Всегда так. Этот вот Забайкальский будет нашим директором. И ему, кстати,
понадобится толковый шофер.
- А ты ему: наше дело кобелиное - кто наймет, того и будем возить. И
подгавкивать. Лишь бы не сократили.
- За кого вы меня принимаете? - обижается Павлик. - Вы думаете, я
из-за этих баб уже не человек?
О Павлике я так не думаю, но, в общем, люди, излишне увлеченные чем
бы то ни было - хоть женщинами, хоть наукой, хоть марками, - сродни
наркоманам и не вполне хомо сапиенсы сапиенсы. Павлика мне не дадут
сократить - он не из нашего штатного расписания.
- Юрий Васильевич, давно хотел вас спросить... Но, боюсь,
обидитесь...
- Давай.
- Вот вы скажите... Как мужик мужику. Для меня это важно. Вы ту
японочку тогда на Чукотке... это... Ну, это самое... Да или нет?
- На Чукотке - нет. Негде было. И холодно. А в поезде - да.
- Я вами горжусь. Я верил! - радуется Павлик. - Все Кузьминки
рассуждают... Бессмертие без этого дела - зачем? Четыреста лет без этого
дела я бы не смог.
И это выяснили.
Подъезжаем к гостинице. В ресторане оркестр наяривает "стюардессу по
имени Жанна". Там происходит свадьба: невеста в длинной фате и в пиджаке
жениха выходит с подружками на перекур, и ее фотографируют на фоне
чеканного герба города Кузьминок. В одной руке у этой самой Жанны
сигаретка, в другой - шлейф от платья, а над ее головой в третьей
стилизованной руке - электронные орбиты. Пока невесту фотографируют,
наверху дерутся. Ну, это мы умеем. Вообще Кузьминки у нас хоть и не
город-герой, но тоже парень отчаянный с этими играми в мирный атом.
- Хороша Снегурочка, - облизывается Павлик. - Жаль, что беременная, а
то бы увел.
- А ты откуда знаешь, что беременная?
- Глаз-алмаз.
Павлик загоняет "ЗИМ" между вертолетом и автобусом, открывает
форточку и бесцеремонно разглядывает беременную Снегурочку. А я готовлюсь
к очередному испытанию: в гостинице с прошлой пятилетки установлены
электронные двери - как только ступишь на крыльцо, они разъезжаются перед
самым носом и терпеливо ждут, пока ты пройдешь в вестибюль. Я всякий раз
вздрагиваю и не могу привыкнуть... Боюсь, что однажды эта подхалимажная
механика нарочно не сработает и прихлопнет меня в створе ворот. Подхалимы
- они такие. На лифтах я тоже не люблю разъезжать, а уж на эскалатор в
метро меня не заманишь - это все потенциальные ловушки.
Но на этот раз я благополучно вхожу.
Незнакомая дежурная дама за стойкой откладывает вязанье синего носка
и подозрительно обозревает меня. Новенькая. Строгонькая. Не знает, кто я
такой. На ее электронном табло мест нет, а в гостинице уже пахнет жареной
рыбой и луком - Дроздов с Ашотом закусывают, а Белкин никак не может найти
сверток с котлетами, который остался в Печенежках. Эти запахи теперь будут
преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Еще лет триста... Это очень-очень
долго.
- Вы здесь что-нибудь забыли, дедушка? - вежливо спрашивает дежурная
дама.
Она, конечно, осведомлена, что в гостинице поселились журналисты,
космонавты и академики, и сейчас прикидывает, на кого из этих деятелей я
похож. Интересно, похож ли я с точки зрения этого синего чулка на
академика? Или она принимает меня за безработного швейцара-луддита,
который примется сейчас крушить электронные двери?
Что же я здесь забыл? Надо вспомнить.
Вспомнил: я должен позвонить в Новосибирск.
Я выкладываю перед синим чулком календарный листок с телефонограммой,
которую она же приняла и передала в Дом ученых. Теперь она знает, кто я
такой. Она разыскивает код Новосибирска и набирает номер.
- С вами будет говорить академик Невеселов, - произносит она таким
голосом, будто звонит из кремлевского кабинета самого товарища Сталина, и
в Новосибирске сейчас все должны обделаться и не жить.
Но из трубки через пол-страны ей громко отвечают:
- А на кой ляд он мне нужен? Я же русским языком просил:
Не-ве-се-ло-ву! Его внучку-секретаршу! Ладно, давайте академика...
Синий чулок в растерянности передает трубку мне.
- С кем имею честь? - не очень сердито спрашиваю я, чтобы случайно не
спугнуть в Новосибирске возможного Танькиного жениха.
- А ты угадай, - отвечает голос Президента.
- А, это ты. - Я немного разочарован, хотя весь день ожидаю его
звонка. - Как ты меня нашел?
- Мне нашли. Сказали, что Юрий Васильевич разыскивает своего
президента. Чего тебе надобно, старче, в столь поздний час?
Мне надобно, отвечаю я, чтобы президент немедленно позвонил Моргалу и
разъяснил, что за свой перевернутый портрет не имеет к издательству
никаких претензий.
Вижу, как синий чулок, догадавшись, с кем я говорю, начинает линять и
голубеть.
- Юра, у нас здесь два часа ночи, - зевает Президент и чешет в
новосибирском академгородке свой живот (в трубке все слышно).
- А у нас десять вечера.
- Ну, это одно и то же. Все равно Моргала сейчас в издательстве нет.
Вообще, ему будет много чести. Но не в том дело... Не перебивай...
Помнишь, я всегда предупреждал, когда тебя собирались бить...
- Меня никогда не били!
- Ты не прав. Тебя били всю жизнь, но ты не замечал. С тебя все, как
с гуся. Значит, всегда получали по морде те, кто рядом с тобой. Возле тебя
стоять опасно!
- Это я уже слышал. Ты давай конкретно!
- Хорошо, конкретно. Почему Владик еще не в Москве? Он как раз стоял
тогда около тебя.
- А что с ним? Плохо? Опять? - пугаюсь я.
- Очень плохо. А ты о каких-то перевернутых портретах. Немедленно
отправь его самолетом. Быстро!
- Понял. Хватит об этом.
- Ладно, давай о другом. Так вот... раньше тебя пытались бить, но
потом это всем надоело. Сейчас тебя не только не бьют, а наоборот:
награждают и просят, чтобы ты делал что хочешь. Разве ты еще не догадался?
Кому бы еще такой журнал разрешили? Объявляю тебе официально: делай что
хочешь.
- Это как?
- Ну что ты хочешь в данный момент? Спать? Иди спать.
- Хочу, чтобы Моргал не преследовал Чернолуцкого.
- А он преследует? Из-за моего портрета? Дурак. Хочешь Моргала снять?
Снимай. Давно пора. Тут на него такие телеги!.. Будто у него за шкафом
потайной кабинет, где сам первоиздатель Лыкин от жены любовниц прятал. А в
том кабинете чего только нет! Например, где, думаешь, находится твой
персональный японский компьютер?
- Чей?
- Твой. Личный, персональный. Который твоя японочка с острова Хонсю
послала тебе в подарок за то, что ты ее... - Президент делает паузу.
- Что "ее"?
- За то, что ты ее согласился взять в лечащие врачи, - смеется
Президент. - А Моргал этот компьютер зажилил - будто бы для нужд
издательства. Понял? А некий Ведмедев на него телегу. Мне. А за мой
перевернутый портрет некий Степаняк на Моргала телегу в ЦК. Сейчас
разбираются... Хочешь на его место сесть? Садись. В самом деле, почему бы
тебе не сделаться директором "Перспективы"? Чего ты еще хочешь? Любое твое
желание. Хочешь на мое место? Пожалуйста. Телегу писать не надо, сам уйду.
Делай что хочешь. Что мы все о делах? Ты мне лучше вот что скажи... Как
мужик мужику... Ты все-таки ту японочку... это... ну, это самое...
- Александр, - наставительно отвечаю я. - Ты же мальчик из
интеллигентной семьи, а еще не научился называть вещи своими именами...
И я, пристально глядя на синюю даму, произношу глагол, который в
русском языке точно обозначает то действие, которое имеет в виду
Президент. Это, конечно, хулиганство. Наверно, я все-таки впал в детство,
но я не могу удержаться, чтобы не провести мимоходом этот эксперимент и
понаблюдать смену спектра на лице строгонькой дамы. Грешен, люблю вгонять
в краску синие чулки!
- Я так и думал! - одобряет меня Президент. - Иначе, зачем бы она
дарила тебе персональный компьютер за 12 тысяч долларов? Молодец! Значит,
жив-здоров. Делай что хочешь, только будь жив-здоров! Это самое главное.
- Спасибо, Александр! Умер-шмумер, лишь бы был здоров!
Я кладу трубку и выхожу из гостиницы, чувствуя на себе восхищенный
взгляд синего чулка.
35
Пока я говорил с Президентом, закончилось затмение Марса, наползли
тучи, пошел снег, а у "ЗИМа" назрел скандал: Павлика скоро начнут бить
друзья жениха за то, что он уже успел выпросить у невесты белую гвоздичку
и, развалясь в "ЗИМе", уговаривает ее прокатиться по Кузьминкам. Невеста
что-то благосклонно отвечает Павлику в форточку, подружки хихикают в
отдалении, а фотограф побежал в ресторан за подкреплением.
- Поехали!
Оревуар, красавица! Твоя гвоздика украшает передо мной ветровое
стекло. Пьяные друзья выводят под руки из ресторана подобного себе жениха
в одной рубашке (на нем, естественно, есть и штаны, но так уж говорится:
"в одной рубашке"). Но мы уже далеко, нас уже не догнать.
- Ну и мужик ей достался... Пьянь болотная, - говорит Павлик.
- Зачем же она за него выходит?
- По расчету. Во-первых, он ее любит. Во-вторых, засиделась в девках.
В-третьих, беременная от другого, а жениху объявила, что от него.
- Да ты откуда знаешь? - поражаюсь я.
- Сама рассказала. Как на духу, за три минуты. Они любят мне
рассказывать, у меня лицо душевное. Наверно, думают, что я грехи отпускаю.
- Тут целая драма, а ты с юморком...
- Может, драма, может, нет... - вздыхает Павлик. - Обычное дело. А
моя что вытворяла? Все они... Возьмем, к примеру, вашу внучку...
- Заткнись.
- Извините.
Валит снег. Белая гвоздика поникла на ветровом стекле, как большая
снежинка. Мы опять проезжаем мимо трансформаторной будки. От нее наверх к
Дому ученых тянутся пушистые заснеженные провода. Я подмигиваю оскаленному
черепу: что, взял?
- Ехать-то куда? - уточняет Павлик.
- На кладбище.
Он думает, что я шучу. Он думает, что мы возвращаемся в Дом ученых
досматривать "Звездные войны".
- Весь день слышу: "Трифон Дормидонтович да Трифон Дормидонтович...",
а кто такой этот Трифон Дормидонтович? - спрашивает он.
- Ты лучше смотри на дорогу и не думай о всякой чепухе, а то
куда-нибудь врежемся.
"ЗИМ" буксует и тяжело взбирается на подъем, гвоздика бьется о
лобовое стекло, как птичка.
- Останови здесь, - командую я, когда мы проезжаем мимо мемориальной
арки.
Павлик не понимает.
- Останови, я скоро вернусь, - я вылезаю из машины и выдергиваю
гвоздичку из-под правого дворника. - А насчет Трифона Дормидонтовича
спроси у Чернолуцкого. Это был его лучший друг. Спроси, он тебе расскажет.
- Куда вы, Юрий Васильевич?! - кричит Павлик. - При чем тут Трифон
Дормидонтович? Это же кладбище!
- Оно мне и нужно, - бурчу я. - Ты не кричи, не кричи... Тут все
спят, разбудишь.
Я направляюсь к арке. Свежий снежок хрустит под ногами. Ночью ворота
заперты, зато калитка открыта, а за калиткой начинается такая темнотища,
хоть глаз выколи. Но идти мне недалеко, привычно, моя могила находится
прямо у входа, найду наощупь.
Калитка скр-рипит, а Павлик, чертыхаясь, ищет в "ЗИМе" карманный
фонарик. Находит и устремляется за мной. Зря он так за меня беспокоится -
в моем возрасте на кладбище не страшно. Тем более, что у моей могилы
кто-то стоит и освещает плиту лучом фонарика. В луче мечутся снежинки и не
могут из него выскочить. Кого это сюда занесло?
Мне в самом деле не страшно, но хорошо, что Павлик рядом. Он освещает
лицо этого человека, а тот в ответ освещает нас. Лучи скрещиваются. Свет
бьет в глаза, но я успеваю заметить у оградки еще две тени.
- Все понятно? - спрашиваю я Павлика. - Садись в машину, мы скоро.
Фонарик оставь.
Успокоенный Павлик возвращается к "ЗИМу", а я с лучом света в руке
подхожу к оградке. Вот могила. Плита. На плите - корзина живых роз. Нет, я
помнил, помнил, что завтра у моей жены день рождения, но я не догадался,
дурак, для кого Владик купил розы.
Я вхожу за оградку, кладу в корзину к розам белую гвоздику и выхожу.
Мы молчим и светим фонариками на цветы. Их заносит снегом. О чем нам
говорить, если мы видим друг друга насквозь и думаем об одном и том же,
хотя я сейчас ни о чем не думаю, и потому Софья Сергеевна не может
прочитать мои мысли. Владислав Николаевич подправляет взглядом цветы,
