Кулыгин. Да, и я устал на совете. (Садится.)
Вершинин. Жена моя сейчас вздумала попугать меня, едва не отравилась. Все
обошлось, и я рад, отдыхаю теперь... Стало быть, надо уходить? Что ж,
позвольте пожелать всего хорошего. Федор Ильич, поедемте со мной
куда-нибудь! Я дома не могу оставаться, совсем не могу... Поедемте!
Кулыгин. Устал. Не поеду. (Встает.) Устал. Жена домой пошла?
Ирина. Должно быть.
Кулыгин (целует Ирине руку). Прощай. Завтра и послезавтра целый день
отдыхать. Всего хорошего! (Идет.) Чаю очень хочется. Рассчитывал провести
вечер в приятном обществе и -- о, fallacem hominum spem!.. Винительный
падеж при восклицании...
Вершинин. Значит, один поеду. (Уходит с Кулыгиным, посвистывая.)
Ольга. Голова болит, голова... Андрей проиграл... весь город говорит...
Пойду лягу. (Идет.) Завтра я свободна... О, боже мой, как это приятно!
Завтра свободна, послезавтра свободна... Голова болит, голова... (Уходит.)
Ирина(одна). Все ушли. Никого нет.
На улице гармоника, нянька поет песню.
Наташа (в шубе и шапке идет через залу; за чей горничная). Через полчаса я
буду дома. Только проедусь немножко. (Уходит.)
Ирина (оставшись одна, тоскует). В Москву! В Москву! В Москву!
Занавес
Действие третье
Комната Ольги и Ирины. Налево и направо постели, загороженные ширмами.
Третий час ночи. За сценой бьют в набат по случаю пожара, начавшегося уже
давно. Видно, что в доме еще не ложились спать. На диване лежит Маша,
одетая, как обыкновенно, в черное платье.
Входит Ольга и Анфиса.
Анфиса. Сидят теперь внизу под лестницей... А говорю -- "пожалуйте наверх,
нешто, говорю, можно так ", -- плачут. "Папаша, говорят, не знаем где. Не
дай бог, говорят, сгорел ". Выдумали! И на дворе какие-то... тоже раздетые.
Ольга (вынимает из шкапа платья). Вот это серенькое возьми... И вот это...
Кофточку тоже... И эту юбку бери, нянечка... Что же это такое, боже мой!
Кирсановский переулок сгорел весь, очевидно... Это возьми... Это возьми...
(Кидает ей на руки платье). Вершинины бедные напугались... Их дом едва не
сгорел. Пусть у нас переночуют... домой их нельзя пускать... У бедного
Федотика все сгорело, ничего не осталось...
Анфиса. Ферапонта позвала бы, Олюшка, а то не донесу...
Ольга (звонит). Не дозвонишься... (В дверь.) Подите сюда, кто там есть!
В открытую дверь видно окно, красное от зарева; слышно, как мимо дома
проезжает пожарная команда.
Какой это ужас. И как надоело!
Входит Ферапонт.
Вот возьми снеси вниз... Там под лестницей стоят барышни Колотилины...
отдай им. И это отдай...
Ферапонт. Слушаю. В двенадцатом году Москва тоже горела. Господи ты боже
мой! Французы удивлялись.
Ольга. Иди, ступай...
Ферапонт. Слушаю. (Уходит.)
Ольга. Нянечка, милая, все отдай. Ничего нам не надо, все отдай, нянечка...
Я устала, едва на ногах стою... Вершининых нельзя отпускать домой...
Девочки лягут в гостиной, Александра Игнатьича вниз к барону... Федотика
тоже к барону, или пусть у нас в зале... Доктор, как нарочно, пьян, ужасно
пьян, и к нему никого нельзя. И жену Вершинина тоже в гостиной.
Анфиса (утомленно). Олюшка милая, не гони ты меня! Не гони!
Ольга. Глупости ты говоришь, няня. Никто тебя не гонит.
Анфиса (кладет ей голову на грудь). Родная моя, золотая моя, я тружусь, я
работаю... Слаба стану, все скажут: пошла! А куда я пойду? Куда?
Восемьдесят лет. Восемьдесят второй год...
Ольга. Ты посиди, нянечка... Устала ты, бедная... (Усаживает ее.) Отдохни,
моя хорошая. Побледнела как!
Наташа входит.
Наташа. Там говорят, поскорее нужно составить общество для помощи
погорельцам. Что ж? Прекрасная мысль. Вообще нужно помогать бедным людям,
это обязанность богатых. Бобик и Софочка спят себе, спят, как ни в чем не
бывало. У нас так много народу везде, куда ни пойдешь, полон дом. Теперь в
городе инфлюэнца, боюсь, как бы не захватили дети.
Ольга (не слушая ее). В этой комнате не видно пожара, тут покойно...
Наташа. Да... Я, должно быть, растрепанная. (Перед зеркалом.) Говорят, я
пополнела... и не правда! Ничуть! А Маша спит, утомилась, бедная... (Анфисе
холодно.) При мне не смей сидеть! Встань! Ступай отсюда!
Анфиса уходит; пауза.
И зачем ты держишь эту старуху, не понимаю!
Ольга (оторопев). Извини, я тоже не понимаю...
Наташа. Ни к чему она тут. Она крестьянка, должна в деревне жить... Что за
баловство! Я люблю в доме порядок! Лишних не должно быть в доме. (Гладит ее
по щеке.) Ты, бедняжка, устала! Устала наша начальница! А когда моя Софочка
вырастет и поступит в гимназию, я буду тебя бояться.
Ольга. Не буду я начальницей.
Наташа. Тебя выберут, Олечка. Это решено.
Ольга. Я откажусь. Не могу... Это мне не по силам... (Пьет воду.) Ты сейчас
так грубо обошлась с няней... Прости, я не в состоянии переносить... даже в
глазах потемнело...
Наташа (взволнованно). Прости, Оля, прости... Я не хотела тебя огорчать.
Маша встает, берет подушку и уходит, сердитая.
Ольга. Пойми, милая... мы воспитаны, быть может, странно, но я не переношу
этого. Подобное отношение угнетает меня, я заболеваю... я просто падаю
духом!
Наташа. Прости, прости... (Целует ее.)
Ольга. Всякая, даже малейшая грубость, неделикатно сказанное слово волнует
меня...
Наташа. Я часто говорю лишнее, это правда, но согласись, моя милая, она
могла бы жить в деревне.
Ольга. Она уже тридцать лет у нас.
Наташа. Но ведь теперь она не может работать! Или я тебя не понимаю, или же
ты не хочешь мена понять. Она не способна к труду, она только спит или
сидит.
Ольга. И пускай сидит.
Наташа (удивленно). Как пускай сидит? Но ведь она же прислуга. (Сквозь
слезы.) Я тебя не понимаю, Оля. У меня нянька есть, кормилица есть, у нас
горничная, кухарка... для чего же нам еще эта старуха? Для чего?
За сценой бьют в набат.
Ольга. В эту ночь я постарела на десять лет.
Наташа. Нам нужно уговориться, Оля. Раз навсегда... Ты в гимназии, я --
дома, у теба ученье, у меня -- хозяйство. И если я говорю что насчет
прислуги, то знаю, что говорю; я знаю, что го-во-рю... И чтоб завтра же не
было здесь этой старой воровки, старой хрычовки... (стучит ногами) этой
ведьмы!.. Не сметь меня раздражать! Не сметь! (Спохватившись.) Право, если
ты не переберешься вниз, то мы всегда будем ссориться. Это ужасно.
Входит Кулыгин.
Кулыгин. Где Маша? Нам пора бы уже домой. Пожар, говорят, стихает.
(Потягивается.) Сгорел только один квартал, а ведь был ветер, вначале
казалось, горит весь город. (Садится.) Утомился. Олечка моя милая... Я
часто думаю: если бы не Маша, то я на тебе б женился, Олечка. Ты очень
хорошая... Замучился. (Прислушивается.)
Ольга. Что?
Кулыгин. Как нарочно, у доктора запой, пьян он ужасно. Как нарочно!
(Встает.) Вот он идет сюда, кажется... Слышите? Да, сюда... (Смеется.) Экий
какой, право... Я спрячусь. (Идет в угол к шкапу.) Этакий разбойник.
Ольга. Два года не пил, а тут вдруг взял и напился... (Идет с Наташей в
глубину комнаты.)
Чебутыкин входит; не шатаясь, как трезвый, проходит по комнате,
останавливается, смотрит, потом подходит к рукомойнику и начинает мыть
руки.
Чебутыкин (угрюмо). Черт бы всех побрал... подрал... Думают, я доктор, умею
лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, все позабыл, что
знал, ничего не помню, решительно ничего.
Ольга и Наташа, незаметно для него, уходят.
Черт бы побрал. В прошлую среду лечил на Засыпи женщину -- умерла, и я
виноват, что она умерла. Да... Кое-что знал лет двадцать пять назад, а
теперь ничего не помню. Ничего... В голове пусто, на душе холодно. Может
быть, я и не человек, а только делаю вид, что у меня руки и ноги... и
голова; может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я
хожу, ем, сплю. (Плачет.) О, если бы не существовать! (Перестает плакать,
угрюмо.) Черт знает... Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир,
Вольтер... Я не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто
читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость! И та женщина, что уморил в
среду, вспомнилась... и все вспомнилось, и стало на душе криво, гадко,
мерзко... пошел, запил...
Ирина, Вершинин и Тузенбах входят; на Тузенбахе штатское платье, новое и
модное.
Ирина. Здесь посидим. Сюда никто не войдет.
Вершинин. Если бы не солдаты, то сгорел бы весь город. Молодцы! (Потирает
от удовольствия руки.) Золотой народ! Ах, что за молодцы!
Кулыгин (подходя к ним). Который час, господа?
Тузенбах. Уже четвертый час. Светает.
Ирина. Все сидят в зале, никто не уходит. И ваш этот Соленый сидит...
(Чебутыкину.) Вы бы, доктор, шли спать.
Чебутыкин. Ничего-с... Благодарю-с. (Причесывает бороду.)
Кулыгин (смеется). Назюзюкался, Иван Романыч! (Хлопает по плечу.) Молодец!
In vino veritas, говорили древние.
Тузенбах. Меня все просят устроить концерт в пользу погорельцев.
Ирина. Ну, кто там...
Тузенбах. Можно бы устроить, если захотеть. Марья Сергеевна, например,
играет на рояле чудесно.
Кулыгин. Чудесно играет!
Ирина. Она уже забыла. Три года не играла... или четыре.
Тузенбах. Здесь в городе решительно никто не понимает музыки, ни одна душа,
но я, я понимаю и честчым словом уверяю вас, Марья Сергеевна играет
великолепно, почти талантливо.
Кулыгин. Вы правы, барон. Я ее очень люблю, Машу. Она славная.
Тузенбах. Уметь играть так роскошно и в то же время сознавать, что тебя
никто, никто не понимает!
Кулыгин (вздыхает). Да... Но прилично ли ей участвовать в концерте?
Пауза.
Я ведь, господа, ничего не знаю. Может быть, это и хорошо будет. Должен
признаться, наш директор хороший человек, даже очень хороший, умнейший, но
у него такие взгляды... Конечно, не его дело, но все-таки, если хотите, то
я, пожалуй, поговорю с ним.
Чебутыкин берет в руки фарфоровые часы и рассматривает их.
Вершинин. На пожаре я загрязнился весь, ни на что не похож.
Пауза.
Вчера я мельком слышал, будто нашу бригаду хотят перевести куда-то далеко.
Одни говорят, в Царство Польское, другие -- будто в Читу.
Тузенбах. Я тоже слышал. Что ж? Город тогда совсем опустеет.
Ирина. И мы уедем!
Чебутыкин (роняет часы, которые разбиваются). Вдребезги!
Пауза; все огорчены и сконфужены.
Кулыгин (подбирает осколки). Разбить такую дорогую вешь -- ах, Иван
Романыч, Иван Романыч! Ноль с минусом вам за поведение!
Ирина. Это часы покойной мамы.
Чебутыкин. Может быть... Мамы так мамы. Может, я не разбивал, а только
кажется, что разбил. Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а
на самом деле нас нет. Ничего я не знаю, никто ничего не знает. (У двери.)
Что смотрите? У Наташи романчик с Протопоповым, а вы не видите... Вы вот
сидите тут и ничего не видите, а у Наташи романчик с Протопоповым...
(Поет.) Не угодно ль этот финик вам принять... (Уходит.)
Вершинин. Да... (Смеется.) Как все это в сущности странно!
Пауза.
Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю -- дом наш цел
и невредим и вне опасности, но мои девочки стоят у порога в одном белье,
матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у девочек на лицах
тревога, ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел
эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим девочкам в
течение долгой жизни! Я хватаю их, бегу и все думаю одно: что им придется
пережить еще на этом свете!
Набат; пауза.
Прихожу сюда, а мать здесь, кричит, сердится.
Маша входит с подушкой и садится на диван.
И когда мои девочки стояли у порога в одном белье, босые, и улица была
красной от огня, был страшный шум, то я подумал, что нечто похожее
произошло много лет назад, когда набегал неожиданно враг, грабил,
