по проекту моего отца. Это было поистине чудесное творение.
Каждая стена дома была непохожа на другую. Каждый фасад --
стиль, настроение, плавные переходы плоскостей и
полусферических поверхностей, нежные цвета. А внутри неизменные
теплые звуки и нежные запахи дома, моего дома, где много людей,
любящих и любимых.
Сердце отчего-то тревожно забилось, разгоняясь все сильнее
и сильнее, я слышала, как оно колотится о ребра. И внезапно
пришло чувство безоговорочной уверенности: я точно знала,
почему плакал незнакомый мужчина. Он оплакивал мою смерть...
я взбежала на крыльцо, не чувствуя под собой ног. И тут...
Да, все-таки, хотя и не зажегся в окнах желанный свет, входная
дверь широко распахнулась мне навстречу. Не останавливаясь, я с
разбега попала в сильные нежные руки Одера.
Глава 10.
-- Почему ты еще не встала? -- Одер вышел из ванной и
недоуменно уставился на меня.
-- Я не хочу вставать, -- отозвалась я и натянула на себя
одеяло.
-- Разве ты не поедешь со мной на стадион? -- удивился он.
Его глаза обиженно заблестели.
-- Я хотела, но...
Одер присел ко мне на постель. Его палец скользнул по моей
левой щеке, а на лице обиду сменило беспокойство.
-- Что? Мариэла, лучше сразу скажи мне, тебе опять плохо?
Его измученный взгляд вынимал душу.
-- Нет, все в порядке.
-- Никаких галлюцинаций? -- уточнил Одер.
-- Никаких. Мне просто кажется, что я немного
простудилась. Знобит. А мне так хотелось с тобой поехать, --
соврала я. От необходимости лгать мне и вправду стало нехорошо.
Я всегда избегала лжи в отношениях с Одером, даже в мелочах. Но
сейчас мне хотелось, чтобы он поскорее ушел.
-- За время твоей болезни я проиграл три этапа. Потому что
мысли мои были очень далеко от трассы, -- печально усмехнулся
Одер. -- Но если ты скажешь, чтобы я остался с тобой, я
останусь, потому что думать одновременно о тебе и о трассе
совершенно мне не под силу.
-- Что ты выдумал? Отправляйся на тренировку! Немедленно,
а то опоздаешь. Я поправлюсь, потому что хочу быть на стадионе
во время следующего этапа, -- я и этого вовсе не хотела. Просто
иначе я не могла сказать. Потому что Мариэла не могла бы
поступить по=другому, а я все-таки Мариэла. По крайней мере,
все меня ею считают, не могу же я сразу всех разочаровать.
-- Ты обещаешь никуда не выходить за пределы сада?
-- Ну конечно.
Одер встал и ушел в гардеробную одеваться. Я облегченно
перевела дух. Мне нужно было скорее остаться одной. Одер очень
действовал мне на нервы. Его постоянное внимание, ахи, охи,
вздохи, сочувственные вопросы не давали мне уйти в себя, не
давали возможности заглянуть туда, за пределы моего мира, где
остались боль и страдания двоих людей, которых никогда раньше
не встречала Мариэла, но которых она теперь знала лучше, чем
кого бы то ни было. И в страданиях этих людей была виновата я.
Нет, не Мариэла Виттмар. А я другая.
Я знала, как выглядит эта другая женщина. Я видела ее и
раньше. В снах. Не очень часто, но достаточно, чтобы запомнить.
В тех снах она все время была мной, а я ею. Тогда во сне я не
отдавала себе отчета в том, что мы с нею не одно и то же,
потому что мы были совершенно друг в друге: мыслями,
ощущениями, даже движениями.
А потом я видела ее несколько раз за время моей болезни.
Но уже отвлеченно, словно старую кинопленку. Я уже не ощущала
себя с ней одним целым. Видения приходили в ряду прочих, а
отнюдь не во сне. Поэтому, скорее всего я просто видела чужие
грезы или воспоминания. Я видела ее -- или себя -- чужими
глазами. Она была так же молода, как и я. Но лицо ее,
совершенно простое, было самым обычным, и волосы нелепо
короткими, жидкими, фигура -- слишком спортивной, чтобы быть
по-настоящему привлекательной. Она жила там, где-то там,
далеко. Да, она была другой. Но я все-таки стала ею, и уже не
во сне, где все нереально, сказочно и эфемерно, а наяву. Я
помнила пока еще очень немногое из ее жизни. Она же, пока еще
была жива в том мире, ничего не знала обо мне. Хотя, кажется,
она видела наш мир и мой дом в своих снах, и не раз. И не по
своей воле, но она ворвалась в меня.
Она была резкой, своенравной девчонкой с замашками
мальчишки-хулигана. И как это могло случиться, что я вдруг не
только узнала о ней все наяву, а словно узнала какие-то новости
о себе самой? Словно Мариэла Виттмар жила двумя жизнями
одновременно, каждая из которых текла совершенно независимо от
другой. Словно она все это время была в забытьи, и вдруг
очнулась и вспомнила о себе что-то такое, что раньше было
скрыто. Это смахивало на начальную стадию шизофрении, я
чувствовала, что во мне теперь параллельными рядами идут две
судьбы, два пласта воспоминаний, два характера.
Но самое странное во всем этом было то, что прежде, чем
вспомнить и увидеть ту девчонку, которая силой вошла в меня, я
вспомнила тех двоих, которые все время были рядом с ней. Я
поняла, что виновата перед ними, что я их люблю, и мою вину
перед ними и боль от того, что я не с ними, заглушить было
ничем не возможно. И с тех пор, как я это поняла, я перестала
паниковать и бояться произошедшей со мной перемены. Я перестала
думать о Кате -- так звали ту девчонку -- как о другой,
непрошенно вмешавшейся в мою жизнь. Я стала думать о ней, как о
себе.
Мариэла сдавалась. Отступала. Безмятежное существование в
окружении красивых вещей, добрых и приветливых людей,
привычный, милый сердцу образ жизни -- все это вызывало горькую
досаду. И отчаяние, от которого хотелось выть, кидаться на
стены, или по крайней мере, разбивать то, что можно разбить.
Я выходила в свой прекрасный, ухоженный сад, который
всегда мог взбодрить, успокоить, но пребывание в саду теперь с
новой силой вызывало четкие, связные видения: то воспоминания,
то отрывочные картины настоящего, происходящего там... не знаю,
где оно, это самое "там".
Одер считал, что я серьезно больна. Я, и правда, была
похожа на больную первые несколько недель. Но тогда я была
испугана и подавлена, сначала мне казалось, что кто-то играет
со мной в злую, жестокую игру. И только когда новые видения
соединились со старыми снами, все встало на свои места...
Шум мотора, возникший под окнами, оторвал меня от
размышлений. Я встала и подошла к окну. Фелим и Одер собирались
уезжать. Фелим уже сидел в машине. Я вдруг поняла, что
непростительно дурно обошлась с Одером только что, и мне стало
стыдно. Он любил меня, в этом не было никакого сомнения. И
Мариэла любила его. А Катя Орешина с ужасом понимала, что тащит
Мариэлу за собой прочь от прежних привязанностей, заполняя все
мое существо своими.
-- Мари, я готов, -- раздался голос Одера. Я обернулась к
двери. Одер был полностью экипирован. Значит, ему уже пора
ехать.
-- Удачи тебе, -- отозвалась я. -- Я буду думать о тебе и
желать тебе удачи.
-- И все? -- недоуменно уточнил Одер.
-- Ну а чем мне еще заниматься?
Одер развернулся и пошел прочь. И я вдруг поняла, что он
имел в виду своим вопросом. Не разбирая дороги я бросилась за
ним.
-- Одер!
Он остановился у самой лестницы, ведущей вниз. Я бросилась
ему на шею и крепко прижалась к нему.
-- Прости меня, Одер! Прости, я сама не понимаю, как и что
со мной происходит.
Его руки сомкнулись на моих плечах. Одер не мог сердиться
на меня дольше минуты. Он нежно поцеловал меня. Только такого
прощания он ждал, а не холодного, хоть и дружеского "Удачи!".
Фелим внизу просигналил.
-- Не хватало опоздать к старту, -- засмеялся Одер и,
отстранив меня, побежал вниз, прыгая через три ступеньки.
Светлые пряди на его затылке смешно подскакивали в такт его
прыжкам. Пружинящей походкой он дошел до входной двери и,
обернувшись на пороге, с улыбкой помахал мне рукой. Я ответила
ему тем же. Через несколько секунд они уехали, и снова
воцарилась тишина.
Я поднялась к себе. Пустота дома, раньше не очень-то
нравившаяся мне, теперь была желанной. Родители уехали в свой
ежегодный круиз, и до вечернего возвращения брата и мужа я
могла вволю испить одиночества. Я понимала, что сейчас все
посыплется на мою голову с новой силой. Но уже то, что никто не
помешает мне самой справляться со своими проблемами, немного
утешало меня.
Хотя в моем положении не было совершенно ничего
утешительного. Больше всего меня расстраивали и смущали две
вещи: как быть с Мариэлой, с ее жизнью, и как сделать так,
чтобы снова вернуться в тот мир, которому не было названия
здесь. А в том, что туда можно вернуться, я почему-то не
сомневалась. Я подозревала, что я просто не все вспомнила. Я
помнила всю жизнь Кати Орешиной, но никак не могла вспомнить
имя ее врага. Я уже несколько раз видела страшную неприятную
картину: на темной аллее собачья стая устраивает резню. И еще
одну сцену: столпившиеся на поляне среди колючих кустов люди
пытаются прикончить рыжего пса-оборотня. И я прекрасно помнила
теперь, что это все было именно со мной, с Катей.
Я даже помнила теперь то, что мой враг так тщательно от
меня скрывал. Я поняла, кто спас тогда на аллее Олега. Я
поняла, что это я, я сама дала приказ своему врагу прекратить
бойню. Я помнила, как видела всю сцену сверху, вспомнила свои
отвлеченные мысли по поводу увиденного, и теперь я поняла, что
не только Катя, не одна она присутствовала там, но и Мариэла,
для которой это был очередной ночной кошмар. И, кажется, кто-то
еще. Даже не кажется, а точно. Как так получилось, что три
личности оказались вместе и в едином порыве преградили дорогу
тому, кто пытался разрушить то, что было дорого Кате? Наверное,
это была случайность. Но враг слишком испугался тогда, чтобы
принять это за случайность. Опасаясь мести, он закрыл от
Катерины ее собственные воспоминания, чтобы она не поверила в
себя и в свои силы, превосходящие силы того, против кого ей
стоило их направить...
Я оделась и вышла из дома в сад. На небе постепенно
собирались тяжелые, низкие облака, ветер, довольно холодный,
стягивал их со всех сторон. Я подумала об Одере, о том, что
тренировку автогонщикам, видимо, придется заканчивать в дождь.
Я очень этого боялась. Но вот парадокс: эмоциональная встряска
-- это как раз то, что было мне все время нужно. Это было то,
ради чего я вообще интересовалась автогонками. Смертельный
риск, поминутно возникающий на трассе, делал для меня необычно
привлекательным весь процесс. Я никогда ни с кем, даже с
Одером, не делилась мотивами, побуждавшими меня пристально
следить за соревнованиями еще тогда, когда я была незнакома с
Одером...
Страсти и пристрастия -- это, в общем-то, область, мало
поддающаяся логическому анализу. Внутренние струны либо молчат
в ответ, либо лениво гудят, либо взрываются... Почему то, что
одних задевает до глубины души, у других вызывает равнодушие, а
у третьих презрение? Да просто потому, что так оно есть.
Всю жизнь, с раннего детства я постоянно ощущала себя
нежным цветком, любовно и старательно оберегаемым от всех
неприятностей. У меня было все, что можно было пожелать.
Родители, терпеливо и ласково воспитывающие своих детей,
мягкие, добрые люди, к тому же довольно рано добившиеся
значительного положения в обществе. Отец был одним из самых
известных и модных архитекторов, что давало возможность всему
семейству ни в чем не нуждаться. Всю жизнь меня окружали
красивые игрушки, добрые книги, умные и веселые учителя. На все
