Патагонии. Его люди изнурены многими месяцами жестоких бедствий. Голод и
лишения оставляют они позади себя, голод и лишения сопутствуют им, голод и
лишения грозят им в будущем. Изношена их одежда, в клочья изодраны паруса,
истерты канаты. Месяцами не видели они ни одного нового лица, месяцами не
видели женщин, вина, свежего мяса, свежего хлеба, и втайне они, пожалуй,
завидуют более решительным товарищам, вовремя дезертировавшим и повернувшим
домой, вместо того чтобы скитаться по необъятной водной пустыне. Так плывут
эти корабли - двадцать дней, тридцать дней, сорок, пятьдесят, шестьдесят
дней - и все еще не видно земли, все еще никаких признаков ее приближения! И
снова проходит неделя, за ней еще одна, и еще, и еще - сто дней, срок,
трижды более долгий, чем тот, в который Колумб пересек океан! Тысячи и
тысячи пустых часов плывет флотилия Магеллана среди беспредельной пустоты..
С 28 ноября, дня, когда Cabo Deseado, Желанный Мыс, исчез в тумане, нет
больше ни карт, ни измерений. Ошибочными оказались все расчеты расстояний,
произведенные там, на родине, Руй Фалейру. Магеллан считает, что давно уже
миновал Ципангу - Японию, а на деле пройдена только треть неведомого океана,
которому он, из-за царящего в нем безветрия, навеки нарекает имя - <Тихий>.
Но как мучительна эта тишина, какая страшная пытка это вечное
однообразие среди мертвого молчания! Все та же синяя зеркальная гладь, все
тот же безоблачный, знойный небосвод, все то же безмолвие, тот же дремлющий
воздух, все тем же ровным полукругом тянется горизонт - металлическая
полоска между все тем же небом и все той же водой, мало-помалу больно
врезающаяся в сердце. Все та же необъятная синяя пустота вокруг трех утлых
суденышек - единственных движущихся точек среди гнетущей неподвижности, все
тот же нестерпимо яркий дневной свет, в сиянье которого неизменно видишь все
одно и то же, и каждую ночь все те же холодные, безмолвные, тщетно
вопрошаемые звезды. И вокруг все те же предметы в тесном, переполненном
людьми помещении - те же паруса, те же мачты, та же палуба, тот же якорь, те
же пушки, те же столбы; все тот же приторный, удушливый смрад, источаемый
гниющими припасами, поднимается из корабельного чрева. Утром, днем, вечером
и ночью - всегда неизбежно встречают друг друга все те же искаженные тупым
отчаянием лица, с тою лишь разницей, что с каждым днем они становятся все
более изможденными. Глаза глубже уходят в орбиты, блеск их тускнеет, с
каждым безрадостным утром все больше впадают щеки, все более медленной и
вялой становится походка. Словно призраки, мертвенно бледные, исхудалые,
бродят эти люди, еще несколько месяцев назад бывшие крепкими, здоровыми
парнями, которые так проворно взбирались по вантам, в любую непогоду крепили
реи. Как тяжело больные, шатаясь, ходят они по палубе или в изнеможении
лежат на своих циновках. На каждом из трех кораблей, вышедших в море для
свершения одного из величайших подвигов человечества, теперь обитают
существа, в которых лишь с трудом можно признать матросов; каждая палуба -
плавучий лазарет, кочующая больница.
Катастрофически уменьшаются запасы во время этого непредвиденно долгого
плавания, непомерно растет нужда. То, чем баталер ежедневно оделяет команду,
давно уже напоминает скорее навоз, чем пищу. Без остатка израсходовано вино.
хоть немного освежавшее губы и подбадривавшее дух. А пресная вода, согретая
беспощадным солнцем, протухшая в грязных мехах и бочонках, издает такое
зловоние, что несчастные вынуждены пальцами зажимать нос, увлажняя
пересохшее горло тем единственным глотком, что причитается им на весь день.
Сухари - наряду с рыбой, наловленной в пути, единственная их пища - давно
уже превратились в кишащую червями серую, грязную труху, вдобавок загаженную
испражнениями крыс, которые, обезумев от голода, набросились на эти
последние жалкие остатки продовольствия. Тем яростнее охотятся за этими
отвратительными животными, и когда моряки с остервенением преследуют по всем
углам и закоулкам этих разбойников, пожирающих остатки их скудной пищи, они
стремятся не только истребить их, но и продать затем эту падаль, считающуюся
изысканным блюдом: полдуката золотом уплачивают ловкому охотнику, сумевшему
поймать одного из отчаянно пищащих грызунов, и счастливый покупатель с
жадностью уписывает омерзительное жаркое. Чтобы хоть чем-нибудь наполнить
судорожно сжимающийся, требующий пищи желудок, чтобы хоть как-нибудь утолить
мучительный голод, матросы пускаются на опасный самообман: собирают опилки и
примешивают их к сухарной трухе, мнимо увеличивая таким образом скудный
рацион. Наконец, голод становится чудовищным: сбывается страшное
предсказание Магеллана о том, что придется есть воловью кожу, предохраняющую
снасти от перетирания; у Пигафетты мы находим описание способа, к которому в
безмерном своем отчаянии прибегали изголодавшиеся люди, чтобы даже эту
несъедобную пищу сделать съедобной. <Наконец, дабы не умереть с голоду, мы
стали есть куски воловьей кожи, которою, с целью предохранить канаты от
перетирания, была обшита большая рея. Под долгим действием дождя, солнца и
ветра эта кожа стала твердой, как камень, и нам приходилось каждый кусок
вывешивать за борт на четыре или пять дней, дабы хоть немного ее размягчить.
Лишь после этого мы слегка поджаривали ее на угольях и в таком виде
поглощали>.
Не удивительно, что даже самые выносливые из этих закаленных, привыкших
к мытарствам людей не в состоянии долго переносить такие лишения. Из-за
отсутствия доброкачественной (мы сказали бы теперь <витаминозной>) пищи
среди команды распространяется цинга. Десны у заболевших сначала пухнут,
потом начинают кровоточить, зубы шатаются и выпадают, во рту образуются
нарывы, наконец зев так болезненно распухает, что несчастные, даже если б у
них была пища, уже не могли бы ее проглотить: они погибают мучительной
смертью. Но и у тех, кто остается в живых, голод отнимает последние силы.
Едва держась на распухших одеревенелых ногах, как тени бродят они, опираясь
на палки, или лежат, прикорнув в каком-нибудь углу. Не меньше девятнадцати
человек, то есть около десятой части всей оставшейся команды, в муках
погибают во время этого голодного плавания. Одним из первых умирает
несчастный, прозванный матросами Хуаном-Гигантом, патагонский великан, еще
несколько месяцев назад восхищавший всех тем, что за один присест съедал
полкорзинки сухарей и залпом, как чарку, опорожнял ведро воды. С каждым днем
нескончаемого плавания число работоспособных матросов уменьшается, и
правильно отмечает Пигафетта, что при столь ослабленной живой силе три судна
не могли бы выдержать ни бури, ни ненастья. <И если бы господь и его святая
матерь не послали нам столь благоприятной погоды, мы все погибли бы от
голода среди этого необъятного моря>.
Три месяца и двадцать дней блуждает в общей сложности одинокий,
состоящий из трех судов караван по водной пустыне, претерпевая все
страдания, какие только можно вообразить, и даже самая страшная из всех мук,
мука обманутой надежды, и та становится его уделом. Как в пустыне изнывающим
от жажды людям мерещится оазис: уже колышутся зеленые пальмы, уже прохладная
голубая тень стелется по земле, смягчая яркий ядовитый свет, много дней
подряд слепящий их глаза, уже чудится им журчанье ручья - но едва только
они, напрягая последние силы, шатаясь из стороны в сторону, устремляются
вперед, видение исчезает, и вокруг них снова пустыня, еще более враждебная -
так и люди Магеллана становятся жертвами фата-морганы. Однажды утром с марса
доносится хриплый возглас: дозорный увидел землю, остров, впервые за
томительно долгое время увидел сушу. Как безумные, кидаются на палубу все
эти умирающие от голода, погибающие от жажды люди; даже больные, словно
брошенные мешки валявшиеся где попало, и те, едва держась на ногах,
выползают из своих нор. Правда, правда, они приближаются к острову. Скорее,
скорее в шлюпки! Распаленное воображение рисует им прозрачные родники, им
грезится вода и блаженный отдых в тени деревьев после стольких недель
непрерывных скитаний, они алчут, наконец, ощутить под ногами землю, а не
только зыбкие доски на зыбких волнах. Но страшный обман! Приблизившись к
острову, они видят, что он, также как и расположенный неподалеку второй -
ожесточившиеся моряки дают им название 59 - оказывается совершенно голым, безлюдным,
бесплодным утесом, пустыней, где нет ни людей, ни животных, ни воды, ни
растений. Напрасной тратой времени было бы хоть на один день пристать к этой
угрюмой скале. И снова продолжают они путь по синей водной пустыне, все
вперед и вперед; день за днем, неделю за неделей длится это, быть может,
самое страшное и мучительное плавание из всех, отмеченных в извечной
летописи человеческих страданий и человеческой стойкости, которую мы именуем
историей.
Наконец, 6 марта 1521 года - уже более чем сто раз вставало солнце над
пустынной, недвижной, синевой, более ста раз исчезало оно в той же
пустынной, недвижной, беспощадной синеве, сто раз день сменялся ночью, а
ночь днем, с тех пор как флотилия из Магелланова пролива вышла в открытое
море - снова раздается возглас с марса: <Земля! Земля!> Пора ему прозвучать,
и как пора! Еще двое, еще трое суток среди пустоты - и, верно, никогда бы и
следа этого геройского подвига не дошло до потомства. Корабли с погибшим
голодной смертью экипажем, плавучее кладбище, блуждали бы по воле ветра,
покуда волны не поглотили бы их или не выбросили на скалы. Но этот новый
остров - хвала всевышнему! - он населен, на нем найдется вода для погибающих
от жажды. Флотилия еще только приближается к заливу, еще паруса не убраны,
еще не спущены якоря, а к ней с изумительным проворством уже подплывают
<кану> - маленькие, пестро размалеванные челны, паруса которых сшиты из
пальмовых листьев. С обезьяньей ловкостью карабкаются на борт голые
простодушные дети природы, и настолько чуждо им понятие каких-либо моральных
условностей, что они попросту присваивают себе все, что им попадается на
глаза. В мгновение ока самые различные вещи исчезают, словно в шляпе
искусного фокусника; даже шлюпка <Тринидад> оказывается срезанной с
буксирного каната. Беспечно, нимало не смущаясь моральной стороной своих
поступков, радуясь, что им так легко достались такие диковинки, спешат они к
берегу со своей бесценной добычей. Этим простодушным язычникам кажется столь
же естественным и нормальным засунуть две-три блестящие безделушки себе в
волосы - у голых людей карманов не бывает - как естественным и нормальным
кажется испанцам, папе и императору заранее объявить законной собственностью
христианнейшего монарха все эти еще не открытые острова вместе с населяющими
их людьми и животными.
Магеллану, в его тяжелом положении, трудно было снисходительно
отнестись к захвату, произведенному без предъявления каких-либо
императорских или папских грамот. Он не может оставить в руках ловких
грабителей эту шлюпку, которая еще в Севилье (как видно из сохранившегося в
архивах счета) стоила три тысячи девятьсот тридцать семь с половиной
мараведисов, а здесь, за тысячи миль от родины, представляет собой бесценное
сокровище. На следующий же день он отправляет на берег сорок вооруженных
матросов отобрать шлюпку и основательно проучить вороватых туземцев. Матросы
сжигают несколько хижин, но до настоящей битвы дело не доходит, ибо бедные
