Беспалый задумчиво обсасывал пальцы на здоровой руке, страдальчески
морщился. Поглядывал рассеянно на стремительно несущиеся в холодном небе
клочковатые тучи, на любопытствующую толпу, на прорастающие травами кровли
Хижин...
- Не знаю, - проговорил наконец. - Не знаю. Не помню такого. Кто
помнит?
Он посмотрел на стариков. Старики молчали.
- Молчат, - с удовлетворением произнес Беспалый. - Тоже не помят.
Никто не помнит. Потому, что не было.
Он снова помолчал, почмокал губами. Заговорил опять - степенно,
рассудительно:
- Про этого, - кивок в сторону Узкоглазого (всхлипывающего,
растирающего по лицу слезы и кровь), - про этого я понял все. Не воин. Не
мужчина. Ползучий.
Беспалый задумался на миг, уточнил:
- Тот ползучий, который в заднице.
Снова задумался, поморгал слезящимися глазами. Потом щелкнул на
Узкоглазого остатками зубов:
- Иди. Уноси свой стыд.
Узкоглазый побрел к Хижинам, сгорбясь, не смея поднять от земли
заплаканные глаза. Едва не ткнулся в гордо выпяченную грудь стоящего на
дороге Хромого, шарахнулся, опасливо обошел стороной под ехидные смешки
стариков и тех, кто смотрел. Хромой стоял подбоченившись, смотрел поверх
голов. Беспалый щурился на него, растеряно жевал губами:
- С этим что делать? Может, духи скажут, что делать с едва поменявшим
зубы щенком, который не подпустил воина к женщине? - Беспалый с надеждой
оглянулся на Шамана. - Э?
Шаман прищурился, процедил через выпяченную губу:
- Духи молчат. Щенок ничтожен - не снизойдут говорить. Не о чем.
Беспалый отвернулся, вздохнул беспомощно. И старики завздыхали.
Странный слушал эти вздохи, морщился, мотал головой, будто съел
кислое. Не выдержал:
Шаман буркнул:
- Молод иметь женщину. Щенок.
Камнебой согласно закивал. И Однорукий закивал, и Сломанное Копье, и
Каменный Глаз...
А Косматая Грудь прошепелявил:
- Отдать... Женщины есть... Лишние есть... Отдать.
Беспалый поскреб прозрачный пух на макушке, изловил кусючего,
рассмотрел перед тем, как раздавить - задумчиво рассмотрел, изучающе. Тем
же взглядом медленно обвел толпу тех, кто смотрел. Крикнул, как проблеял:
- Длиннорукая! Подойди.
Длиннорукая несмело выбралась из толпы. Беспалый заговорил было, но
подавился слюной, надолго закашлялся. Все с интересом ждали.
Наконец он прохрипел:
- Длиннорукая. Тебя брали много мужчин. Сколько?
Женщина задумчиво посмотрела на небо, пошевелила губами. Неуверенно
загнула три пальца на руке. Подумала, загнула еще один.
- Хорошо. Ты видела много мужчин. - Беспалый закряхтел, сел
поудобнее. Посмотри Хромого, Длиннорукая. Сможет?..
И сразу - сумрак Хижины, и догорающий очаг роняет алые отсветы на
стены, дрожит красными точками в расширенных зрачках Кошки... И сильные
руки Кошки, и запах ее волос, и пряный аромат душистых трав Первого
Ложа... Их первая ночь?
Но почему сразу? Ведь было еще много всего в тот день, когда старики
отдали Кошку Хромому. Были песни, и бешеный гром тамтамов, и большие
костры, и плясали воины, сокрушая дубинами тени врагов, и черепа немых
смотрели пустыми глазницами с кровель на эти пляски... И только потом
пришла ночь, но была она совсем не такая. Хромой до рассвета просидел у
входа, задремывая и просыпаясь от холода, а Кошка сжалась на травах
Первого Ложа и при каждом его движении угрожающе вздергивала верхнюю губу
и злобно шипела...
А это? Когда это было, с кем? Почему у Кошки глаза стали синими? Или
это не Кошка? А эта женщина, красивая, но седая, гладит синеглазую Кошку
по голове... Она такая знакомая, эта женщина - кто? А воин? Старый, но
крепкий еще воин, у которого молодые глаза прячутся в мудрой сетке морщин
- Хромой?! Хромой и Кошка?! Их дочь?!.. Дочь... Кошка... Только глаза
синие.
Так не нарисовать. Никому. Потому, что рисунок мертв, а это... Это
живет. Теплое-теплое, мягкое, живое... И Кошка, его Кошка, та, что шипела
на него с Первого Ложа, будет всегда. И он, Хромой, тоже будет всегда, они
оба будут всегда, всегда вместе. В этом теплом-теплом, живом. Так вместе,
как никогда не смогут быть по-другому. Вот, значит, для чего людям дети...
А потом непривычно волнующее стало плоским и зыбким, потеряло смысл,
подернулось серым. И серое крепло, густело, съедало образы, чувства,
воплощалось мелкими холодными каплями, и капли эти оседали на лице, вязали
губы вялой горечью болотных трав...
А спина и безвольно раскинутые руки стыли в сырости жестких мокрых
стеблей, и серое, серое, серое низкое небо вливалось в открывшиеся глаза
беспросветной тоской пробуждения. Сон. Просто сон.
Хромой с трудом приподнялся, преодолевая зябкое оцепенение обмякшего
тела, сел, огляделся.
Плавился, переливался белый туман вокруг, и там, в этом тумане,
цепенело мертвое озеро, и бесшумно скользили водовороты по поверхности
черной реки, и непомерной тяжестью давили себя причудливо нагроможденные
каменные плиты.
Все то же. Будто и не было схватки с Людьми Звенящих Камней, пещеры,
Одинаково Странных. Будто и не было живой глыбы, темноты, льющейся из
ледяных глаз. Или все это было? Или это тоже был сон, рожденный усталым
сердцем и тяжелым осенним туманом?
Хромой сдавил ладонями виски, тихонько завыл, закачался из стороны в
сторону. Не было? Было? Если не было, где искать Кошку? И если было - где?
Его тоскливый блуждающий взгляд упал на еле различимое в траве древко
копья, и Хромой взвизгнул, как от удара. Он кинулся на четвереньках к
своему оружию, ползал в траве, перебирал трясущимися руками большое копье,
маленькие копьеца, отбрасывал, снова хватал, щупал, подносил к глазам, к
носу, пробовал на зуб... Нашлось все - даже нож Странного. Там, в траве. И
Хромой понял: не было.
Потому, что все четыре его маленьких копьеца были здесь, целые, без
следов крови. Потому, что его большое копье было целым, и наконечник его
был на месте. Он не сражался с Людьми Звенящих Камней. Сон. Не было.
Хромой снова сел, задумался. Странный сказал: "Люди Звенящих Камней
найдут тебя сами". Не нашли. Нашли сны - странные, страшные, злые. Мало
еды. Холодно. Мокро. Слабость съедает силы. Надо уходить. Но уходить
нельзя: Люди Звенящих Камней не найдут. А если не найдут никогда? Если
Странный ошибся? Искать самому? Где?
Хромой приподнялся, медленно обвел взглядом холмы, озеро, каменные
плиты, реку, равнину. И вдруг рухнул, всем телом вжался в траву. Опять...
Серые фигурки. Люди. Много. Столько, сколько пальцев на руке. Идут
след в след. Не спешат. Не прячутся. Подходят со стороны Синих Холмов.
Идут в долину? Ближе. Ближе. Люди. Или немые. Без чешуи. Но ноги обернуты
шкурами (следы без пальцев, там, на Реке, давно).
Двое спереди. Двое сзади. Один посередине - другой, не такой, как
остальные. Идет шатаясь - слабый? Не шевелит руками, прижимает к бокам -
связан? Узкие плечи, широкие бедра... Женщина? Кошка?! Далеко, еще не
видно лица... Маленькая, острые плечи... Кошка? Мотнула головой - густая
грива волос взметнулась за спиной, как крылья. Кошка!
Подходят к долине. Он обогнал? Шли не прямо, имели другую цель?
Дольше охотились - больше ртов? Наверное, так.
Подходят. Не видят Хромого. У одного - копье. Большое. У остальных -
дубины. Луков нет, маленьких копий нет. У Хромого - есть. Убьет. Заберет
Кошку, уведет в Племя, защитит, не отдаст больше.
Звонкий удар тетивы по сжимающей лук руке, посвист мелькнувшего над
травой копьеца - и рухнул на землю первый. Рухнул мягко, бессильно,
остался лежать бесформенной грудой. Труп. Другие остановились, завертели
головами, пытаясь понять.
Снова хлесткий удар тетивы, и с визгом завертелся на месте второй,
обеими руками пытаясь вытащить засевшее в горле копьецо. Не успел.
Свалился в траву рядом с первым. Оставшиеся бросились бежать, но - снова
удар тетивы, и еще один упал в лужу, забился, задергался, захрипел, и было
ясно, что дергаться и хрипеть он будет не долго.
Остался последний. Этот понял все. Он убегал обратно, к Синим Холмам,
забросив на спину Кошку, прикрываясь ею от летучей смерти, нашедшей
остальных. Хромой отшвырнул ставший бесполезным лук и кинулся следом.
Догнать! Пусть он хромой, но у него только копье и нож Странного, а у
врага на плечах тяжесть Кошки и тяжесть дубины в руках. А главное у врага
на ногах путы страха, у Хромого же - крылья ярости за спиной. Догнать!
Враг слышал неумолимо приближающийся топот, слышал хриплое дыхание за
спиной, понял, что не уйти. Он отшвырнул Кошку и повернулся на встречу
Хромому, подняв дубину. И Хромой остановился: теперь спешить некуда. Они
медленно двинулись навстречу друг другу. Хромой занес копье для удара,
бросил быстрый взгляд на наконечник - остер ли, крепко ли привязан к
древку - и мгновенно забыл, что перед ним враг, забыл все, кроме копья.
Это было не его копье. Очень похожее, но не его. Обеими руками Хромой
поднес копье к самым глазам. Вот этот узор, вырезанный на древке, у самого
наконечника. Он похож, он очень похож на тот, что вырезал когда-то Хромой.
Похож - но не тот. Значит, все то, что было - было?
В следующий миг Хромой каким-то пробудившимся уголком сознания ощутил
вскинутую над его головой дубину, шарахнулся назад, выбросил навстречу
удару руки с зажатым в них копьем, и древко с хряском брызнуло ему в лицо
длинными щепками.
Копье сломалось, но все же ослабило силу удара, и сбитый с ног Хромой
сознания не потерял. Враг ударил снова, но Хромой откатился в сторону, и
дубина, с глухим стуком врезавшись в землю, выскользнула из неготовых к
удару по твердому ладоней. Враг нагнулся подобрать ее, и успевший вскочить
на колени Хромой изо всех сил, обеими руками и всей своей тяжестью ударил
его по невольно подставленной шее ножом Странного.
Удар почти не встретил сопротивления, Хромой неловко и больно рухнул
всем телом на землю, а на спину навалилось тяжелое, дергающееся, и горячий
поток хлынул на голову, и только когда по жесткой траве перед глазами
медленно прокатилось что-то бесформенное, Хромой понял, что произошло.
А потом... Потом он рвал, грыз ремни, стягивавшие руки Кошки, тряс ее
за плечи, и голова Кошки безвольно моталась, и ее мутные, как спросонок,
глаза то раскрывались, то закрывались опять, а Хромой все тряс ее и
кричал, просил, плакал:
- Кошка! Проснись, Кошка! Уйдем, уйдем от сюда! Страшно!..
Это был хороший день. Потому, что они спустились, наконец, с Синих
Холмов. Потому, что вышли к Реке. Пусть она была еще широким мелким ручьем
с мертвыми каменистыми берегами, но это была их Река. Река, которая течет
в родные земли. К Племени. И еще он был хорошим, этот день, потому, что
очнулась от оцепенения Кошка.
Хромой лазил по галечным отмелям, разыскивая спрятанный челнок, а
Кошка, хныкая, брела следом, спотыкалась, забредала в лужи, стучала
зубами, ныла: "Мокро... Холодно... Есть хочу... И спать...". А потом
Хромой нашел челнок, и горшки, и свое второе копье, и острогу, и оба
весла, и теплые шкуры. И мешочек с костяными иглами и жилами тоже нашелся.
И все было цело, только кто-то погрыз весло и один горшок треснул. Хромой
собрался ловить еду, а Кошке велел зашить пропоротое дно челнока. Но Кошка
сказала, что дно чинить она не хочет, а хочет спать. Она устроила в
челноке кубло из шкур и залезла в него, но вдруг с визгом выскочила
обратно и спряталась за Хромого, а за ней из челнока выскочил длинноухий и
кинулся убегать.
А потом Хромой чинил челнок, а длинноухий жарился на костре, в
котором горели древко остроги и кусочек весла, а Кошка смотрела, как в
