тобой. Мне нужно говорить с кем-нибудь, а жена меня не понимает, сестер я
боюсь почему-то, боюсь, что они засмеют меня, застыдят... Я не пью,
трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы теперь в Москве у
Тестова или в Большом Московском, голубчик мой.
Ферапонт. А в Москве, в управе давеча рассказывал подрядчик, какие-то купцы
ели блины; один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то сорок, не то
пятьдесят. Не упомню.
Андрей. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и
тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. А здесь ты
всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой... Чужой и одинокий.
Ферапонт. Чего?
Пауза.
И тот же подрядчик сказывал -- может, и врет, -- будто поперек всей Москвы
канат протянут.
Андрей. Для чего?
Ферапонт. Не могу знать. Подрядчик говорил.
Андрей. Чепуха. (Читает книгу.) Ты был когда-нибудь в Москве?
Ферапонт (после паузы). Не был. Не привел бог.
Пауза.
Мне идти?
Андрей. Можешь идти. Будь здоров.
Ферапонт уходит.
Будь здоров. (Читая.) Завтра утром придешь, возьмешь тут бумаги...
Ступай...
Пауза.
Он ушел.
Звонок.
Да, дела... (Потягивается и не спеша уходит к себе.)
За сценой поет нянька, укачивая ребенка. Входят Маша и Вершинин. Пока они
потом беседуют, горничная зажигает лампу и свечи.
Маша. Не знаю.
Пауза.
Не знаю. Конечно, много значит привычка. После смерти отца, например, мы
долго не могли привыкнуть к тому, что у нас уже нет денщиков. Но и помимо
привычки, мне кажется, говорит во мне просто справедливость. Может быть, в
других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые
благородные и воспитанные люди -- это военные.
Вершинин. Мне пить хочется. Я бы выпил чаю.
Маша (взглянув на часы). Скоро дадут. Меня выдали замуж, когда мне было
восемнадцать лет, и я своего мужа боялась, потому что он был учителем, а я
тогда едва кончила курс. Он казался мне тогда ужасно ученым, умным и
важным. А теперь уж не то, к сожалению.
Вершинин. Так... да.
Маша. Про мужа я не говорю, к нему я привыкла, но между штатскими вообще
так много людей грубых, не любезных, не воспитанных. Меня волнует,
оскорбляет грубость, я страдаю, когда вижу, что человек недостаточно тонок,
недостаточно мягок, любезен. Когда мне случается быть среди учителей,
товарищей мужа, то я просто страдаю.
Вершинин. Да-с... Но мне кажется, все равно, что штатский, что военный,
одинакова, неинтересно, по крайней мере, в этом городе. Все равно! Если
послушать здешнего интеллигента, штатского или военного, то с женой он
замучился, с домом замучился, с нмением замучился, с лошадьми замучился...
Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но
скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему?
Маша. Почему?
Вершинин. Почему он с детьми замучился, с женой замучился? А почему жена и
дети с ним замучились?
Маша. Вы сегодня немножко не в духе.
Вершинин. Может быть. Я сегодня не обедал, ничего не ел с утра. У меня дочь
больна немножко, а когда болеют мои девочки, то мною овладевает тревога,
меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее
сегодня! Что за ничтожество! Мы начали браниться с семи часов утра, а в
девять я хлопнул дверью и ушел.
Пауза.
Я никогда не говорю об этом, и странно, жалуюсь только вам одной. (Целует
руку.) Не сердитесь на меня. Кроме вас одной, у меня нет никого, никого...
Пауза.
Маша. Какой шум в печке. У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот
точно так.
Вершинин. Вы с предрассудками?
Маша. Да.
Вершинин. Странно это. (Целует руку.) Вы великолепная, чудчая женщина.
Великолепная, чудная! Здесь темно, но я вижу блеск ваших глаз.
Маша (садится на другой стул). Здесь светлей...
Веряинин. Я люблю, люблю, люблю... Люблю ваши глаза, ваши движения, которые
мне снятся... Великолепная, чудчая женщина!
Маша (тихо смеясь). Когда вы говорите со мной так, то я почему-то смеюсь,
хотя мне страшно. Не повторяйте, прошу вас... (Вполголоса.) А впрочем,
говорите, мне все равно... (Закрывает лицо руками.) Мне все равно. Сюда
идут, говорите о чем-нибудь другом...
Ирина и Тузенбах входят через залу.
Тузенбах. У меня тройная фамилия. Меня зовут барон
Тузенбах-Кроне-Альтшауер, что я русский, православный, как вы. Немецкого у
меня осталось мало, разве только терпеливость, упрямство, с каким я
надоедаю вам. Я провожаю вас каждый вечер.
Ирина. Как я устала!
Тузенбах. И каждый вечер буду приходить на телеграф и проважать вас домой,
буду десять -- двадцать лет, пока вы не прогоните... (Увидев Машу и
Вершинина, радостнo.) Это вы? Здравствуйте.
Ирина. Вот я и дома, наконец. (Маше.) Сейчас приходит одна дама,
телеграфирует своему брату в Саратов, что у ней сегодня сын умер, и никак
не может вспомнить адреса. Так и послала без адреса, просто в Саратов.
Плачет. И я ей нагрубила ни с того ни с сего. "Мне, говорю, некогда ". Так
глупо вышло. Сегодня у нас ряженые?
Маша. Да.
Ирина (садится в кресло). Отдохнуть. Устала.
Тузенбах (с улыбкой). Когда вы приходите с должности, то кажетесь такой
маленькой, несчастненькой...
Пауза.
Ирина. Устала. Нет, не люблю я телеграфа, не люблю.
Маша. Ты похудела... (Насвистывает.) И помолодела, и на мальчишку стала
похожа лицом.
Тузенбах. Это от прически.
Ирина. Надо поискать другую должность, а эта не по мне. Чего я так хотела,
о чем мечтала, того-то в ней именно и нет. Труд без поэзии, без мыслей...
Доктор стучит. (Тузенбаху.) Милый, постучите. Я не могу... устала...
Тузенбах стучит в пол.
Сейчас придет. Надо бы принять какие-нибудь меры. Вчера доктор и наш Андрей
были в клубе и опять проигрались. Говорят, Андрей двести рублей проиграл.
Маша (равнодушно). Что ж теперь делать!
Ирина. Две недели назад проиграл, в декабре проиграл. Скорее бы все
проиграл, быть может, уехали бы из этого города. Господи боже мой, мне
Москва снится каждую ночь, я совсем как помешанная. (Смеется.) Мы переежаем
туда в июне, а до июня осталось еще... февраль, март, апрель, май... почти
полгода!
Маша. Надо только, чтобы Наташа не узнала как-нибудь о проигрыше.
Ирина. Ей, я думаю, все равно.
Чебутыкин, только что вставший с постели, -- он отдыхал после обеда, --
входит в залу и причесывает бороду, потом садится там за стол и вынимает из
кармана газету.
Маша. Вот пришел... Он заплатил за квартиру?
Ирина (смеется). Нет. За восемь месяцев ни копеечки. Очевидно, забыл.
Маша (смеется). Как он важно сидит!
Все смеются; пауза.
Ирина. Что вы молчите, Александр Игнатьич?
Вершинин. Не знаю. Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю! С утра ничего не
ел...
Чебутыкин. Ирина Сергеевна!
Ирина. Что вам!
Чебутыкин. Пожалуйте сюда. Venez ici.
Ирина идет и садится за стол.
Я без вас не могу.
Ирина раскладывает пасьянс.
Вершинин. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем.
Тузенбах. Давайте. О чем?
Вершинин. О чем? Давайте помечаем... например, о той жизни, какая будет
после нас, лет через двести -- триста.
Тузенбах. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся
пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь
останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через
тысячу лет человек будет так же вздыхать: "ах, тяжко жить! " -- и вместе с
тем точно как же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти.
Вершинин (подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно
измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести --
триста, наконец, тысячу лет, -- дело не в сроке, -- настанет новая,
счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для
нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее -- и в этом одном
цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.
Маша тихо смеется.
Тузенбах. Что вы?
Маша. Не знаю. Сегодня весь день смеюсь с утра.
Вершинин. Я кончил там же, где и вы, в академии я не был; читаю я много, но
выбирать книг не умею и читаю, быть может, совсем не то, что нужно, а между
тем, чем больше живу, тем больше хочу знать. Мои волосы седеют, я почти
старик уже, но знаю мало, ах, как мало! Но все же, мне кажется, самое
главное и настоящее я знаю, крепко знаю. И как бы мне хотелось доказать
вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас... Мы должны только
работать и работать, а счастье -- это удел наших далеких потомков.
Пауза.
Не я, то хоть потомки потомков моих.
Федотик и Родэ показываются в зале; они садятся и напевают тихо, наигрывая
на гитаре.
Тузенбах. По-вашему, даже не мечтать о счастье! Но если я счастлив!
Вершинин. Нет.
Тузенбах (всплеснув руками и смеясь). Очевидно, мы не понимаем друг друга.
Ну, как мне убедить вас?
Маша тихо смеется.
(Показывая ей палец.) Смейтесь! (Вершинину.) Не то что через двести или
триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не
меняется, остается постоянною, следуя своим собственным законам, до которых
вам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете.
Перелетные птицы, журавли, например, летят и летят, и какие бы мысли,
высокие или малые, ни бродили в их головах, все же будут лететь и не знать,
зачем и куда. Они летят и будут лететь, какие бы философы ни завелись среди
них; и пускай философствуют, как хотят, лишь бы летели...
Маша. Все-таки смысль?
Тузенбах. Смысль... Вот снег идет. Какой смысль?
Пауза.
Маша. Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры,
иначе жизнь его пуста, пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят,
для чего дети родятся, для чего звезды на небе... Или знать, для чего
живешь, или же все пустяки, трын-трава.
Пауза.
Вершинин. Все-таки жалко, что молодость прошла...
Маша. У Гоголя сказано: скучно жить на этом свете, господа!
Тузенбах. А я скажу: трудно с вами спорить, господа! Ну вас совсем...
Чебутыкин (читая газету). Бальзак венчался в Бердичеве.
Ирина напевает тихо.
Даже запишу себе это в книжку. (Записывает.) Бальзак венчался в Бердичеве.
(Читает газету.)
Ирина (раскладывает пасьянс, задумчиво). Бальзак венчался в Бердичеве.
Тузенбах. Жребий брошен. Вы знаете, Мария Сергеевна, я подаю в отставку.
Маша. Слышала. И ничего я не вижу в этом хорошего. Не люблю я штатских.
Тузенбах. Все равно... (Встает.) Я не красив, какой я военный? Ну, да все
равно, впрочем... Буду работать. Хоть один день в моей жизни поработать
так, чтобы прийти вечером домой, в утомлении повалиться в постель и уснуть
тотчас же. (Уходя в залу.) Рабочие, должно быть, спят крепко!
Федотик (Ирине). Сейчас на Московской у Пыжикова купил для вас цветных
карандашей. И вот этот ножичек...
Ирина. Вы привыкли обращаться со мной, как с маленькой, но ведь я уже
выросла... (Берет карандаши и ножичек, радостно.) Какая прелесть!
Федотик. А для себя я купил ножик... вот поглядите... нож, еще другой нож,
третий, это в ушах ковырять, это ножнички, это ногти чистить...
Родэ (громко). Доктор, сколько вам лет?
Чебутыкин. Мне? Тридцать два.
Смех.
Федотик. Я сейчас покажу вам другой пасьянс... (Раскладывает пасьянс.)
Подают самовар; Анфиса около самовара; немного погодя приходит Наташа и
тоже суетится около стола; приходит Соленый и, поздоровавшись, садится за
