кромка бачка была загнута внутрь, и крапчатые глаза Капитона то сладостно
жмурились, то умоляюще расширялись на Хозяина. Хозяин нащупал в бачке рыбку
поменьше и бросил ее коту. С озерной рыбкой тот играть не стал - он мигом
воткнул в нее зубы и несколько раз усмиряюще жевнул. Рыбка трепыхалась - и
Капитон жевнул еще и еще. Но нежная рыбка все шевелила перышками хвоста,
беззвучно чего-то лепеча ртом. Заподозрившись ее живучестью, Капитон утробно
взмурчал, и так, мурча и дурея глазами, унес ее за угол на расправу - он
заметил, что за ним наблюдает Бобка. Бобка отрывисто гавкнул, возмутясь, что
его обделили свежатиной. Тогда Хозяин бросил рыбешку и ему, чтобы унял в
пасти охотку и не пылил цепью. Бобка не стал гамкать с лету, как раньше, а
вначале разглядел рыбку на земле и понюхал, а уж потом взял в зубы и
ощутительно сжевал.
Размазавшись в пасти, рыбешка не насытила Бобку - лишь раздразнила. Он
вскарабкался на крышу конуры - сзади, где было низко. Сверху удобнее
поглядывать на очаг. Там ярилась в масле яичница для Хозяина; на поверхности
супа уже скапливались хлопья пены; Хозяйка собирала их дырчатой ложкой к
краю и шлепала Капитону в блюдце. Тот с жадным удовольствием лакал после
рыбы мясную пряность. А на чистой воде супа всплывала новая пена, светлее.
Бобка поглядел, голодно-глубоко зевнул, скрипуче сетуя горлом, и,
отвернувшись, лег тут же, на крыше. Положив морду на лапы, воздел глаза и
уставил их вдаль, в небо. Там, над озером, в облаках кружились высотные
ветры: то вытягивали из них мохнатые нити, то нагромождали кучей на солнце,
но солнце, проплыв сквозь исподнюю тьму потухающим блестком, вдруг запаляло
кром- ку - и вновь, сияя, нагревало Бобкины глаза. Мягкая накипь облаков
волочилась к дальнему берегу, оставляя чистую глубь. Бобка полежал, наблюдая
круговерть над озером, и вдруг сосредоточился: где-то чего такого он уже
видел. Поднял морду и огляделся, желая прояснить недоумение. Но оно
усилилось, сгустившись стуком в голове, когда он увидел тихо кипящий суп;
сгустилось - и враз разрешилось. И Бобке предстало подобие: поверхность супа
напоминала толчею облаков над озером! Гулкий стук в затылке отошел, стало
легче, но Бобка смешался: к чему это новое осознание - для какой пользы? Или
это вид вообразительной блажи, удручающей его сверх поправок?
А когда вышел на боковое крыльцо Жилец, пожилой лысый человек, всегда
прихрамывающий, Бобка, рассеянно приветив его хвостом, узрел еще одно
подобие: лысина Жильца - как култышка дочиста обглоданной кости, лоснящаяся
у входа в конуру. И Бобка покорился: надо теперь привыкать к этому
бесполезному интересу, суетящемуся в голове. Ведь и раньше - уже с осени,
через долгую скуку зимы к весне и зрелому лету - Бобка ощущал всякие
схожести. Но тогда они роились в нем смутно, оставаясь неведомыми. Теперь
вот проступили отчетливо и достозримо.
Утро между тем кончилось, рассеялись приюченные тенью остатки прохлады, и
день, набирая ярость, стал подбираться к полудню. К Хозяину пришли приятели,
знакомые Бобке: один - владелец Асты, говорливый, бодрый, часто
взгогатывающий, а другой - длинный, в кепке, с сиплым голосом и провисшей
кожей худого лица. От Вислокожего всегда (и сегодня тоже) несло затхлой,
переваренной водкой.
Все трое взялись вместе работать, и уже обнаружились инструменты, но тут
Вислокожий стал раззадоривать Хозяина. Тот извлек бутылку; они чокнулись
глухими стакашками, выпили, наспех поели, чтобы разгладились после водки
лица, и начали соображать работу у сарайных дверей и прямо перед Бобкой, на
его территории. Бобка упрыгал в конуру и оттуда наблюдал озабоченных людей.
Вначале они погалдели между собой, размечая в воздухе руками, особенно
Хозяин с соседом-Бодряком, но Вислокожий, достав из плоской сумки кусачки,
сказал им внушительные слова, так что Хозяин прошел на веранду, надел там
просторные, с пузырями, штаны, узко подвязал их на щиколотках и принялся
рыть землю перед Бобкиной конурой. А Бодряк с Вислокожим стали разматывать
проволоку.
Хозяйка с Мальчиком выгнали из сарая похрюкивающих кабанчиков. Пока
Вислокожий тянул на крышу сарая проволоку, Мальчик поливал кабанчиков из
шланга. Кабанчики шарахались от воды, но их окорачивали веревки, привязанные
к забору. Веревки охватывали кабанчиков за туловище, а не за шею - и Бобка
понял, что шеи у них нет. Двое из них, визгливо подергиваясь и замирая,
прислушивались к поливке подслеповатыми глазками, а третий обернулся, чтобы
перекусить струю, но ему захлестнуло пасть. Кабанчик фыркнул пятачком в
землю, тут же забыл неудачу и, покосившись на струю, снова изогнулся
перекусить ее. Бобка наблюдал с раскрытой пастью, сам желая воды. Но, кроме
того, он ощущал странное удовольствие от созерцания бестолкового кабана.
Тут подошла Хозяйка и стала растирать кабанчикам спины. Покончив с ними, она
перекинулась на чурбак: отмыла и его от курицыной крови.
Потом из открытого окна Вэфкиных владельцев загремела музыка: это к
Седовласому приехал сын с приятелями, - на них побрехивал с утра Мопед.
Бобка выбрался из конуры и ушел в ее тыльную тень, подальше от роющего землю
Хозяина: а то как бы не угодить под его недовольство. Бобка знал, что
работающему Хозяину надо время от времени на кого-нибудь сердиться и
покрикивать; может, для того, чтобы шибче шло время работы.
За конурой Бобка прилег и вслушался. Он уже освоился с этим сочным
звучанием, различая в нем приятные моменты: равномерно-двойные мягкие удары,
шуршащий стрекот кузнечиков, какие-то зычные древесные скрипы, схожие с
колыханием калитки на ветру. Чудилось что-то время от времени обильно
взметенное и медленно затем осыпающееся, но живое, словно это взметалось в
радости мелкоживущее крошево; и еще будто шлепали лапой или ладошкой по
просвеченно-обитаемой озерной воде. Тянул там человек и свои невнятные
слова, завывая нежным голосом. Бобка не разбирал слов, которые повторялись
из раза в раз - "Ненаглядная сторона моя", - он лишь чуял отрадную заботу
певчего человека о себе и о каком-то своем отдаленном существовании. Но
через песню Бобка понимал и свое радостное удовольствие слуха; оно указывало
на то, что напеваемая отрадная забота касается и самого Бобки, а может, и
всего известного ему окружающего мира.
Бобка рассеялся вниманием, уткнувшись мордой в лапы, но, как только Мальчик
подошел к нему расстегивать ошейник, сразу очнулся. Пришло обычное время
едовой прогулки. Мимо зарывающегося в землю Хозяина Бобка поскакал к
калитке.
Он теперь не сразу спешил на станцию; бежал сперва берегом озера, потом
заворачивал в лес и до самой дороги на станцию бежал лесом, будоражась
обилием разогретых запахов. Стояла жаркая густая глушь зрелого лета; земля,
изошедшая сытостью трав и кустов, сама сомлела под ними в крошащейся суши,
без дождей. Едва долетающие голоса с другого берега озера стали многолюдней.
Доносило фырчанье машин и нарочитые визги детей или женщин - звонкие,
чистые, будто промытые надозерным маревом.
У трухлявого пня Бобка теперь не увлекался в сторону, правда, памятуя
дорожную метку, отдыхал возле нее. Лежа, он держал в памяти, что надо и
дальше бежать по дороге до мостика, а не обмануться короткой тропкой.
По мере приближения к станции Бобку все сильней стало грызть беспокойство
памяти. Или ему привиделось, приснилось, а может, на самом деле случилось
уже и забылось, но почему-то он помнил многих знакомых псов беспомощными,
отъединенными... Что ли, это очередное самостоятельное понимание в голове? -
озаботился Бобка. Как так они чудятся отдаленными, когда без них станцию и
невозможно вспомнить! Прошло, может, несколько дней, как он был здесь в
последний раз.
Бобка бежал к станции, и она надвигалась навстречу со своими подробностями:
темно-серой кучей угля близ котельной, где зимами живал Бич, низким
привокзальным заборчиком, утонувшим в кустарнике, хрустким гравием
приземистой платформы, словно жующим подошвы: "гржим-гржим", а дальше среди
путей - свисающий с железной перекладины морщинистый шланг, под ним лужица
нагретой воды. Но из псов - никого, нигде... Тогда Бобка растерянно
огляделся: увидев все в целости, вдруг вспомнил и осознал тот недавний, но с
чего-то затерявшийся в памяти день.
...Ушел уже второй обитаемый поезд со своей суматохой ожидавших и проезжих
людей. Приехавших увез автобус, а некоторые разошлись сами, натирая большими
сумками ноги. На станцию снизошла тишь. Перекусившие псы легли в тень,
утомившись мокрой тяжестью языков. Бобка уже заскочил за вокзальное здание,
чтобы двинуться домой, как тут и увидел их - двоих, в грубой брезентовой
одежде, в кожаных рукавицах, и чуть поодаль еще одного, усатого, с
обнаженными до плеч руками. Усатый стоял подле машины, в ее кузове был
большой ящик из жести, наподобие тех, что приезжают к задней двери
гастронома и из них достают мерзло стучащее мясо.
Бобка понял, что такой облик в жару у них неспроста, а для какого-то особого
дела; а когда передние, завидев его, приостановились и чуть расставили ноги,
Бобка насторожился: в этих незнакомых взглядах он не увидел привычной
жалости. Он уже хотел кинуться назад, в защиту песьей стаи, но тут третий,
Усач, двинулся к нему, говоря успокоительные слова.
Не услышав в его голосе притворности, Бобка ему поверил. Усач обошел этих
двоих, брезентовых, и Бобка стесненно попрыгал под его зовущее
покровительство. Усач прибрал Бобку к себе, поглядывая то на культю, то в
глаза; потом погладил, приговаривая понятные слова: "Ах ты, бедолага... Ну
ничё, ничё - хорошая собачка". От чужой ласки Бобка сробел, насторожился, но
присущий Усачу запах освоил, и когда те двое проходили мимо, неся с собою
сеть на длинной палке, он прижимался к его ноге. Усач был еще не взрослый
мужчина - без устойчивой матерости табака. От его обуви несло бензинным
духом. У машины он снова присел перед Бобкой и потребовал у него "лапу".
Бобка поколебался, не решаясь совсем довериться незнакомцу, но культяпая
лапа у него дрогнула, вспомнив потерянным концом давние уроки Мальчика.
Усач, заметив, стал настаивать: "Ну-ну, дай лапу, дай!" И Бобка не вынес
ожидания: поднял бесполезную к устойчивости культю и положил ее на твердую
ладонь усатого. Тот улыбнулся и потряс культю. Ресницы и брови у него были
белесые, усы - светлые, жиденькие, но пушистые, от улыбки они разъехались,
открыв посередке голую полоску.
Вдруг послышались испуганные голоса псов, громче всех Рыжего: он взвизгнул в
панике, зарычал и излился сгустками затихающих воплей. Суматошно хрустел
гравий, рассыпалась песья беготня, и сперто хрипели люди. С первым же визгом
Бобка дернулся спасаться, но мгновением раньше сжалась хваткая ладонь
человека. Как только Бобка оскалился, Усач окрутил его свободной рукой за
туловище, выпустил культю, но тут же сжал до боли Бобкину морду. А еще через
миг лапы оторвались от земли, Бобка очутился в ящике, и за ним захлопнулась
дверца. Бобка наспех освоился с духом внезапной тьмы (чуялись брезентовые
люди, томило давними запахами тухлой крови и неизвестных псов) - и подался
скулить в светлую щель дверцы. Вскоре дверцу открыли, и Бобку сбило с лап
грузное тело Рыжего, выкинутое из сетки. Бобка сразу вскочил выпрыгивать на
волю, но натолкнулся на яростный замах одного из брезентовых - наверное,
главного: он был рослый и кряжистый. Главный замахнулся увесистым деревянным
молотком, который раньше торчал у него из-за пояса. Но что успел приметить
Бобка, перед тем как обратно захлопнулась дверца: Усач придерживал руку
Главного с молотком, выговаривая какое-то соображение.
Бобка остался с хрипящим Рыжим; тот лежал на боку и дергался, не в силах
собрать под себя лапы. Прошло немного времени, издали снова доносились
визги, горючие вопли; снова распахнулась дверца, и в Бобку полетел из сетки
еще один ком шерсти - то было сероземное тело Бича, квелая морда его была в
крови.
И еще долго тянулось страшное темное время, и едва слышалась отдаленная
паника псов, и снова Главный вбрасывал из сетки в ящик очередного знакомца,
