Медная проволока почти перерезала ему горло. Тонкие его пальцы были
переломаны все до единого. И наконец она... Губы, что меня целовали,
ресницы, которые приводили меня в восхищение, глаза... Мне было страшно
даже думать о ней. Как они могли?.. Как?!..
Пытки, перенесенные друзьями, я перенес почти воочию. Их жуткая
смерть легким голубым облаком вошла и в меня...
Не знаю, сколько времени я провел в подобном забытьи. Не знаю, почему
наконец очнулся. Наверно, я что-то заговорил и, услышав свой севший от
одиночества голос, стал медленно приходить в себя, возвращаясь и
выпутываясь из обманчивых форм, из зыбкого тумана в эту искалеченную,
ненужную мне реальность...
Я сидел в опустевшем доме, в опустевшей комнате. Первое, что я
ощутил, были мои руки, тесно втиснутые в карманы. Пальцы крепко что-то
сжимали, и неосторожным усилием я выволок их наружу. Веером вспорхнули
измятые затертые записки, написанные рукой Читы. Кусочки былого счастья,
на которых впервые она называла меня самыми ласковыми из всех возможных
имен. Мы были юные и немые. Мы не умели любить вслух. Доверять чувства
бумаге казалось борее простым, и, кружась в воздухе, наши первые неумелые
признания поплыли к земле. Они планировали по диагонали вниз, на
неуловимый миг замерев на месте, двигались обратно - и так снова и снова,
отчего трепетное падение их напоминало полет бабочек. Одна из записок не
завершила падения, кромками уцепившись за диван и стул. Я с надеждой
взглянул на нее. Сейчас... Если сумею взять ее, не дам упасть, значит, не
все еще потеряно. Что-то еще быть может заполнит мои вены, подтолкнет
замороженное сердце. А если нет...
Я быстро наклонился вперед. Диван скрипнул, и освободившийся листочек
вяло кувыркнулся, беззвучно приземлился на пол. Я поднялся. Больше мне
здесь нечего было делать...
Я брел по улице, не обращая внимания на окружающее. Ветер, словно
озорная собачка, крутился вокруг, норовя метнуть в лицо пригоршню влажных
листьев. Жирная грязь заглатывала каблуки, чавкающе и неохотно выплевывала
обратно, в глаза искательно заглядывали встречные лужи. Высоко надо мной,
лениво помахивая розоватыми плавниками, проплыл огромный окунь. Он был сыт
и потому не заинтересовался одиноким прохожим. Но даже если бы он
спустился ниже, я продолжал бы вышагивать по тротуару, не делая никаких
попыток спасись. Мне было все равно. Природа, город продолжали жить, но ИХ
не было. Уже не было. А значит, не было и меня. Все мои друзья очутились
там - по ту сторону жизни, и мне действительно нечего было здесь делать.
Путь меня больше не волновал. Отныне всеми моими дорогами распоряжалась
мутная неизвестность...
Вздрогнув, я поднял голову. Толкнувшееся от высоких стен эхо гулко
загуляло по зданию. Я забрел в городской музей.
Здесь было на что посмотреть и здесь нечему было порадоваться. Храм,
разукрашенный виноградной лепниной и статуями богов, скопище
облагороженных воспоминаний, расставленных и развешенных с помпезной
горделивостью, с тайным вызовом настоящему. Секиры и арбалеты, кафтаны и
лапти, скатерти и ковры, снова секиры, шпаги и арбалеты. Какую-нибудь
рукопись великого поэта здесь с одинаковым трепетом помещали рядом с
пистолетом, из которого этот же самый поэт был застрелен. Музейный
фетишизм не вызывал ни у кого иронии.
Чуть поколебавшись, я выбрал себе палаш - широкий и пугающе тяжелый.
Косым зрачком великана клинок матово блеснул, взглядом оценивая нового
хозяина и, должно быть, сравнивая с прежним. Провисев в залах не одну
сотню лет, он, конечно, уже не надеялся оказаться в чьих-то руках.
Разбойничий посвист, падение на чужую шею с багровым погружением в
пульсирующую плоть - все это он давно видел только во снах. И сквозь
собственную дрожь я внезапно ощутил готовность напрягшейся стали, ее
холодное ожидание и собственный пробуждающийся восторг. Спрятав палаш под
пиджак, я поспешил к выходу.
Банда занимала привокзальное двухэтажное здание. До них здесь обитало
несколько десятков горожан. Теперь жили они одни. Восемь или девять особей
мужского пола, горстка, умудрившаяся запугать город.
Лохматый тип в вестибюле исполнял, по всей видимости, обязанности
швейцара. Скользнув по мне скучающим взором он медлительно шевельнул
губами, собираясь изречь вопрос, но я его опередил.
- Где Манта? - острие клинка впилось в багровую шею.
- Эй!.. Парень! - глаза привратника растерянно заметались от клинка
на меня и обратно. - Ты чего? Спятил?
- Где Манта? - повторил я, и дрогнувший палаш подтвердил мою
настойчивость.
- Там же, где обычно. Второй этаж, налево...
Палаш тянул, торопил руку, не желая понимать меня, досадуя на
слабость самозваного хозяина. И тут неожиданно зазвучал голос старика
Пэта. А ведь я уже и забыл, когда беседовал с ним в последний раз!
- Помни, малыш, убийство себе подобных - худшее из убийств.
- Они не подобны нам, - яростно шепнул я. - Не подобны!
- Но ты уподобишься им, если сейчас поднимешь руку...
Это было в духе старого чудака. Молчать столько времени и вдруг
объявиться в самый неподходящий момент, чтобы вступиться за этого
никчемного человечишку. Но что он знал о нас? Мудрый и добрый житель
Лагуны. О нас и о черных, поправших все и вся, о мириадах бороздящих
планету автобусов, о давках, о застенках Глора!.. Что знают обитатели Луны
о марсианах и могут ли первые давать советы вторым?
- Убив, ты переступишь роковую черту!
- Убив, я остановлюсь.
- Но ты уже вольешься в их ряды, останавливаться будет поздно. Шаг в
пропасть бывает всего один, а дальше начинается падение.
Я не умел спорить с Пэтом. Тем более я не мог спорить в такую минуту.
Мне было не до него. Вероятно, от полного словесного бессилия я вскипел.
- А Чита? Ты знаешь, где теперь она?!
Я метнул эту фразу, как тяжелое копье, и она унеслась, погрузилась в
подвалы души, не породив эха. Старик Пэт промолчал, не ответив. Глаза
лохматого типа, следившие за шевелением моих губ, потухли. По каким-то
недобрым признакам он понял, к какому решению я пришел.
Он сделал попытку ухватиться руками за отточенную сталь, но только
лишился половины пальцев. Я с усилием взмахнул орудием безжалостного
прошлого. Палаш радостно присвистнул, и тело бандита повалилось,
опрокидывая конторку, вазочки для карандашей и горку нарезанных фруктов.
Сделав свое дело, палаш снова нырнул под пиджак. Он был тепел от крови.
Мне не хотелось его касаться.
Поднявшись на второй этаж, я очутился в сумрачном коридоре. Все окна
здесь оказались завешенными глухими пыльными шторами. Застыв на месте, я
прислушался, Где-то совсем рядом приглушенно бубнили голоса. Заметив узкую
полоску света под дверью одной из комнаток, я двинулся к ней.
Крупный усатый детина сидел, полуприкрыв глаза, закинув ноги на стол.
Манера, приличествующая тиранам. Это и был мой Манта. Он сидел и
наслаждался покоем, еще не ведая, что судьба прислала к нему худшего из
гонцов. Лицо его отражало безмятежность, в левой руке искрилась сигара, от
которой тянулась ленивая синусоида дыма. Знакомый тип с лошадиными зубами
поскрипывал в кресле-качалке, читая вслух какую-то книжонку.
- И тогда они крепко задумались...
- Пропускай, - сипло выдохнул вожак.
- Ага, понял! - обладатель неприятных зубов зашуршал страницами. -
Во! Кажется, тут уже того... Интереснее.
Ни тот, ни другой не заметили моего появления. Я стоял, вероятно,
добрую минуту, разглядывая пепельные черты главаря банды. И вероятно, он
что-то в конце концов почувствовал. Тяжело повернув голову, вонзил в меня
свой дьявольский взгляд.
Он оказался альбиносом, и только сейчас, изучив его как следует, я в
полной мере осознал страх Читы. Два недобрых демонических глаза неотрывно
следили за мной. В них было все, кроме тепла и света. И это "все"
повергало в шок. Я смотрел на него, не моргая, а чуть позже примолкло и
кресло-качалка. Суетливо, делая массу ненужных движений, чтец начал
вытаскивать из-за пояса револьвер. Книжка упала к его ногам. Он безусловно
узнал незванного гостя и наверняка перепугался.
- Я пришел за тобой, Манта! - объявил я. - Собирайся.
Револьвер уже смотрел на меня черным стылым зрачком, и губы вожака
тронула снисходительная улыбка.
- Кто ты есть, зайчик?
- Я пришел за тобой, - повторил я. Выдумывать что-либо новое мне не
хотелось.
- Я перед тобой, мой зайчик, - пропел он. - Что дальше?
Справа бодренько хихикнуло кресло-качалка. Я повернулся к револьверу,
и любители чтения вслух с удивлением пронаблюдали, как выныривает из-под
полы по-змеиному длинное тело палаша. В лицо хлопнул выстрел, но слишком
уж заполошно, чтобы быть точным. Пуля шмелем обожгла голову,
срикошетировала от стены и унеслась в окно, к далекому горизонту, может
быть, надеясь зацепить по пути еще что-нибудь живое. И тотчас победно
сверкнул палаш. Лошадиный оскал распахнулся в скрежещущем вопле. Кисть,
обвившая револьверную рукоять, отлетела к столу вместе с оружием. Я
посмотрел на побледневшую физиономию Манты и отчего-то вспомнил нашего
давнего перепуганного шофера. До чего же равняют нас всех эмоции. Радость,
тоска, страх... Один испуганный человек чрезвычайно похож на другого
испуганного... В тот памятный и роковой день наш водитель тоже боялся.
Боялся не останавливаться. И все же мы заставили его это сделать.
Манта видел, как я замахиваюсь, но так и не шелохнулся. Может быть,
поэтому я дрогнул. Я ударил плашмя. Откинув голову, он с хрипом осел в
кресле. Он был жив, и ненавистное мне сердце, живой насос из мускулистых
пазух, по-прежнему трепетало, перегоняя его ледяную кровь по километрам
сосудов.
Обойдя стол, я выволок Манту из кресла и швырнул на пол. Тупо
взглянул на корчащегося от боли чтеца. Стоя на коленях, зубастый литератор
подвывал и раскачивался подобно метроному. Пол под ним жирно поблескивал.
Если культю не перетянуть, то через пяток-другой минут он попросту истечет
кровью... Я поискал глазами что-нибудь, что заменило бы мне жгут, но
ничего подходящего не нашел. Значит, так тому и быть... Криво улыбнувшись
лошадиному оскалу, я опустился устало в кресло. Я уже знал, что совершу с
Мантой.
16
Особый автобус, особое время. Я еще помнил те прыгающие буквы на
пропусках, что могли оказать нам неоценимую услугу. И я успел.
На тихой, ничем не примечательной улочке, куда должен был подкатить
автобус, толпилось десятка два бродяжек. На бетонных тумбах, завезенных
сюда в незапамятные времена, восседала банда. Теперь уже моя банда...
Можно в равной степени смеяться и плакать, но это действительно было
так. Капризный выверт судьбы сделал меня атаманом этих отщепенцев. Квелый
небритый парень помог дотащить тело вожака до этой улочки. Они не знали,
что я собираюсь с ним делать, как не знали ничего и об автобусе. Тип с
лошадиными зубами умудрился выжить и приплелся вместе со всеми.
Удивительная живучесть!.. Как и все он посмеивался над убогими шутками,
как и все безоговорочно зачислил меня в преемники Манты. Я не разубеждал
их в этом. Не было ни сил, ни желания.
Усевшись на пыльный портик, я закурил. Я курил уже двое суток. Едкая,
проникающая в легкие отрава входила в кровь и в мозг, не оставляя места
для горьких мыслей. Я вытравливал свою тоску, как умел. Мне следовало
завершить начатое. Стоило опиумному туману развеяться, как со всех сторон
меня обкладывала гулкая пустота. Холодная, заполненная собачьим воем. Я
