нароч- но - знал, что взгляд его от зоркого бдения утомляется, немеет, веки
тяжелеют, жмурятся - и тогда сами просятся спать. Он смотрел долго, пока
веки не начинало пощипывать, словно их кромки закислились от прохлады, - и
потом сразу оставлял сопротивление. Веки удовлетворенно смежались,
становилось немного уютней, теплей (будто глаза запирали выход тепла), и
обычно вскоре наваливался сон. Но в ту ночь не подействовала и эта
безотчетно нажитая уловка. Как только взгляд окунулся в тьму, все слепое,
приглушенное и забитое свиной вонью внимание переключилось на зловредно
жующую тварь.
Как бы этот неуловимый зверек не съел остаток лапы совсем и не разохотился
бы пожирать с плеча все тело по порядку. Бобка ощущал, как тот свободно
ползает во всей культе до лопатки, и искать его, чтобы прищемить зубами,
болезненно, да и тщетно. Он несколько раз забывался от тумана во тьму глаз,
но все с меньшим толком - и, не чуя иного выхода, тихонько заскулил. Сухой
шершавый скулеж немного грел изнутри и вроде бы частично выталкивал зверька
наружу. Бобка заскулил громче, но вскоре через форточку услышал спертый
окрик Хозяина, понимающего сквозь собственный сон, что это Бобка голосит не
от посторонних шумов, а сам по себе, от уныния. Бобка посмотрел на темное
окно хозяйской спальни; ему всегда становилось грустно, когда оно поздно
вечером гасло, жизнь хозяев замирала, еще раньше гасла жизнь в окне
Мальчика; никто не учитывал Бобкиной службы, и никто уже о нем не помнил, а
лаять если и разрешалось, то по существенной причине. Бобка посмотрел на
окно - и горючий скулеж, как последний выход, комом заперся в его горле. Он
завернул голову к плечу и сунул нос в свою шерсть, в свой сугубый Бобкин
запах, неприметный днем, к природненным, живущим при нем блохам - и не было
ему иного утешения.
После дождей было несколько солнечных дней без ветра, чуть потеплело от
тишины, и вновь объявились комары, - но новый холод загнал их на веранду, в
последний остаток тепла. Там Хозяин добивал их полотенцем, а Мальчик
наблюдал, - он, наверное, уже успел соскучиться по лету, - пока отец не
запнулся об него и не дал подзатыльника. Тут же нашлось для него дело: слить
воду из аквариума, чтобы занести его домой, и принести Капитону корытце с
песком. А Хозяин принялся за мух, последних и квелых: подсекал их ладонью со
стола, со стен, жомкал в кулаке и выбрасывал в раскрытую створку.
Хозяйка собрала пучки лука и снесла их в погреб, а сухие корешки и связки
жухлых грибов оставила. И по прошлому году, по шибанувшему в нос резкому
запаху от теплой одежды хозяев, развешанной на ветру, Бобка вспомнил: скоро
должен быть снег - белое и холодное, будто сразу влезающее в нос сырым,
плотным пухом, гасящим нюх, - может, потому, что запахи земли становились
дальними, загадочно измененными и сразу как бы давними и невозвратимыми, а
сверху нарождалась молодая непривычная жизнь новых запахов.
Но первый снег вышел мокрым, недолгим - продолжением последнего дождя. Шел
он полночи, постепенно укутывая все вокруг свежей, как будто светящейся
изнутри потаенностью. Бобка проспал утреннюю сумерь, до того тихо и пушисто
убаюкал его снег, а когда открыл глаза и осознал нюхом острую снеговую сырь,
то возбужденно заскулил. Как ни чуял он приближение снега, как ни ожидал его
- увидев, взволновался до крайности. Он не узнал окружающий мир, остались
лишь сглаженные очертания. Двор, насквозь пронюханный, просмотренный и
надоевший до незамечаемости двор, оказывается, ожил. Ожил двор и всякий
предмет в отдельности, каждый камушек и дощечка; всем полагалось по пушистой
шапчонке, такой разной у всех, что Бобка сразу постиг их разноликую
сущность: камешки круглые и наивные; забытые у крыльца Хозяйкины галоши, до
снега голые и холодные, теперь важно утеплились на зиму; лестница на чердак
своими чертами ступенек кичилась, что она тут самая стройная и непохожая; а
каждый столбик забора торчал как неподвижный сторож в папахе. Деревья же -
те будто приподнялись над землей: им за ночь побелило все ветки, и они
теперь, темные от прежних дождей, смотрелись как тени снежных полосок от
небесного света.
К середине дня снег съежился до пушистых комочков, хохлясь на кустиках сухой
травы, на дощечках, ветках и ступенях лестницы; а местами его размесили
хозяева. Между комочками проступила земля, вскоре она прочернелась, наползла
на пушистые комочки и растворила к вечеру весь нарядный мир в шапчонках.
Бобка огорчился: вместе со снегом растаяло и чудесное видение.
Но через несколько дней зима пустила перед собой небольшой, подсушивший
землю мороз и двинулась терпеливо, уверенно. Посыпал мелкий снежок, плохо
видимый, но упорный, потом прояснилось, мороз прихватил его корочкой, - и
снова повалило.
Вместе с наступившей чистотой и обновлением настроения на Бобку нашли и
зимние заботы. В начале зимы конура продувалась, - за лето она рассохлась до
щелочек, - и Бобка зябнул на подстилке - на залежанной до сального блеска
старой телогрейке Хозяина. Особенно мерз кончик культи, которую он для
мягкости клал поверх лапы. Класть же лапы наоборот - для зимнего согрева -
не сразу научился. Поначалу он накрывал культю мордой, но так уставала шея,
и вскоре незаметно для себя Бобка стал накрывать кончик культи целой лапой.
Ледяные ветерки понизу донимали Бобку до дрожи - не то что в прошлую зиму.
Ведь летом Мальчик заметил, что псу стало трудно влезать в конуру:
перепрыгивая порожек, Бобка стукался теменем. Мальчик указал Хозяину, и тот
спилил порожек до земли. Теперь же, когда прошло столько времени, Хозяин
забыл, что у Бобки был уютный круглый вход в конуру; забыл и ничего
утеплительного не устроил; не прибил хотя бы над входом войлочных полосок до
земли, как у Вэфа на бочке. Может, потому, что у Бобки стал бы хуже
служебный обзор из конуры.
Когда холодное продувание стихло, повалили густые безветренные снега, и дом,
курятник, деревья, ближний видимый лес все время летели вверх. Бобке
становилось волнительно, тревожно: как бы весь видимый мир не вознесся и не
забыл бы его на цепи в самом низу огромных снегов. Бобка тихо скулил,
чураясь непрошеных видений; заострял взгляд на снеге, чтобы остановить
вечный улет окружающей тверди; а крупные снежинки провожал глазами до земли,
убеждаясь в их пропадающей остановке.
После снегов ночное пространство становилось особенно прозрачным и черным,
словно его начистили снежинки. Поднимался ветер, злее прежнего, постепенно
завьюжил сугробом Бобкину конуру, немного погустела шерсть - и под ней
теперь быстрее нагуливалось тепло.
Соседской псине Асте за хорошую службу прицепили на дверцу пружину, и ей там
было хорошо - в обитой войлоком конуре. В дверце выпилили окошко для обзора
и приделали туда стекло. И хитрюга Аста сама научилась оттягивать дверцу
лапой.
К середине зимы надолго прояснилось, забылась озерная вода - там была
снежная равнина. Сумерки надвигались рано; вскоре после прихода Мальчика
морозная дымка скрадывала лес, и деревья сливались в темную полосу частокола
с зубчиками верхушек; снежная гладь озера за забором тускнела, Бобка терял
ориентиры прорубей и тропинок, взгляд его вяз и тонул там, и от слабости
голодного ожидания он обычно задремывал - до наступления темноты. Просыпался
с приходом Хозяина, подрагивал, ждал, когда принесут горячую похлебку с
костями, от которой становилось тепло, бодро, иногда даже жарко. Хотя вскоре
он остывал до прежнего равновесно-зябкого состояния, чтобы не отдавать много
тепла морозу.
Ночи были долгими, хрусткими и прозрачными от неподвижной стужи; луна с
вечера путалась в печных дымах, а к полуночи застывала четко и яростно, как
напоминание о чужом, грозном, неизведанном мире, который она зрит
одновременно. Бобка чуял, как огромно-одинокий светящийся глаз завораживает
собой стайные полчища зверья, которого он не видел, но знал, что оно су-
ществует - может, сразу за сплошным частоколом леса, - знал настороженной
шкурой и безотчетной памятью нюха, и лучше бы убрался с неба этот сосре-
доточенный зритель всеобщего плача, рыка и воя. Подолгу, не мигая, Бобка
следил за ночным светилом, подавляя наваждение, напуганно, злобно повывал, с
затихающим ворчанием закрывал глаза - но там, в безопасной тьме зрения, луна
вдруг превращалась в жгуче-черный круг - как отверстие в логове, - и неясный
свирепый оскал мерещился изнутри. Все телесное тепло на миг покидало Бобку.
Он крупно вздрагивал, вставал, встряхивая цепью, расправлялся, топтался
немного в конуре и заново сворачивался на телогрейке - туже, теп- лее и
безопаснее, чутче вслушивался в земные звуки; смотреть старался по окрест-
ностям и понятным предметам, хотя глаза так и подтягивало устрашительной
силой вверх - дальше всматриваться в луну, чтобы постичь ее главную суть на
небе.
Потом он незаметно засыпал, угревшись мордой в своей успокоительной
дремотной шерсти. Просыпался обычно под утро, в холод; поднимал голову - и
люто шибало в разомлевший нос, так что невольно морщилась морда, слегка
слезились глаза, индевели на морде редкие волоски, смазывая обзор. Кругом
тихо сипело каким-то непонятным окружающим дыхом - или же это был шуршащий
выдох самого Бобки?
Подолгу брехал соседский пес Мопед - осторожно, визгливо, боясь запустить в
глотку много морозу. Бобка почти не водился с ним: Мопеда отвязывали редко и
то по утрам - он и сам не просился. Но по его лаю и запахам, которые
приносил с собой живший с ним во дворе Вэф, Бобка чуял, что Мопед трусоват,
а лает больше для бодрости, непрерывно злясь на морозный шорох, как оса на
стекло. Сам Бобка гавкал открыто, не боясь застудить глотку, - и лишь когда
подходили к калитке или шарили взглядом по двору; а если помогал ветер,
внюхивался, боясь ошибиться и, не признав знакомца хозяев, слишком
отчужденно облаять, - тогда как Мопед охаивал всех подряд, в том числе и
своих владельцев; лишь когда те открывали калитку, менял остерегающий лай на
приветственный, будто признал сразу, а лаял от радости.
Зима тянулась долгой, снежной, скучной. От неудобной инвалидной жизни на
цепи Бобка хирел, привык помногу дремать, уткнув нос в культю, а лето и
станционная компания расплывались в его памяти как почудившаяся блажь.
По-прежнему он чтил Хозяина, не уставая ждать от него скупого внимания,
бодрился от появления Хозяйки с дымящейся миской и по старой памяти скулил о
прогулках при виде Мальчика. Но у Мальчика были свои зимние игры и местные
приятели, они с кривыми палками гоняли на озере кругляшок или сигали с
берега на санках, а медлительного Бобку с собой не брали.
Хорошо еще, изредка навещал Вэф. Он хлопотливо семенил от дыры в заборе по
самочинно протоптанной тропинке. Лапы с волосяными книзу уширениями, будто
утепленные тапочками, оскальзывались с бугорков в ямки. Уже издали он
привечал Бобку грязно-белой лохматиной хвоста, а подбежав, осматривался, не
заругаются ли Бобкины хозяева, вынюхивал новости Бобкиной еды и жизни. Бобка
в свою очередь пронюхивал изменения в их местной округе, которые приносил на
себе вольно отирающийся везде Вэф.
К концу зимы двор занесло на ползабора; навес, курятник и угловую будку
захлобучило толстыми, оплывшими книзу пластами; стали глубже тропинки, и
Капитон, выбегавший из дому просвежиться, скрывался в них с головой и с
хвостом, которым он с зябкой чуткостью повторял все извивы своего гибкого
тела, чтобы не касаться шершавых снегов. Пробежавшись по своим надобностям и
удостоверив Бобку, - Бобке приходилось, медленно гремя цепью, вылезать
навстречу и заодно самому разминаться, - Капитон возвращался к веранде,
устраивался на чурбаке и, поджав лапки, опоясав их уютно хвостом, сонно
грустил лениво-внимательными глазами, пока его не впускали в дом. Дома он
появлялся в окне Мальчика, смотрел оттуда на Бобку почужевшими глазами; сидя
боком, вдруг торчмя вскидывал голову, будто случалось чего (на самом деле
ничего такого не случалось, либо сущий пустяк, вроде комочка снега с
дерева), потом опадал, надолго ссутуливался неподвижным комом, обезнадеживая
