островов должны воочию увидеть, как разумно поступили те, кто подчинился
испанцам, и какое жестокое возмездие ждет всех, кто противоборствует этим
громовержцам. И вот Магеллан предлагает Хумабону дать строптивому царьку
суровый урок силою оружия, чтобы раз навсегда внушить уважение остальным.
Как ни странно, но раджа Себу встречает этот план без особого восторга:
может быть, он боится, что усмиренные племена восстанут против него тотчас
же после отплытия чужестранцев. Серрано и Барбоса также отговаривают
адмирала от этого ненужного похода.
Но Магеллан и не помышляет о настоящих военных действиях; покорится
мятежный правитель добровольно - тем лучше для него и для всех остальных;
заклятый враг ненужного кровопролития, антипод воинственных конквистадоров,
Магеллан сначала посылает к Силапулапу своего невольника Энрике и
купца-мавра с предложением честного мира. Он требует одного: чтобы правитель
Мактана признал власть раджи острова Себу и покровительство Испании. Если
Силапулапу пойдет на это - испанцы будут жить с ним в мире и согласии; если
он откажется признать эту верховную власть - тогда ему покажут, как больно
колют испанские копья.
Но раджа отвечает, что и его люди вооружены копьями. Пусть это
бамбуковые и тростниковые копья, но острия их достаточно хорошо закалены на
огне, и испанцы могут сами в этом убедиться. После столь надменного ответа у
Магеллана, символически представляющего всемогущество Испании, остается лишь
один аргумент - оружие.
Во время приготовлений к этому маленькому походу Магеллану впервые
изменяют самые характерные для него качества: осмотрительность и
дальновидность. Кажется, впервые этот все точно рассчитывающий человек
легкомысленно бросается навстречу опасности. Поскольку раджа Себу изъявил
готовность дать испанцам для этой экспедиции тысячу своих воинов, а
Магеллан, с своей стороны, легко мог бы переправить на островок человек
полтораста из своего экипажа, не подлежит сомнению, что раджа этого
крохотного острова, который даже нельзя отыскать на нормальной карте,
потерпел бы полное поражение. Но Магеллан не хочет бойни. В этой экспедиции
для него важно нечто иное и более значительное: престиж Испании. Адмирал
императора Старого и Нового Света считает ниже своего достоинства посылать
целое войско против темнокожего нищего царька, в жалкой хижине которого нет
ни одной не заплатанной циновки, и выставлять превосходящие силы против
жалкой оравы островитян. Магеллан преследует обратную цель: наглядно
доказать, что один хорошо вооруженный, закованный в латы испанец шутя
справится с сотней таких голышей. Единственная задача этой карательной
экспедиции - заставить население всех островов архипелага уверовать в миф о
неуязвимости и богоподобности испанцев; то, что несколько дней назад на
флагманском судне было показано раджам Массавы и Себу в качестве
увеселительного зрелища, когда два десятка туземных воинов одновременно со
всего размаха ударяли своими жалкими копьями и кинжалами по добротной
испанской броне, а закованный в нее человек оставался невредимым, теперь в
более крупном масштабе должно подтвердиться на примере строптивого царька.
Только по этим, чисто психологическим, соображениям обычно столь осторожный
Магеллан, вместо того чтобы захватить с собой всю команду, берет всего
шестьдесят человек, а радже Себу со вспомогательным отрядом туземцев
приказывает остаться в лодках и не вмешиваться в то, что произойдет. Только
в качестве свидетелей, в качестве зрителей приглашают их присутствовать при
назидательном зрелище, как шесть десятков испанцев смиряют всех
предводителей, царьков и раджей этого архипелага.
Неужели многоопытный мастер расчета на этот раз просчитался?
Безусловно, нет. В историческом аспекте такое соотношение - шестьдесят
закованных в латы европейцев против тысячи нагих туземцев, вооруженных
копьями с наконечниками из рыбьей кости - отнюдь не является абсурдным. Ведь
с четырьмя-пятью сотнями воинов Кортес и Писарро, преодолевая сопротивление
сотен тысяч мексиканцев и перуанцев, покоряли целые государства; по
сравнению с такими начинаниями экспедиция Магеллана на островок величиной с
булавочную головку действительно была только военной прогулкой. Что об
опасности он думал так же мало, как и другой великий мореплаватель капитан
Кук, лишившийся жизни в точно такой же ничтожной стычке с островитянами, в
достаточной мере явствует из того, что набожный католик Магеллан, обычно
перед каждым решительным делом заставлявший команду причаститься, на этот
раз не отдал такого распоряжения. Два-три выстрела, два-три основательных
удара, и бедные воины Силапулапу, как зайцы, пустятся наутек! И тогда без
кровопролития здесь навеки торжественно утвердится нерушимое могущество
Испании.
В эту ночь с четверга на пятницу, 26 апреля 1521 года, когда Магеллан и
шестьдесят его воинов сели в шлюпки, чтобы переплыть узкий пролив,
разделяющий острова, по уверению туземцев, на крыше одной из хижин сидела
диковинная, неведомая черная птица, похожая на ворона. И правда - вдруг
неизвестно почему начали выть все собаки; испанцы, суеверные не меньше
простодушных детей природы, боязливо осеняют себя крестным знамением. Но
разве может человек, предпринявший самое дерзновенное в мире плавание,
отказаться от стычки с голым царьком и жалкими его приспешниками из-за того,
что неподалеку каркает какой-то ворон?
По роковой случайности этот царек находит, однако, надежного союзника в
своеобразных очертаниях взморья. Из-за плотной гряды коралловых рифов шлюпки
не могут приблизиться к берегу; таким образом, испанцы уже с самого начала
лишаются наиболее впечатляющего средства: смертоносного огня мушкетов и
аркебуз, гром которых обычно заставляет туземцев обращаться в паническое
бегство. Необдуманно лишив себя этого прикрытия, шестьдесят тяжело
вооруженных воинов - прочие испанцы остаются в лодках - бросаются в воду с
Магелланом во главе, который, по словам Пигафетты, <как добрый пастух не
покидал своего стада>. По бедра в воде проходят они немалое расстояние до
берега, где, неистово крича, завывая и размахивая щитами, их дожидается
целое полчище туземцев. Тут противники сталкиваются.
Наиболее достоверным из всех описаний боя, по-видимому, является
описание Пигафетты, который, сам тяжело раненный стрелой, до последней
минуты не покидал своего возлюбленного адмирала. <Мы прыгнули - повествует
он - в воду, доходившую нам до бедер, и прошли по ней расстояние вдвое
больше того, какое может пролететь стрела, а лодки наши из-за рифов не могли
следовать за нами. На берегу нас поджидало тысячи полторы островитян,
разделенных на три отряда, и они тотчас с дикими воплями ринулись на нас.
Две толпы атаковали нас с флангов, а третья - с фронта. Адмирал разделил
команду на два отряда. Наши мушкетеры и арбалетчики в течение получаса
палили издалека с лодок, но тщетно, ибо их пули, стрелы и копья не могли на
таком дальнем расстоянии пробить деревянные щиты дикарей и разве что
повреждали им руки. Тогда адмирал громким голосом отдал приказ прекратить
стрельбу, очевидно желая приберечь порох и пули для решающей схватки. Но его
приказ не был выполнен. Островитяне же, убедившись, что наши выстрелы почти
или даже вовсе не наносят им вреда, перестали отступать. Они только все
громче вопили и, прыгая из стороны в сторону, дабы увернуться от наших
выстрелов, под прикрытием щитов придвигались все ближе, забрасывая нас
стрелами, дротиками, закаленными на огне деревянными копьями, камнями и
комьями грязи, так что мы с трудом от них оборонялись. Некоторые даже метали
в нашего командира копья с железными наконечниками.
Чтобы нагнать на них страху, адмирал послал нескольких воинов поджечь
хижины туземцев. Но это только сильней разъярило их. Часть дикарей кинулась
к месту пожара, который уже успел уничтожить двадцать или тридцать хижин, и
там они убили двоих из наших людей. Остальные с еще большим ожесточением
бросились на нас. Заметив, что туловища наши защищены, но ноги не прикрыты
броней, они стали целиться в ноги. Отравленная стрела вонзилась в правую
ногу адмирала, после чего он отдал приказ медленно, шаг за шагом, отступать.
Но тем временем почти все наши люди обратились в беспорядочное бегство, так
что около адмирала (а он, уже много лет хромой, теперь явно замедлял
отступление) осталось не более семи или восьми человек. Теперь на нас со
всех сторон сыпались дротики и камни, и мы уже не могли сопротивляться.
Бомбарды, имевшиеся в наших лодках, были не в состоянии нам помочь, так как
мелководье удерживало лодки вдали от берега. Итак, мы отступали все дальше,
стойко обороняясь, и уже были на расстоянии полета стрелы от берега и вода
доходила нам до колен. Но островитяне по пятам преследовали нас, выуживая из
воды уже однажды использованные копья, и таким образом метали одно и то же
копье пять-шесть раз. Узнав нашего адмирала, они стали целиться
преимущественно в него; дважды им уже удалось сбить шлем с его головы; он
оставался с горстью людей на своем посту, как подобает храброму рыцарю, не
пытаясь продолжать отступление, и так сражались мы более часу, пока одному
из туземцев не удалось тростниковым копьем ранить адмирала в лицо.
Разъяренный, он тотчас же пронзил грудь нападавшего своим копьем, но оно
застряло в теле убитого; тогда адмирал попытался выхватить меч, но уже не
смог этого сделать, так как враги дротиком сильно ранили его в правую руку,
и она перестала действовать. Заметив это, туземцы толпой ринулись па него, и
один из них саблей ранил его в левую ногу, так что он упал навзничь. В тот
же миг все островитяне набросились на него и стали колоть копьями и прочим
оружием, у них имевшимся. Так умертвили они наше зерцало, свет наш, утешение
наше и верного нашего предводителя>.
Так в мелкой стычке с ордою голых островитян бессмысленно погибает в
высшую, прекраснейшую минуту осуществления своей задачи величайший
мореплаватель истории. Гений, который, подобно Просперо, укротил стихии,
обуздал бури и одолел людей, сражен жалким ничтожеством Силапулапу. Но
только жизнь может отнять у него эта нелепая случайность - не победу, ибо
великий его подвиг уже почти доведен до конца, и после этого
сверхчеловеческого деяния личная судьба уже не имеет большого значения. Но,
к сожалению, за трагедией его героической гибели слишком быстро следует
сатировское действо - те самые испанцы, которые несколько часов назад как
небожители взирали на жалкого царька Мактана, доходят до такого глубокого
унижения, что, вместо того чтобы немедленно послать за подкреплением и
отнять от убийц труп своего вождя, трусливо посылают к Силапулапу
парламентера с предложением продать им тело: за несколько погремушек и
пестрых тряпок рассчитывают они выкупить бренные останки адмирала. Но более
гордый, чем малодушные соратники Магеллана, голый триумфатор отклоняет
сделку. Ни на зеркальца, ни на стеклянные бусы, ни на яркий бархат не
выменяет он тело своего противника. Этот трофей он не продаст. Ибо уже по
всем островам разнеслась молва, что великий Силапулапу легко, как птицу или
рыбу, сразил иноземного повелителя грома и молний.
Никто не знает, что сделали несчастные дикари с трупом Магеллана, на
волю какой стихии - огня, воды, земли или всеразрушающего воздуха - предали
они его бренное тело. Ни единого свидетельства нам не осталось, утрачена его
