картина - двое сидят на последней ступеньке лестницы, уходящей в воду, и
болтают ногами в теплой, как парное молоко, воде. В сиреневом небе,
залитом огнями многомиллионного города, висит полная луна и с высоты
наблюдает, как круги от их ног ломают перевернутое изображение старой
крепостной стены. Сергей Петрович отогнал юношеское воспоминание, но оно
опять явится к нему ночью, когда он, утомленный картежной игрой, уснет в
купейном вагоне пассажирского поезда.
А пока он вернулся к дню сегодняшнему, быстренько привел себя в
порядок и отправился покупать билет, который позволит осуществить
намеченное им мероприятие. Выходя из темного подъезда, он подвергся
внезапному нападению яркого солнечного света вкупе с теплым свежим
воздухом и не заметил, как вслед за ним появился сосредоточенный молодой
человек. Не заметил он его и позже, когда стоял на перроне наземной
станции метро и наслаждался живописными кручами левого береге и
трехступенчатой белоснежной колокольней бывшего мужского монастыря, где он
прогуливался вчера по аллее, усыпанной багровыми листьями и блестящими
орехами. Он думал о том, что лет пятьдесят назад по этой аллее гулял
писатель Бездомный, который всю юность прожил в Южном городе, а желал жить
в столице. Он часто вспоминал судьбу ее основателя, который лет восемьсот
назад свою жизнь положил на то, чтобы жить в Южном городе, бывшем тогда
столицей, истратил силы и здоровье, основал по пути не один город, в том
числе нынешнюю столицу, и наконец достиг своей цели, умер-таки в Южном
городе его главным правителем.
Изнемогая от духоты в железнодорожной кассе, что на улице
Основоположника, он не обратил внимания на то, как ненавязчиво
разглядывает его гражданин, занявший за ним очередь. Да и потом, на
городском рынке, напротив кафедры, покупая роскошные осенние георгины, он
мог бы легко рассмотреть открытое волевое лицо преследователя, на котором
еще не было и следа морщин - этих шрамов борьбы человека с самим собой,
впрочем, не было пока и шрамов иного рода.
Домой Сергей Петрович вернулся с букетом и полной сумкой различных
вкусных вещей. На пороге его встретила Марта и они обнялись, будто не
виделись тысячу лет. В этот день она была внимательнее обычного, не
шутила, не смеялась, не называла его Шалопутиком, а только Шалопутом, не
приставала к нему с вопросами, где он работает и почему у него, бобыля,
целая трехкомнатная квартира, а у них с мужем, ответственным работником,
всего две комнаты. Она осторожно заглядывала ему в глаза, пытаясь выведать
в них что-либо существенное или определить, правда ли он едет в
командировку, а не так просто сбегает от нее подальше. Но в маленьких
Шалопутовых глазках кроме нежности никакой особой информации не
содержалось. Впрочем, для нее и это было не так мало. Она любила его,
потому что он никогда по большому счету не врал, потому что был ласков с
ней, потому что она чувствовала, что нужна ему, и наконец еще потому, что
Шалопут был человек необыкновенный. Зашивая ему надорванный рукав
вельветового костюма, Марта спросила:
- Ты знаешь, что я на работе сказала?
Он вопросительно кивнул.
- Сказала, что необходимо выполнить деловые поручения мужа.
Шалопут нахмурился. Он не любил слушать про мужа, сам никогда не
упоминал о нем и ей не позволял насмехаться. Но сегодня, быть может,
впервые заговорил о Караулове. Да и то сказать, повод был из рядя вон
выходящий. Они обсуждали вопрос и с той, и с этой стороны, но к единому
мнению не пришли. Шалопут всячески успокаивал ее, говорил, что все
выяснится самым что ни на есть обычным образом. При этом он старательно
обходил вопрос о том, кто же Караулова запер в клетке. Видно, не знал
ответа.
8
- Хорошенькая, - подытожил наблюдения сцены прощания проницательный
человек с тараканьими усами. - Ваша жена?
- Да, - нехотя соврал попутчик, всем своим видом показывая, что не
намерен завязывать разговор.
Перрон с возрастающей скоростью уносился направо, туда, где в грязном
оконном пятне таяли провожающие, носильщики, буфеты, напичканные крутыми
холодными яйцами в целлулоидных пакетах, лампы дневного света и круглые
вокзальные часы марки МЧЗ. Необщительный гражданин облегченно вздохнул,
впереди у него - двенадцать часов беззаботной жизни, когда не нужно
принимать никаких решений, можно расслабиться, просто глядеть в окно. Он
полностью передоверил себя машинисту - добровольному узнику стального пути
и железнодорожного расписания. Он редко ездил и потому любил это делать.
Предпочитал поезд самолету, потому что так дольше, купе - плацкарту,
молчание - разговору. Но ему сегодня явно не повезло. Стоило ему поверить,
что его оставили в покое, как над ухом послышалось:
- Мряка.
Гражданин с ненавистью посмотрел на соседа с тараканьими усами, так
нагло перевравшего смысл происходящего за окном. На него глядели веселые
добродушные глаза.
- Константин, - представился тот и протянул руку.
- А подите вы к черту, Константин, - отослал неразговорчивый и
попытался пройти мимо протянутой руки.
- О, веселый человек попался, - обрадовался Константин. - Я люблю
веселых, от них скорость прямолинейного движения возрастает.
Веселый гражданин насупился и, пожимая руку, представился:
- Иероним.
- Тот самый? - удивился Константин.
- Тот самый, - подтвердил Иероним.
Супружеская пара, разместившаяся в купе, с испугом наблюдала за
необычным знакомством. До этого они успели уже развернуть на купейном
столике бумажные свертки с провизией, и теперь из газет и журналов
выглядывали коричневые куриные ноги, головки репчатого лука и чеснока,
аппетитные колбасные кольца, бутылочка кефира и еще многое другое. Все это
поедал бледный щуплый парнишка, а его пухленькая розовощекая женушка с
какой-то обреченной покорностью намазывала, обмакивала, солила и
подсовывала новые и новые куски. Когда один гражданин послал другого к
черту, кормежка прекратилась и супруги стали напряженно глядеть в коридор.
Константин приветливо улыбнулся попутчикам и, показывая на стол, спросил:
- А что у вас портрет уважаемого человека объедками заплеван?
Супруг побледнел еще сильнее, а супруга приоткрыла розовый ротик, как
это делают женщины на картинах Рубенса.
- Приятного вам! - пожелал Константин и захлопнул дверь. - Пойдемте в
ресторан, - предложил он тут же Иерониму.
Иерониму понравилась нагловатая веселость гражданина с тараканьими
усами, и он согласился.
- Вы знаете, кто я? - спросил Константин, допивая ресторанный
портвейн. - Я - герой нашего текущего времени, великий комбинатор в своем
роде. - Он полез в карман и достал нераспечатанную колоду карт. - Вот
новенькая колода, еще не залапанная, не крапленая, в ней тридцать семь
карт, тридцать шесть обычных шестерок, семерок, валетов, в общем,
организованное население, я бы даже сказал, некая тайная организация с
одним жестоким законом, законом всеобщего битья, а именно: тузы бьют
королей, короли, извиняюсь, дам, дамы управляют валетами, валеты шпыняют
десяток, а больше всех достается шестеркам, они даже не пешки, те хоть
могут пробиться в ферзи, а шестерки - единственное, чего могут, так это
подставить свои голые зады под розги любой вышестоящей инстанции. Имеются,
конечно, различные масти, имеются и козыри, везунчики, те, которых
вытащили перед игрой и раздали по рукам. Счастье козырей не постоянно. Но
есть одна карта в этой колоде волшебная, - Константин цыкнул зубом и
подергал себя за правый ус, будто проверяя, хорошо ли он прикреплен, -
любимейшая моя карта, называется джокер. Придет такая, сердце сладко
замирает. Я его всегда спрячу подальше, за даму какую-нибудь, чтобы
партнеры не подглядели, потому что великая карта джокер. Вот джокер-то все
и решает, потому что он стоит, извиняюсь за каламбур, вне закона битья, он
парит над фатализмом действительной жизни, он тебе и десятка, и туз,
великий оборотень, призрак, приносящий конкретное счастье конкретным
людям.
Спутник Иеронима разгоряченно тряс колодой.
- Вы уж наверняка не шестерка, - высказал предположение Иероним.
Константин усмехнулся.
- Иронизируете. - Константин махнул рукой и вдруг предложил: - Давай
на ты, Ероним, а то я как-то не привык.
Иероним благосклонно пожал плечами.
- Да уж, шестерка - это не по мне, - продолжал обладатель тараканьих
усов. - Да и кому захочется? Вот ты, к примеру, тоже стремишься повыше
забраться.
- Я в эти игры не играю.
- Как?! - искренне удивился Костя. - Ты что, интеллигент? На сто
двадцать живешь?
- Интеллигент? - переспросил Иероним. - Хотелось бы верить. А вот
живу нормально.
- Как же так - нормально, а говоришь, не участвуешь, - казалось,
Константин даже обиделся. - Так не бывает. Если живешь нормально, значит,
кому-то продал душу, значит, этот кто-то хозяин твоей души, а если есть
хоть какой-нибудь хозяин, значит, ты раб, хоть на вот столечко, а раб,
шестерка. Я вот - строитель.
- Прораб? - подсказал Иероним.
- Нет, снабженец.
- А-а, - протянул Иероним.
- Ну, я же говорю, герой нашего времени. А ты кто?
- Какая разница, - Иероним опять пожал плечами.
- Ну ладно, не хочешь говорить, не надо. Скажи хоть, куда едешь?
- До Северной.
- О, и я до Северной. У меня там, понимаешь, стройка, - Константин
приложил указательный палец к губам и шепотом спросил: - Не слыхал
случайно?
- Нет, я давно не был на Северной.
- О-о, секретная штука, понимаешь. Такую прорву денег ухнули, столько
бетону пошло, трехмиллионный город можно было построить, ей-богу. Да
неужели ты не слышал?
- Я же говорю, десять лет дома не был.
- Десять лет? - переспросил Константин.
- Да, - не понимая, чему тут можно не верить, подтвердил Иероним.
- Десять лет похоже на срок.
Иероним засмеялся.
- Действительно похоже, хе-хе, действительно срок, только
добровольный.
- Вроде как затворничество, - начал догадываться Константин. -
Понятно, а говорил, интеллигент. Ладно, за какие же такие грехи ты себя на
десять лет обрек? - Константин выжидательно посмотрел на попутчика. - Не
хочешь говорить. А я скажу, я тебе откровенно скажу: что-то должно
произойти. - Последние слова Константин произнес каким-то торжественным
шепотом.
- Что должно произойти? - удивился попутчик.
- Ну, сам посуди, если уж мы с тобой, две случайные друг для друга
личности, встречаемся непреднамеренно в ресторане, если мы, ничем не
обязанные друг другу люди, говорить откровенно отказываемся, значит, народ
сильно перепуган. Да, да, сильно народ насторожен друг к дружке. А зря
народ пугаться не будет. Если народ насторожился, обязательно чего-нибудь
должно произойти. Это же как ревматическая боль, если ноет, то уж точно
дождь будет. - Константин разлил остатки портвейна.
- Странный ты человек, Константин, рассуждаешь как старик, а на вид
тебе тридцать лет с небольшим.
- Да и ты не старик, гы, - Константин оскалился. - Давай выпьем за
наше здоровье, а?
- Давай, тут я целиком с тобой заодно, - весело поддержал Иероним.
- Ну что же, выпьем за наш золотой возраст. Тридцать с небольшим -
это возраст Христа. Это, Ероним, самый что ни на есть опасный возраст у
человека. Да, да, - захмелевший от общения Константин достал длинной рукой
плечо попутчика. - Здесь, как раз посередине жизни, на равном удалении от
