Андрей ЩУПОВ
ПУТЬ
- Значит, родился я в сорок третьем, сразу после
крестьянских волнений, в селе Клязьмино, - начал уверенно
Федор. Снова открыл поросший цыганским волосом рот и
задумался.
- Дальше, Федор? Что было с тобой потом?
Огромные руки растерянно мяли простенький картуз.
- Чудно, барин. Не знаю... Вроде жил, а вроде и нет.
(Из записок Соколовского)
ПРОЛОГ
Там, где хоть в самой малости проявляется человеческое любопытство,
всегда найдется место для тайны. Одно не существует без другого, и мозг из
породы пытливых будет вечным путником в безбрежном лесу загадок. Лишь
уверенное скудоумие окружают пустыни и незамутненные небеса. Оттого и не
любит оно вопросов, оттого не любит многоточий. Бумажка, помеченная
подписью, превращается в документ. Иллюзия, занесенная в ученые талмуды,
отождествляется с истиной. Но не столь уж мы все виноваты. Правда, правда!
Стремление упрощать - естественно. Мир - первый из первых кроссвордов,
разгадать который вовсе не просто. Ночные звезды, язычки огня, зеркальный
глянец луж - нам хватит любого пустяка, чтобы, задуматься и растерянно
прикусить губу. Мы могли бы спрашивать и спрашивать, но это совершенно ни
к чему, так как ответов, вероятнее всего, не существует и лучший из всех
имеющихся - тишина...
Странно, но я до сих пор не имею ни малейшего понятия, что такое
время, и уверен, ни один из живущих в третьем несчастном измерении не
способен просветить меня на сей счет. И может быть, от этой безысходной
неразрешимости своего любопытства я получаю мучительное удовольствие,
наблюдая сыплющийся меж пальцев песок. На протяжении одной растянувшейся
горсти неуловимое становится почти реальным, и, отмеряя упругие расстояния
в прошлое, горсть за горстью погружаясь в рыхлые слои полузабытого, я
снова вдруг обманчиво ощущаю детскую, прожаренную солнцем оболочку,
чувствую пятками разогретые бока прибрежных камней, слышу голоса давно
умерших. Мне начинает казаться, что на собственную крохотную долю время
подняло руки, сдавшись и уступив часть своего кружевного пространства. А я
- я подобен очнувшемуся после долгого горячечного сна и, озираясь среди
маковых долин, молю судьбу, чтобы память оставила меня здесь -
заблудившимся в мириадах цветных мгновений, не изымая и не бросая в один
из своих мрачноватых колодцев забвения.
Когда-то уже было... Де-жа-вю... Причудливая мысль, с которой мы
сталкиваемся в самых неожиданных местах. Впрочем, для меня она не столь уж
причудлива. Ведь я - старец. Я не помню числа своих лет и не люблю
заглядывать в зеркала. И я не удивляюсь этим мыслям, сидя сейчас на
берегу, вдыхая солоноватую свежесть шаловливых морских волн. Конечно, у
меня все уже когда-то было.
1
Я сидел на корточках, примостив подбородок меж острых колен, и
следил, как морская пена накатывает и накатывает на берег, подволакивая
перо гагары, выводя им по жирному песку длинный, витиеватый след. Море с
медлительным терпением выписывало загадочную строку. Возможно, прощальное
письмо предназначалось мне, но, увы, я не умел ни читать, ни писать. Меня
не успели обучить этой премудрости. Конечно, я мог бы позвать кого-нибудь
из старших, но я не решался, опасаясь насмешек. Те же Мэллованы не
упустили бы случая громогласно при всех высказаться обо мне самым
недвусмысленным образом.
С высоты донеслись пронзительные голоса. Испуганно вздернув голову, я
разглядел чаек. Они кружили надо мной, вероятно, заинтересованные моим
пустым взглядом. Им не верилось, что человек мог сидеть просто так: без
звука, без движения. Этим летающим хищникам наверняка чудились тучные
рыбьи стада, необъяснимо приоткрывшиеся моему взору. Их безусловно
раздражало, что сами они при этом ничего не видят.
Вот уж никогда не поверю, что чайки - обычные птицы. Даже то, что они
умеют хохотать, мерзко ругаться и плакать подобно младенцам, уже о многом
говорит. На странных двуногих, живущих разрозненно, на островах, они
просто не обращают внимания. Мнение их о нас, как о созданиях скучных,
неповоротливых, не лишено основания, и иногда мне кажется, что при желании
они легко согнали бы нас всех с островов. Это им ровным счетом ничего бы
не стоило. Ни один из самых сильных людей не способен повторить обычное их
действие - в считанные секунды взмыть в воздух и с головокружительной
высоты нырнуть вниз, в пенное мелководье.
Обернувшись, я проследил, как переполненными бурдючками птицы
плюхаются в волны. Что-то они там все же высмотрели. Шумно, с брызгами,
море встречало их падение, словно кто сыпанул по воде увесистой галькой.
Большая зелено-чешуйчатая рыбина высунулась из пучины и, не моргая,
пронаблюдала, как с трепещущими серебристыми лоскутками в клювиках птицы
возвращаются в родную стихию. Сделав усилие и оттолкнувшись мощным хвостом
от вязкой глубины, рыба выплыла в воздух и, рывком нагнав отставшую чайку,
заглотила ее. Продолжая покачиваться на высоте, болтая из стороны в
сторону тяжелым хвостом, она дожевывала пернатую жертву и с тусклым
равнодушием глядела вслед напуганной стае. Покончив с процедурой
превращения красивого летающего существа в перемолотый кровавый ком,
рыбина перегнулась сияющим корпусом и без плеска вошла в выемку между
волн. Без сомнения, это был грипун, могучий водяной обжора, нередко
выбирающийся поохотиться в небо наравне с окунями и морскими щуками. Горе
рыбацкой лодке, по неосторожности оказавшейся вблизи такого охотника.
Грипуны и морские щуки встречаются порой очень больших размеров. Слишком
больших, чтобы не соблазниться человеком.
Я вдруг подумал о странном. Никогда бы и и ни при каких
обстоятельствах я не сумел бы поймать рыбу голыми руками. Даже самую
ленивую. А попытайтесь-ка изловить чайку без силков! Ничего не выйдет...
Вот и выходит, что мы, люди, оказываемся самым ничтожными из всех существ.
Мы не умеем простейшего и, тем не менее, на роль безропотных жертв не
согласны. Но суть-то как раз в том, что НЕ МЫ выражаем свое несогласие, а
они, птицы и рыбы, снисходительно относимся к нашему противодействию.
Явившись в этот мир слабыми и беспомощными, мы не заняли своего законного
места в последних галерочных рядах. Нелепейшим образом мы пробились
вперед, и лишь поразительное благодушие окружающего позволило завершить
этот удивительный маневр...
В изумлении я повторил нечаянную мысль дважды. И дважды испытал
чувственную смесь из собственного унижения и некоего облегчения. Простите
меня, обитатели моря и неба, я радовался тому, что затесался в шеренгу
хитрецов, умудрившихся выжить подле вас, застроить хижинами эту
изумительную Лагуну...
Ветер донес возбужденные голоса. Я встрепенулся. Звали меня.
Нерешительно поднявшись, я снова сел. Хорошо это или плохо - уезжать? Я
все еще не разобрался с этой задачкой. С одной стороны всем,
отправляющимся в Путь, откровенно завидовали. Это почиталось удачей,
началом настоящей взрослой жизни. Но отчего тогда мне было так грустно и
так не хотелось покидать эти места? Я не понимал самого себя. Где-то в
глубине души я даже слышал звук горькой капели. Это капали мои слезы.
Кто-то внутри меня тихо и робко оплакивал мой приближающийся отъезд. И,
наверное, до сих пор я надеялся, что в суматохе сборов обо мне забудут.
Как бы это было замечательно! Я прибежал бы с опозданием, дождавшись,
когда огромная машина уйдет без меня, и сколь угодно можно было бы
изображать сожаление и крайнюю степень досады по поводу случившегося. Я
распростился бы с частью своего племени, но Лагуна, моя добрая, ласковая
Лагуна, на песчаных пляжах которой я переиграл в такое количество игр, в
воды которой мы ныряли ежедневно по десятку раз, - все это осталось бы со
мной, рядом и навсегда.
Я зажмурился, пытаясь представить нечто, чему надлежало отныне
заменить столь привычный для меня мир. Перед глазами вспыхнула ехидная
пустота. Черное, унылое НИЧТО... Холодные, извивающиеся пальцы обшарили
меня с макушки до пят, бесцеремонно проникли куда-то под сердце, заставив
его биться быстро и тревожно. Я не мог видеть что-то помимо Лагуны. Она
была всем! Понимаете?.. Всем, что у меня было!
В ужасе я распахнул глаза, и солнечное окружение теплой,
поглаживающей рукой немедленно успокоило меня. И все же одну из великого
множества жутковатых мыслей я осознал именно в этот миг. С пугающей
ясностью до меня дошло, что все, чем мы дышим, - зыбко и неустойчиво.
Краски мира зависят всего-навсего от положения век, а звуки самым простым
образом могут обойти наш слух, затаившись где-то вовне. Возможно, это было
даже СМЕРТЬЮ, о которой так часто поминали в разговорах взрослые. Проще
простого было схорониться и убежать, однако я заставил себя зажмуриться
повторно, хотя далось это с большим трудом, нежели в первый раз. Глаза
отказывались от заточения, веки мелко подрагивали. Лучики солнца ерзали и
копошились между ресниц, призывая к жизни, уговаривая взгляд приоткрыться.
Но я уже собрался с силами. В конце концов это было мое будущее. От него
нельзя было отказываться. Оно уже БЫЛО - мое будущее, понимаете?..
Кто-то снова позвал меня, и, продолжая держать глаза закрытыми, я
слепо поднялся и, спотыкаясь, побрел навстречу голосам.
2
Еще издали я узнал угловатую коробку машины. Неудивительно! Я видел
ее впервые, но мне, как и другим, успели прожужжать о ней все уши. Она
действительно походила на вытянутую хижину, поставленную на колеса,
отличаясь разве что большим количеством окон, и это обилие стекла
позволило ей безнаказанно слепить собравшихся, лениво лосниться на солнце
подобно огромной, выползшей на мелководье рыбине. В нее можно было
смотреться. Совсем как в зеркало. Игрушка, завлекающая любопытных. Именно
эта игрушка хотела забрать нас отсюда, увезти далеко-далеко, к городам,
где кипела пестрая незнакомая жизнь.
Тут же, возле машины, я разглядел и отъезжающих соплеменников. Группа
отважно ухмыляющихся сорванцов под предводительством длинноволосого Лиса,
дядюшка Пин, излишне сосредоточенный, ни на секунду не отпускающий от себя
великовозрастного и недотепистого Леончика, молодой Уолф, самый умный в
нашем селении после старика Пэта... Неизвестно откуда взявшиеся слезы
помешали мне рассмотреть остальных. Несколько раз сморгнув, я робко
приблизился к машине. Само собой, многочисленное крикливое семейство
Мэллованов уже разместилось в сверкающем сооружении на колесах. Из
раскрытых дверей доносился галдеж их мамаши, в окнах гримасничали и
показывали чумазые кукиши младшие отпрыски Мэллованов. Как ни рассуждай,
семейство было боевитое и крайне незабываемое. Никто из племени не
заговаривал о них, предварительно не надев маску горького снисхождения. На
них злились, костеря на все лады их предков, пытались пренебрежительно не
замечать. Но в том-то и заключался фокус, что не замечать Мэллованов было
попросту невозможно. Верткие и громкоголосые, они гуттаперчевыми пиявками
протискивались всюду, уже через ничтожные мгновения обращая на себя
внимание всех окружающих без исключения. Такое уж это было семейство! Все
они отличались завидным аппетитом, слыли вечно голодными и были нечисты на
