на станции. И она стала регулярной, как только сам Хозяин заметил его там:
ведь он каждый день уходил куда-то в ту сторону работать. Он велел Мальчику
отпускать Бобку ежедневно, чтобы тот больше бегал, много ел и стал бы на
трех лапах сильным и ловким; но и наказывать его, если задержится.
Вначале было неловко, Бобка стеснялся, как если бы его оставили лежать в
гастрономе, где много шаркающего народу и недосягаемой еды, - но потом
свыкся и являлся к дневному поезду как на необходимую службу. На платформе,
обычно у середины поезда, где больше людей, он ложился, скрестив перед собой
лапы, всегда культей вверх, и весь его горестный и достойный вид говорил,
что он пострадал здесь, на железных путях, и, как потерпевший, требует
теперь возмещения. Вставать или доползать до еды почти не приходилось:
хватало и того, что падало рядом. А той еде, что пролетала мимо, станционные
бродяги не давали пропасть, - и даже Рыжий учел Бобкину инвалидность, не
смея отбирать его законное подаяние.
С первых же дней на станции Бобка озаботился тягой какого-нибудь приятного
знакомства. Незабываемая кобелья возня вокруг Асты и воспоминания о прошлой
весне подталкивали его. Он принюхивался к каждому незнакомцу на станции;
иногда, не дожидаясь встречной прыти, приближался к нему сам, но все были
кобели, сами озабоченные разнообразием жизни и лучшей едой. Суки изредка
учуивались издали, но, пока Бобка допрыгивал до них, там уже вился кобель
быстролапее его, а то и целая свора, причем Бобку, видя его шаткость,
оттесняли теперь и соперники помельче. Вначале Бобку подмывало тут же
наказать неучтивца, но с первым же подскоком он осознавал свою слабую
инвалидскую силу. Осознание вызывало смутную глухую боязнь, топорщилась на
загривке шерсть, но чтобы соперник не подметил его растерянности и не
бросился трепать его, Бобка угрюмо, угрожающе рычал. С каждой новой сукой
отправлялись в изнурительные бега. Бобка поначалу держался в хвосте, даже
иногда соперничал, но всегда потом отставал.
...Однажды, уже поздней весной, когда наконец и озерная вода проступила
сквозь лед, Бобке суждено было встретить свою прошлогоднюю подругу. На
окраине станции, по возвращении домой, он вдруг учуял запах, обеспокоивший
память. Запах был в компании с другими, и Бобка пошел по следу, все сильнее
возбуждаясь. Следы были свежие и вскоре привели на мусорную свалку, где
дымила всякая ветошь. Бобка заглядывал сюда редко, как пес, имеющий свой
призор - конуру и положенную похлебку.
Как-то раз, в жаркую пору, он вывалялся в протухшей селедке. Тогда ему стало
приятно в резкой пряности, к тому же притихли блохи, - но дома Хозяин
наказал, перед каждым пинком поднося к носу свою домашнюю селедку, чтобы
Бобка понял, за что, и через битье навеки раскаялся. И Бобка запомнил,
впредь чурался свалок и помоек, а если и валялся на любимых запахах, то не
слишком густых.
Теперь он пошел между кучами отбросов и вскоре увидел суку и трех кобелей;
один был чуть меньше него, остальные и вовсе незначительные. Приблизившись,
Бобка заволновался - неужели это она, его первая, единственная сука? Такая
же палевая, с темным чепраком... А когда она обернулась к нему после
знакомства широкой мордой, Бобка узнал ярко-рыжие подпалинки над глазами. Он
завилял хвостом как старый знакомец - что, встретив ее, он вспомнил давнее
время жизни. Но Палевая его не признала; после Бобкиных щенят у нее, как
видно, успели народиться и другие, осенние; они-то и затмили ее память.
Мелкие кобельки почтительно разошлись, но средний уступать не стал. Он был
юркий и дерзкий, остроухой породы, но не овчарочьей, а мельче, со
светло-рыжей спиной и белым пушистым подгрудком. Чуть освоившись, Бобка
рыкнул, давая знать, что пусть он инвалид, но потому, может, и озлобленный и
знающий, а может, и со скрытым преимуществом. Но Остроухий не оробел, крутое
колечко его хвоста не распустилось, не легло между ног. Он, правда,
отскочил, но протяжно заворчал нутром, что он не сдался, а только оценивает
Бобку и его скрытое преимущество. Тогда, ущемляя свой гонор, Бобка сам
приблизился и удостоверил его. Тот опять не струсил, на знакомство ответил
небрежно, при этом злостно повел ноздрями, а на заплясавшие под Бобкиной
губой зубы предъявил свои, - хотя и не решился нападать на инвалида с его
неуточненными силами. Бобка счел себя победителем - ведь во время
обоюдо-равного огрызательства он был ближе к суке. Он расслабил губу и
подался в сторону Палевой - ухаживать. Та исследовала новости свежесваленных
куч. Бобка стал терпеливо помогать ей, подолгу останавливая нюх на
обтрепавшейся человечьей одежде, на заскорузлых ботинках: быть может,
Палевая вспомнит кого-нибудь из знакомых людей, живших в этих старых
одеждах, а через память запахов - и его, позабытого Бобку...
Сука перебирала нюхом человеческий хлам и как будто не замечала его. Что-то
внутри него, не уверенное в удаче долгого преследования, так и подмывало
скорее подсуетиться, но Бобка сдерживался; он пока терпеливо сопровождал ее.
Остроухий упорно следовал за ними; не отставали и двое кобельков. И как
только Палевая делала быстрые перебежки, - как только Бобка отставал,-
Остроухий оказывался рядом с ней и сводил на нет Бобкины старания.
В азарте преследования Бобка едва не попал под колесо машины, привезшей
мусор. Палевая, завидев ее при въезде на свалку, побежала встречать.
Остроухий с кобельками сразу двинулись за ней, вновь оставив Бобку позади.
Когда Бобка допрыгал до машины, та вдруг стала поворачивать, отрезая его от
остальных, уже перебежавших на другую сторону. И тут, перед надвигающимся
колесом, в Бобкино возбужденное тело вошло смятение. Ведь он усердно
стремился вперед, и прежний толчок веления в лапах подстегивал: успеем! Но
одновременно вмешалось нечто другое; Бобка не ведал, откуда оно, это
сомнение, не давшее ему упредить машину единым махом. Он только ощутил, как
чутко заныло у него под загривком, отчего он вздрогнул и на миг остановился.
Мгновенная паника сковала его, и вся сила, назначенная на следующий прыжок,
сгустилась в сердце - оно отчаянно затрепетало, как захваченный в зубы
мускулистый зверек.
И тут Бобка ощутил новое - незнакомое - веление. И не веление даже - не
постоянно готовое в теле, в каждом бугорке мышц ожидание команды от зрения,
слуха и нюха, а иное - от томительной неуверенности в груди - как yточнение
главного порыва. Как какая-то поправка.
Но ощутив эту поправку, Бобка не подчинился ей, и не потому, что был
захвачен бегом, а потому, что чуткий тик уточнения был слабым, и Бобка
превозмог его. После мгновенного замешательства он пустил скученные лапы
вперед. Но пересек опасную ширину машины медленней, чем было уверено тело.
Хорошо, что машина дрогнула, тормозя, и резиновое колесо задело Бобкин
хвост, которым он подхлестнул себя в отчаянном, но не очень прытком рывке.
Забеспокоившись, что в перебежках он может совсем отстать, Бобка в этот раз
поспешил. Едва отдышавшись, он приластился к давней своей подруге. Та была
безразличной и увертывалась от его неловких прикосновений.
Он оттолкнулся от земли раз и другой, но в намаянной, нетерпеливой лапе не
хватило силы для покорения... Не ощущая на боках подчиняющей власти лап,
Палевая поняла, что Бобка слаб, а может, робок, и забеспокоилась. Лишь раз
Бобка одолел свою усталую тяжесть, - но Палевая, озадачившись его костистой
разнолапостью, сбросила и на все остальные попытки огрызалась.
Остроухий, наблюдая Бобкины старания, все смелел, приближался и на следующей
перебежке занял его место. Бобка присел отдышаться, потом еще некоторое
время бежал за ними, садясь в отдалении и изнывающе скуля. Вскоре он увидел,
как Палевая стала покоряться Остроухому - более резвому, умелому кобелю. И
тогда Бобка тихо, часто залаял - так часто, что его лай от ожесточенности
слился в глухой подвыв, а распаленная шкура в паху подтянулась пристать к
спине в стремлении вытеснить угнетающий безвыходный жар...
К началу лета, когда Мальчик уже не уходил утром из дома с сумкой на спине,
они с Хозяйкой собрались уезжать. Мальчик потрепал Бобкин лоб, Хозяин вынес
из дома чемодан и упитанную сумку, и они все уехали на машине в сторону
станции. Вернулся Хозяин поздно, от него издали доносило водкой, но Бобка
обрадовался, что он тоже не уехал.
Хозяин не позволял Бобке распускать горячую преданность к себе. Он и раньше
гулял с ним редко, в последний же год совсем перестал; а когда однажды на
станции Бобка отыскал его, то он, гневный от посторонней работы с другими
людьми, прогнал инвалида прочь. Но без Хозяина Бобке стало бы бессмысленно и
пусто - как, наверно, Капитону без Хозяйки и Мальчика.
В первые дни Капитон чурался еды, искал глухой уединенности и ночевал в
подполе. Потом привык, чаще приходил дружить к Бобке, ищуще, бесшумно
отирался у ног Хозяина, когда тот ел под навесом. Хозяин опускал вниз
ладонь, и она действовала на Капитона притягивающе. Пружинисто вытянувшись
на лапках, он влеплялся в нее бодливой головой, прижав уши, чтобы их не
помять. Глаза его заливало сонной одурью, вдоль спины катался гибкий горбик,
изнемогающий без ласки. Когда Хозяин снисходил ладонью до спины и рассеянно
проводил ею от головы к заду, Капитон резко вскидывал хвост, чтобы
остановить ускользающую со спины ладонь - как бы требуя повторить.
Ластился, видно, Капитон и к приходящей к Хозяину женщине, хотя Бобка и не
видел, потому что Хозяин всегда заводил ее домой и в окнах она не
появлялась. Сам Бобка собрался вначале обгавкать чужого человека, чтобы и
Хозяин понял: в дом его, пусть и с ним самим, входит чужая, и мало ли что.
Но Хозяин заворотил Бобку мордой в конуру и дал пинка, чтобы тот не оглашал
вечернюю тишь.
А ночью, пока Хозяин запирал дверь, а женщина прошла по дорожке вперед,
Бобка учуял, что она уносит с собой частицу чего-то хозяйского - от нее
доносило его присущим духом. Бобка зарычал в конуре, не выдержал и сорвался
на гавканье - ведь, может, Хозяин и знать не знает? Но Хозяин, как
оказалось, знал: он крикнул Бобке, что уже осведомлен и чтобы тот зря не
разорял себе горла. И Бобка замолк; лишь, скаля морду, клокотал горлом,
потому что не мог усвоить: как же это чужая женщина уносит с собой что-то
сугубо Хозяино- во? - то, что позволительно лишь Хозяйке.
Бобка делал вид, что смирился с волей Хозяина, и теперь, завидя его
приближение с женщиной, сам упрыгивал в конуру.
По изначальному велению Бобка одобрял любое действие Хозяина. И так было
всегда. Но в последнее время он все чаще стал озадачиваться от некоторых
поступков Хозяина. Хотя бы: почему тот привозит кирпичи по ночам, когда
темно и колеса тележки то и дело съезжают на грядки? Да еще гасит свет на
веранде. Днем Бобка видел в той стороне начатое большое строение; его
собирали у озера приезжие люди из таких же кирпичей. Может, в темное время,
когда прохладнее, Хозяину легче тащить оттуда тяжесть? Но почему от него
несло так же густо, как если бы он долго работал на грядках?.. От недоумения
у Бобки ползла тяжелая немота в затылке, перетекая в шею. Ощущение уже было
знакомо: теперь оно сопровождало всякий импульс веления - как уточняющая
поправка. Но в случае с кирпичами поправка - или что-то схожее с нею -
ощущалась Бобкой отдельно, без всякого веления. Просто, сидя перед конурой,
он смотрел, как Хозяин закатывает тележку внутрь, и из ближнего к конуре
угла сарая слышалось, как кирпичи с сухим звоном похрюкивают один по другому
все выше и выше - видно, Хозяин решил натащить их полный сарай, - а дощатая
стена гулко отзывается, когда они упираются в нее.
Следующую загадку Бобка уже немного прояснил - хотя и не старался. Он многое
видел сам, и от сопоставлений терпел в затылке досужее осознание. Было это в
день возвращения Хозяйки с Мальчиком, когда вездесущая зелень прибрала не
только весеннюю голь - в траве уже потонул весь стареющий под заборами хлам.
Лицо у Мальчика как-то изменилось, взгляд стал отвлеченным; он уже меньше
обрадовался Бобке, только по-хозяйски пошлепал его по темени, сказал: "А-а,
