они сами были на чужбине и их имущество подверглось бы опасности такого же
расхищения. Вот истинное лицо Шекспира, сторонника человечности,
справедливости, морального равенства всех людей, - и эти же черты, как мы
покажем далее, наличествуют и в "Венецианском купце".
Еще Гейне в своей замечательной книге "Женщины и девушки Шекспира"
(глава "Джессика") заметил, что "о различии религии в этой пьесе нет и речи,
нет малейшего намека", как нет намека и на этнические особенности, которые
автору, будь он во власти "расового предрассудка", было бы соответственно
постараться изобразить в смешном или отталкивающем виде. Нигде во всей пьесе
нет ни слова о каких либо страшных суевериях и мрачных религиозных обрядах,
якобы свойственных иудаизму, или о превосходстве христианской веры над
иудейской. Насквозь фальшивой и грубо искажающей Шекспира следует считать
тенденцию английских актеров XVII и XVIII веков, применяя соответствующую
мимику, интонации, жестикуляцию, делать образ Шейлока уродливым, мерзким и
часто даже комическим. Текст не дает для зтого ни малейшего основания дело в
том, что Шекспир строго различает в Шейлоке. с одной стороны, хищного
ростовщика, с другой стороны - еврея как человека, имеющего такое же право
на существование, как и окружающие его венецианцы. Сильнее всего это
подчеркнуто Шекспиром в знаменитом монологе Шейлока (III, 1), в котором
доказывается тождественность природы всех людей независимо от их религии и
этнической принадлежности, с помощью аргументов физического тождества их
строения, которые не раз повторяются у Шекспира (например, в пьесе "Конец
делу венец" - слова короля к графу Бертраму; II, 3). Тот, кто прочел его
один раз, никогда не забудет этих страстных, потрясающих в своей
справедливости восклицаний Шейлока: "Он меня опозорил... насмехался над
моими убытками, издевался над моими барышами, поносил мой народ... А какая у
него для этого была причина? То, что я еврей. Да разве у еврея нет глаз?
Разве у еврея нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей,
страстей?.. Если нас уколоть, разве у нас не идет кровь?.. Если нас
отравить, разве мы не умираем? А если нас оскорбляют, разве мы не должны
мстить?"
Зритель на одно мгновение забывает весь ход пьесы, характер Шейлока,
его жестокость и весь проникается сочувствием к нему как к человеку, к его
угнетенному человеческому достоинству. Некоторые критики справедливо
называют этот монолог лучшей защитой равноправия евреев, какую только можно
найти в мировой литературе. Но это не мешает Шекспиру сурово осуждать
кровопийцу Шейлока и клеймить его ростовщическую деятельность и
мстительность. Эта широта и сложность подхода Шекспира к образу Шейлока
проявились, между прочим, и в сложности его характера.
Осуждение власти денег и золота выражено в пьесе не только в связи с
действиями Шейлока. Та же самая мысль повторена, в более общей и скрытой
форме, в сцене выбора ларца (III, 2). Бассанио отвергает золотой ларец,
называя золото "личиной правды", которая прикрывает всякое уродство и порок.
Он презрительно отталкивает и серебро второго ларца, которое он называет
"тусклым, пошлым посредником между людьми". Им обоим он предпочитает
"прямой" и "честный" свинец - и действительно, в свинцовом ларце он находит
портрет Порции и свое счастье. И крайне примечательно для идейного единства
пьесы то, что в этой сцене Бассанио от темы золота так естественно переходит
к теме правды, которая есть основа мира гармонии, грезящейся всем чистым и
светлым душам, и которая искажается, уничтожается золотом.
Но дело сводится не только к наличию в злодее и хищнике человека. Надо
посмотреть, как этот хищник возникает в человеке и как Шекспир понимает
соотношение ростовщической профессии с окружающей средой,
Надо посмотреть также, как рисует он связь между жестокими навыками
Шейлока и самыми естественными человеческими началами в его душе.
Шекспир изображает Шейлока не только как нарост на теле Венеции, не
только как бич ее, но и как продукт и жертву ее уклада, самого ее строя.
Шекспир хорошо знал, что Венеция его времени была образцом торговой
республики, все благосостояние и политическая сила которой покоились на той
"коммерческой честности", которая составляла и основу английского
пуританства, уже медленно подбиравшегося в ту пору к политическому
господству. Ведь если нарушить хоть один раз условия векселя, законные права
заимодавца, этим будет создан опасный прецедент, Венеция сразу потеряет свой
внешний кредит, свою основу и мощь! Вот почему в сцене суда ни все сенаторы,
ни сам дож, как им ни хотелось бы спасти Антонио, не решаются вмешаться и
нарушить "священную" букву закона, так для них важную. И Шейлок этим
пользуется. Поскольку он лишен положения в обществе, титулов, даже
равноправия, ему не остается ничего другого. "Отнимая у меня имущество, вы
отнимаете у меня жизнь!" - восклицает он в сцене суда. И эти слова, так
потрясающе звучавшие в исполнении Кина (1814), положившего начало новой,
трагической трактовке этой роди, служат ключом к пониманию всей сущности
конфликта между торговой венецианской знатью и страшным, несчастным евреем.
Пушкин указал на сложность характера Шейлока. Но им указаны еще не все
положительные или, скажем, достойные человека черты его характера. Надо
вспомнить не только его чадолюбие, но и былую верную и трогательную любовь к
покойной жене. Ее кольцо, которое Джессика захватила с собой и потом
променяла на приглянувшуюся ей обезьянку, дорого Шейлоку не только как
денежная ценность (вспомним его восклицания: "Восемьдесят дукатов!..", "Две
тысячи дукатов!.." III, 1), но и как память жены. Деньги, вообще говоря, для
него не самое главное: дочь дороже ему, - до той минуты по крайней мере,
пока она не бежала от него, а, может быть, даже, несмотря на его проклятья,
и после того.
Еще дороже, пожалуй, честь, хотя иногда она облекается в страшную
форму: иногда это внешнее достоинство, внутренняя гордость, с какой он
держит себя с венецианцами, иногда неутолимая, ни перед чем не
останавливающаяся месть.
И хотя в объяснении причин его ненависти к Антонио (1, 3) и звучит
несколько разных мотивов, главным из них выделяются все же оскорбления,
которыми Антонио осыпает его и которых честь Шейлока не может перенести.
Шейлок говорит в лицо своим противникам горькие истины, выраженные
Шекспиром в такой прозрачной и убедительной форме, что сам поэт не мог не
чувствовать их правдивости. Самая яркая из них - речь Шейлока, обращенная к
дожу (IV, 1) о рабах, которых венецианцы не хотят "из милости" отпустить на
волю. Шейлок претендует лишь на свое денежное имущество, дож - на живых
людей. Не только в своем знаменитом монологе, но и в ряде других мест
душевно сложный, хищный и ужасный, но всегда зоркий и разумный, а иногда
человечный Шейлок служит рупором мыслей Шекспира. А иногда своим рупором он
делает (как в других пьесах) шутовские персонажи, как, например, в созвучном
той же распре, отмеченном Гейне (там же) дерзком замечании Ланчелота Гоббо о
переходе Джессики в христианство.
Характер Джессики дополняет образ Шейлока. Гейне в названной статье
осыпает укорами эту бездушную дочь, стыдящуюся своего отца, не забывающую
при своем побеге ограбить его, при несомненной своей внешней
привлекательности несущую на себе какой-то налет цинизма. "Этот отец,
которого она покинула, ограбила, которому изменила, был не жестокий, но
любящий отец... Гнусная измена! Джессика даже действует заодно с врагами
Шейлока, и, когда они в Бельмонте говорят про него всякие скверности, она не
опускает глаз, ее губы не бледнеют, но сама она говорит про своего отца
самое дурное... У нее нет души, есть только ищущий приключений ум".
Есть одна довольно слабо уловимая, но многозначительная подробность.
Многие девушки Шекспира, чтобы соединиться с любимым человеком,
переодеваются юношами (Джулия в "Двух веронцах", Розалинда в "Как вам это
понравится"). Они при этом ведут себя непринужденно, игриво шутят по поводу
своего нового положения, деталей своего мужского костюма. Но в каждой из них
ощущается какая-то деликатность, трогательная нежность. Джессика, напротив,
держит себя (II, 4 и 6) с подчеркнутой развязностью, и ее шутки о том, что
"неся факел, она будет освещать свой собственный стыд", удовлетворение тем,
что ночь скроет ее "стыд" и т. п., - носят демонстративно-пикантный
характер, оттенок какого-то бесстыдства. Сопоставление ее с Шейлоком
акцентирует горечь, которую он испытывает и трагизм его судьбы.
Из других характеров увлекателен и разработан лишь характер Порции,
веселой, нежной и любящей радости жизни, истинной девушки Ренессанса, в
момент рождения которой "в небе плясала звезда". Остальные фигуры, начиная с
бесцветного Антонио и банального Бассанио и кончая второстепенными
персонажами, как индивидуальные лица, не представляют большого значения.
Но для глубоких мыслей и ведущих образов этой пьесы Шекспир создал
замечательную по живописности рамку. Немногими, но выразительными штрихами
он передал атмосферу венецианской жизни эпохи - совмещение в ней кипучей
деловой деятельности с праздничным духом, весельем и жаждой наслаждений.
Этот светлый фон смягчает драматические моменты пьесы. По понятиям того
времени, отчасти сохранившим значение и сейчас, "Венецианский купец"
считался комедией, так как исход пьесы - счастливый. Ее светлое,
оптимистическое настроение еще усиливается вставленными в нее Шекспиром (и,
конечно, отсутствовавшими в его источниках) многочисленными шутками и
комическими сценами, особенно теми, в которых участвует весельчак Ланчелот
Гоббо. Но особенно радужный характер придает пьесе ее пятый акт, в котором
красота природы, любовь и радость по поводу победы над злым началом слились
в очаровательную лирическую картину.
А. Смирнов
ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТУ "ВЕНЕЦИАНСКОГО КУПЦА"
Действующие лица. - Шейлок - еврейское имя, встречающееся в Италии в
форме Scialocca. Имя Тубал встречается в Библии (Книга Бытия, X, 2), так же
как и Джессика (Есха. - Там же, XI, 29).
Нерисса - итальянское Nericcia - черненькая, черноволосая.
Фамилия Гоббо существует в Италии, но встречается также и на английской
почве (в Тичфилде).
Главной героине пьесы Шекспир по неизвестной причине дал римское имя
Порция (имя жены Брута, противника Цезаря).
Нет оснований представлять себе Шейлока (как это обычно делается на
сцене) глубоким стариком. Хотя он и назван два раза в пьесе "старым" (old),
выражение это применялось иногда в ту эпоху к людям, достигшим сорока лет
(см. замечания о возрасте Гамлета и Отелло в комментариях к соответствующим
пьесам). Напротив, исходя из того, что ничего не говорится о его седине или
других признаках старости, и из того, что Джессика, которой, надо думать,
лет пятнадцать или шестнадцать, изображена как единственное дитя, можно
считать, что Шейлоку от сорока до пятидесяти лет.
В отношении имен Салерио, Саланио и Саларпно в различных Q и F
наблюдается путаница, в результате чего в некоторых изданиях XIX века
Салерио совсем выпадает, что неправильно.
...срывал траву, чтоб знать, откуда ветер... - Травинка, брошенная в
воздух, своим полетом показывает направление ветра.
Студя мой суп дыханьем, я в лихорадке бы дрожал от мысли... - В
