впечатления
живой, но ее смело можно было принять за спящую - во всяком случае
выражение ее лица не напоминало мертвой. Скорее она походила на восковую
куклу, сделанную искусной рукой художника. Ее губы не дышали, но они
улыбались. И они были розовые, как и щеки и кончики ушей, в которых были
большие жемчужины.
Но жемчужины были мертвы.
Граф прислонился к стволу березы, потом он тяжело опустился на
высокую кучу свежевырытой земли. Что касается Яна Ольеслагерса, то он
одним прыжком очутился в могиле. Он низко склонился и слегка ударил ногтем
по щеке покойницы. Раздался едва слышный звук, как если бы он дотронулся
до севрского фарфора.
- Выйди оттуда, - сказал граф, - что ты там делаешь?
- Я только констатировал, что пражская фарфоровая глазурь твоей жены
прекраснейшее средство; надо его рекомендовать каждой кокетке, которая в
восемьдесят лет еще желает изображать из себя Нинон!
В его голосе звучали грубые и даже злобные ноты.
Граф вскочил, вплотную подошел к краю могилы и крикнул:
- Я запрещаю тебе говорить так! Неужели ты не видишь, что эта женщина
делала это для меня? А также для тебя - для нас обоих! Она хотела, чтобы
мы увидели ее еще раз неизменно прекрасной и после смерти!
Фламандец закусил губы. У него готовы были вырваться резкие слова, но
он сдержался. Он только сказал сухо:
- Хорошо, теперь мы ее видели. Заройте же могилу, вы там.
Но граф остановил его:
- Что с тобой? Разве ты забыл, что мы должны переложить ее останки в
урну?
- Эта женщина не заслуживает того, чтобы покоиться в часовне графов
д'Оль-Ониваль.
Он говорил спокойно, но вызывающим тоном, с ударением на каждом
слове.
Граф был вне себя:
- И это говоришь ты, - ты у могилы этой женщины? Этой женщины, любовь
которой вышла за пределы могилы...
- Ее любовь? Ее ненависть!
- Ее любовь - повторяю я. - Это была святая...
Тогда фламандец громко крикнул графу прямо в лицо:
- Она была самой отвратительной проституткой во всей Франции!
Граф пронзительно вскрикнул, схватил заступ и замахнулся им. Но он не
успел опустить его, так как его удержали садовники.
- Пустите! - рычал он. - Пустите!
Но фламандец не потерял самообладания:
- Подожди еще мгновение, - сказал он, - и тогда ты можешь убить меня,
если только тебе этого хочется.
Он наклонился, расстегнул ворот сорочки и сорвал ее с покойницы.
- Вот, Винсент, теперь смотри сам.
Граф с восхищением смотрел в могилу. Он увидел прекрасные очертания
голых рук и изящную линию шеи. А губы улыбались, улыбались без конца.
Граф опустился на колени на краю могилы, сложил руки и закрыл глаза.
- Великий Боже, благодарю Тебя за то, что Ты дал мне еще раз
полюбоваться ею.
Ян Ольеслагерс снова набросил на тело покойницы покров. Он вышел из
могилы и положил руку на плечо друга.
- Пойдем, Винсент, теперь мы можем уйти в замок.
Граф отрицательно покачал головой.
- Иди, если хочешь.
- Я должен переложить ее прах в урну.
Фламандец крепко сжал его руку:
- Очнись же наконец, Винсент. Неужели ты все еще ничего не понимаешь?
Как ты это сделаешь... как ты переложишь ее в урну?
Граф посмотрел на него бессознательным взором. Ян Ольеслагерс
продолжал:
- Вон твоя урна-горлышко у нее довольно узкое. А теперь посмотри на
графиню...
Граф побледнел.
- Я должен это сделать, - пробормотал он беззвучно.
- Но ты ведь не можешь переложить ее прах в урну!
- Я поклялся в этом.
Эти слова прозвучали совсем глухо:
- Я поклялся в этом. И я должен переложить то, что от нее осталось, в
урну и урну снести в часовню. Я должен сделать это до захода солнца. Так
написано в ее завещании. Я поклялся ей на распятии.
- Но ведь ты не можешь это сделать, пойми же, что не можешь.
- Я должен это сделать, я дважды поклялся в этом.
Тут фламандец вышел из терпения:
- И если бы ты поклялся сто тысяч раз, то ты все-таки не мог бы
сделать. Если только не разрезать ее тела на мелкие куски...
Граф вскрикнул и судорожно схватился за руку друга:
- Что, что ты сказал?
Тот ответил ему успокоительно, как бы раскаиваясь в том, что эти
слова вырвались у него:
- Ну да, ведь иначе это невозможно.
И в этом заключалось ее намерение... этого она только и добивалась
своей последней волей.
Он обнял друга за плечи.
- Прошу тебя, Винсент, уйдем теперь отсюда.
Словно пьяный, граф позволил увести себя, но он сделал не более двух
шагов.
Он остановился и отстранил от себя друга. Он произнес, едва слышно,
не раскрывая рта:
- Это было ее намерение-и надо его исполнить; я поклялся ей в этом.
На этот раз фламандец понял, что ему остается только молчать, что все
слова тут бесполезны.
Граф повернулся; его взгляд упал на багровое солнце, которое уже
низко опустилось над линией горизонта.
- До заката солнца, - воскликнул он, - до заката солнца! Надо
торопиться.
Он подошел к садовнику:
- У тебя есть с собой нож?
Старик вынул из кармана длинный нож.
- Острый?
- Да, господин граф.
- Так иди и разрежь ее.
