Так Бобка остался жить инвалидом.
Весь остаток лета и начало осени Бобка вылезал из конуры лишь для того,
чтобы поесть и немного размяться. Уныние и дрема не покидали его, не стало
охоты до прежних радостей: ни поиграть с Мальчиком или пробежаться по
окружности натянутой цепи, ни перегавкаться с соседями, ни поддержать их
тревоги лаем или проситься погулять.
Культя ныла постоянной, непропадающей болью. Лишь потеряв одну лапу, Бобка
ощутил, насколько покойно, тепло и защищенно остальным. Через культю
вползали в тело холод, хворь и сырость, в ее кончике будто завелась мелкая
жующая тварь, которую никак не доискаться - хоть грызи!
Особенно худо было по ночам, когда Бобка лежал, прикрыв культю кончиком
хвоста, вслушиваясь в посторонние шумы. Устав слушать, он сонно открывал
глаза. Освещенный луной или дальней лампочкой мир казался холодным и как
будто состоял из острых предметов, отчего Бобка ощущал вокруг культи
болезненное пространство, словно она так непомерно пухла. Он снова закрывал
глаза. Но тогда тварь начинала грызть лапу, чуть отпуская, а затем еще злее
впиваясь острыми зубами.
Утром боль отступала и забывалась от разнообразия и тепла дневной жизни.
Выходила Хозяйка, толстая и ловкая, затапливала очаг; потом - Хозяин,
хмурый, нечесаный, и вскоре за ним - Мальчик. Появлялся из веранды кот
Капитон. Потягивался, чутко поводил ушами, как бы удостоверяясь в
неизменности оставленного на ночь наружного мира, после чего шел к оплывшей
кучке песка.
...Бобка помнил Капитона с прошлого лета, когда Хозяйка принесла его в
сумке, еще котенком, и пустила в середину двора, между верандой и сараем.
Котенок неприютно помялся на лапках, стал осторожно высматривать и
вынюхивать во все стороны, а когда Бобка загремел из конуры цепью и
приблизился, выгнул спину и вскинул хвост. Бобка вначале ревниво погавкал;
однако в нем появилось смутное искушение допустить это маленькое существо на
свою территорию, чтобы с ним общаться, - ведь Бобка и сам в прошлое лето был
годовалым щенком. Он то гавкал на котенка, то, когда искушение поиграть
побеждало, припадал на передние лапы, чтобы сравняться с ним ростом, и
нетерпеливо натягивал цепь. Хозяйка подождала, пока они попривыкнут друг к
другу и у котенка уляжется на спине шерстка, потом нагнулась взять его, но
котенок сам побежал в сторону веранды, будто почуяв, что именно там ему
назначено жить.
С появлением Капитона Бобкина сторожевая служба чуть разнообразилась.
Прибавилось занятие для зрения: следить за подвижным существом и разгадывать
его действия. Вначале, пока Капитон был наивным котенком, это было нетрудно.
Он гонялся за мелкими предметами: за конфетными бумажками, которые Мальчик
подбрасывал ему и дергал за нитку; сам приставал к любой отдельно лежащей
мелочи, оживляя ее лапками для игры и преследования; или старался зацепить
коготками низко летающих мух. Но пугался больших вещей - мяча, швабры,
неожиданного появления Бобки, - вскидывался на лапках или же припадал к
земле, урча и напружинивая лапку, чтобы ударить, а часто, не выдержав,
пускался наутек на веранду или до ближайшего дерева. Мелким рыбкам, которых
ему давали, сразу отъедал голову, чтобы они теряли облик и уже не смогли бы
извернуться и ускользнуть; а на сухую колбасную кожуру мурчал и злился, как
на живую и враждебную, потому что она сопротивлялась жеванию и не хотела
быть проглоченной.
Потом Капитон подрос: разочаровался ловить мух, признал Бобкино
существование и осмелел захаживать на его территорию - интересоваться, что у
него в миске и в конуре. Бобка бестолково радовался, подробно обнюхивал
Капитона, припадал мордой на лапы, прыгал и даже дурашливо пугал отрывистым
басистым хуканьем, - не знал, как играть с непохожим на него существом. И
вскоре примирился: не суждено - и они дружили без игровой возни, одним лишь
учтивым наблюдением жизни другого, а потом, когда бытие каждого пригляделось
до подробностей, и одним лишь доверчивым приятием - ощущением единой
хозяйской родины.
Капитон, конечно, заметил, что Бобка стал инвалидом, но особого вида не
подал, хотя и озадачился вначале его новой подскакивающей побежкой, а по
ночам чаще просыпался, привыкая к иному звяканью Бобкиной цепи, будто ее
теперь кто-то встряхивал, а Бобка спал в конуре и ничего не слышал. Первые
дни Капитон стеснялся приближаться к невеселому почужевшему Бобке, несмотря
на то что Мальчик теперь подкармливал пса сверх положенных остатков и в
миске у него появлялась любопытная снедь.
Зато стал навещать Бобку соседний пес по кличке Вэф. Вэф был уже старенький,
но из-за своей щуплости и умильной крутолобастой морды выглядел
щенком-переростком. Прибился он к соседям самостоятельно, когда Бобка еще
ползал сосунком и его прибытия, конечно, не помнил.
...Вэф тогда просто подошел с наружной стороны калитки и незлобно гавкнул:
"В-вэф! В-вэф!" Взрослому сыну владельца понравился такой наивный подход; он
впустил пса во двор: мелкого, грязно-кудлатого, лохмоногого дворнягу со
светло-пегим окрасом и неизвестным прошлым, - тут же назвал его Вэфом, дал
ему поесть и даже сколотил наспех конуру; видно, для того, чтобы отец, вечно
сердитый на него, на сына, что он мало работает в огороде и все больше
гоняет музыку на полный звук или укатывает на мотоциклах с компанией, не
прогнал бы Вэфа со двора. Вэф служил плохо, за весь день гавкал несколько
раз, как одышливый старичок: "В-вэф! В-вэф..."; на цепи он сразу захандрил,
ошейник глубоко утонул в его пушистой шее, которая оказалась совсем тонкой;
цепь ему была и чуждой, и тяжелой, днем он уставал от нее, а ночь напролет
отдыхал. И его отпустили служить вольно. Осенью, когда сын уехал, его
седовласый отец хотел прогнать нерадивца, но тот, каждый раз послушно уходя,
через несколько дней снова являлся со своим кротким "В-вэф, в-вэф" и достиг
того, что его надоело прогонять. Так он прожил зиму (щели в конуре пришлось
заткнуть крученой бумагой), а весной Седовласому принесли взрослого щенка,
тоже простопсина, но от давней дворовой суки без бродяжьего прошлого. Сын
Седовласого - он в это время как раз снова наезжал к отцу - дал новому псу
дурашливую кличку Мопед. Мопед быстро возмужал и вскоре вытеснил Вэфа из
конуры в случайно упавшую набок водосборную бочку, и его законно посадили на
цепь, а Вэф остался при нем, как старый родственник. Седовласый, совсем к
этому времени привыкший к Вэфу, не стал ставить бочку обратно на попа, лишь
откатил ее подальше от угла дома, чтобы ее теперь зря не заливало, и подпер
камнями. Приятели сына любили Вэфа за то, что он провожал их от калитки до
дому своим деликатным вэфканьем, а если те хоте- ли - охотно подставлял
черно-пятнистый лоб с крупными ушами под снисходительный треп. Тогда как
Мопед облаивал их мелко, но настойчиво, не давая себя гладить.
Правда, с появлением Мопеда Вэфу стало меньше перепадать едового внимания, и
он в последнее время жил на три двора: два ближних по улице дома были без
песьего призора, и Вэф стал отираться там под кухонными окнами, а хозяйки,
завидя его невинную морду, разделывали мясо от костей не так тщательно, как
раньше.
...До своего несчастья Бобка держался с Вэфом пренебрежительно, даже
высокомерно, хотя бы потому, что тот был мельче, с несуразным гавканьем, и
никудышный для дворовой службы - без чувства своей единоличной территории.
Он быстро отгавкал попытки Вэфа пристроиться также и к их кухонному окну, а
летом - его терпеливое вылеживание в сторонке от очага, пока Хозяйка
что-нибудь сготовит. А Хозяин добавил Вэфу пинка. Все же Вэф, больше не
заходя к ним, с улицы привечал Бобку своим мочалистым, без особой формы,
хвостом. И Бобка быстро догадался зря не тратить на него горла.
Теперь, когда он одиноко замкнулся в конуре, Вэф стал навещать его через
случайную щель в заборе. Он почуял разницу в Бобкиной службе, выспрашивал
его издали "В-вэф? В-вэф?", а когда увидел его беспомощные инвалидские
скоки, сам, не побоявшись, подошел и познакомился с ним, причем осторожно
понюхал и свежую корочку на культе, - а горюющий Бобка не смог показать
былой гонор. Все же Вэф не совсем впустую прожил свои долгие дворняжьи годы:
его сметки хватило понять, что молодой, устойчивый по службе Бобка - тем
более крупнее его, Вэфа, - потеряв лапу, сразу стал ему ровней. Понял это и
Бобка, исскуливший ночами всю свою спесивую заскорузлость. Они подружились,
и Вэф иногда, с молчаливого Бобкиного согласия, брал из его миски косточку
потощее.
По другую сторону двора жила белая остромордая сучка Аста. Она, как и Вэф,
была вольноотпущенной, но пределов своей территории почти не покидала,
служила ревностно и аккуратно. Стоило ее владельцам после отлучки войти в
калитку, как она тут же выпрастывалась из конуры, забегала вперед них в
глубь двора и, неся хвост опрятным колечком, громко сообщала хозяевам, что
порученная ей территория в полном порядке: вот-вот, вот ведь - насквозь
пролаяна.
У Бобки сложились с ней натянутые отношения. Еще вначале, когда он впервые
осознал ее как суку, он обнюхал ее с настырным дружелюбием - и за это она
стервозно цапнула его, причем прихватила зубами одну лишь шкуру, чтобы было
больней. И Бобка ее с тех пор не то что невзлюбил, но отметил, что как самка
она остерегает себя слишком рьяно. Что его и остудило. Потом, при редких
встречах на улице, он, послушный велению обязательной перепроверки
знакомства, учтиво, опасливо обнюхивал ее, вспоминал то стервозное клацанье
челюстями, ее мелкие зловредные зубки и больше не приставал - притерпелся
подавлять интерес.
...В начале осени Бобка все чаще стал появляться из конуры, осваиваясь с
безлапым положением. Он и сам чуял, что служба его запущена, лай редкий,
тоскливый, и Хозяин стал беспокоиться за сохранность двора, а особенно
свиней. Однажды он снова присел перед Бобкой, пощупал культю, а Мальчик
опять горячо убеждал его не прогонять инвалида, ведь лаять он не перестал, а
ночью посторонним не видно, кто это там гремит цепью - полноценный пес или
калека. Хозяин подумал-подумал и потрепал Бобкины уши - оставил.
Постепенно Бобка обессилил языком грызущего зверька, кончик культи перестал
сочиться и затянулся сплошной коркой, правда, очень нежной: сквозь нее еще
болезненно ощущалась шероховатость земли.
Вскоре хозяева перебрались из-под навеса на веранду, а потом и совсем не
стало их видать за едой - перешли в дом и оттуда выносили Бобке, как и
раньше, жирный слив из тарелок.
Осень наступала теплой и тихой. Пучки лука, подвешенные на веранде,
лоснились от сухости, Хозяйка выметала пыль и паутину, усыхающих на стекле
ос и мух.
Бобка иногда скулился погулять, чтобы без цепи как следует размять
отлежанное тело. Но Хозяин выпускать инвалида запрещал.
Потом полили холодные тягостные дожди, и грызущий зверек в культе снова
ожил, еще и потому, что Бобка содрал нежную корочку: он придерживал кость,
чтобы погрызть. Снова без сна он ожидал смутного рассвета, чтобы забыться от
занудливой ночной хвори. Тянуло по озеру мглистой хмарью; вороны каркали на
разные лады: одни скрипуче стенали, как лодка на озере, когда гребут
веслами, другие каркали хрипло и низко, судорожно распуская крылья, зябко
хлопоча и вновь сосредоточиваясь, - эти будто перехрюкивались с живущими в
сарае свиньями.
Бобка злился на свиней, когда от них дул ветер: их густо-вонючий запах
подавлял разнообразие всей удаленной жизни, и пресная серость застила не
только Бобкин взор, но и забивала нюх. В одну из таких промозглых ночей,
когда шел стойкий свиной дух с туманом, в котором глохло даже цепное
бряканье соседского Мопеда, и ничем, кроме сырого древесного шума, нельзя
было отвлечься, Бобка чуть не взвыл от тоски. Спал весь мир: хозяева,
Мальчик, соседи, свиньи, дрых на веранде кот Капитон, не слышно было ни
ближних, ни дальних псов, даже блохи, грызущие Бобкину шкуру днем, и те не
шевелились, угревшись на ночь. А Бобка держал глаза открытыми, вглядывался в
смутные заборы, крыши, в клубящуюся белесую тьму над озером; вглядывался
