а его помощник следил сбоку, чтобы никто не убежал. Из раза в раз Бобка
глядел на вспотевший лоб Главного - старый, крепкий, - на пугающе отекшую
переносицу меж настороженно затаившихся глаз. Низко со лба начинались
волосы; рыжие, немного седые, они вились от своей могучей толщины и силы -
вились мелко, густо и завораживающе-зло, как мясо из мясорубки.
Ящик заполнялся обмякшими бродягами, а псы помельче сразу вскакивали и
забивались по углам, толкая друг друга, оскальзываясь в крови и огрызаясь.
Потом наружная суета стихла, в щель дверцы вполз курительный дух.
Брезентовые с Усачом спокойно разговаривали. Вскоре машина, немного
повертевшись на месте, выбрала одно направление и поехала. Бобка притулился
к стенке, боясь прилечь вровень с псами, лежа елозившими посередке; он был
подавлен и ощущал одно-единственное веление: ждать, что будет дальше к
лучшему. От тряски очухался Рыжий; на лапы он еще не мог встать, но,
заподозрившись темнотой, поднял голову и наткнулся носом на Шматка,
скучившегося в углу. Рыжий озлился, словно это Шматок его и оглушил, и,
полулежа, стал жестоко трепать крохотного кудлатого кобелька. Ящик
заполнился жестяным пронзительным визгом. Опираясь мордой на зажатую зубами
мякоть Шматка, Рыжий стал утверждаться на непослушных лапах. Лапы
оскальзывались...
Внезапно машина вильнула и остановилась, даже смолкло ее тряское гудение.
Псы притихли, и Шматок тоже! Кое-как сидящий Рыжий раскрыл было пасть,
переводя дых, но тут же захлопнул утечку слюней и сосредоточился. Донеслось,
как в кабине кратко, однообразно переговорили: "Ты чево?" - "Чево-чево.
Отлить! Чево..." Снова зафырчал мотор, псов мелко заколотило, но машина не
трогалась. Хлопнула передняя дверь и вскоре послышалось тощее журчанье.
Вдруг без стука щеколды, без скрипа приоткрылась дверца. От резкого света те
псы, что были на лапах, отпрянули к задней стенке. Усатый подался через
оглушенных псов к Бобке и тихо позвал: "Иди сюда. Ну, иди! Дай лапу". Бобка
настороженно воспрял. К нему тянулась рука, уже раз ухватившая его в плен и
бросившая в эту сумрачную вероломню. Бобка заволновался в чаяньях, засвербил
в затылке тупой гнет выжидательного веления...
...И вот он перепрыгнул лапой через плоско лежавшего Бича, скакнул еще раз.
Усач сгреб его к себе и опустил на землю. Первый же запах воли, ударивший
Бобке в нос, был присущий дух Усача. Бобка понюхал кружочек прибитой пыли на
обочине - и после долгого недоверия обрадованно расслабился; это свежий след
его друга, дух его телесной доброты - и Бобка усвоил его в память, на
будущее.
Развернувшись туловищем, он хотел тут же скрепить дружбу и своею мочой и уже
уперся лапой в колесо, чтобы не увалиться, но Усач легонько оттолкнул его
прочь от машины, сказав: "Шкандыбай скорее..." Рыжего, Шматка и других
подавшихся к воле псов он тихо покрыл неслыханным словом: "Но, мыловарня!" -
и закрыл дверцу.
А Бобка попрыгал назад, к дому, как велел Усач, уверенный, что тот его
попозже обязательно навестит.
